Гермиона
Мадам Лестрейндж придирчиво оглядывает небольшое деревянное бунгало, построенное неподалеку от берега. Внутри одна большая комната с кухонькой, выходящая на террасу, и высокими окнами, из которых виден океан. Гермиона, уже сосредоточенно укрывающая дрожащего Северуса одеялом, бросает на маркизу благодарный взгляд. — Благодарю вас, мадам Лестрейндж. — Подоткнув уголок, она размашистым шагом подходит к маркизе и горячо обнимает ее, не слушая бормотаний. — Без вас мне бы ничего не позволили сделать, не позволили бы забрать его. А вы нашли нам тихое убежище вдали от войны. Мадам Лестрейндж небрежно похлопывает ее по спине, явно тронутая таким искренним жестом. Потом, отстранившись, криво улыбается и протягивает на прощание свой серебряный кинжал — тот самый, каким Беллатриса вырезала на руке Гермионы слово "Грязнокровка". — Возьмите. У вас нет почти никаких столовых приборов, а фрукты здесь чудесны. Желаю удачи, мисс Грейнджер: жизнь вашего аптекаря висит на очень тонком волоске. Вам стоит прислушиваться к каждому его вздоху. Услышите хрипы — немедленно начинайте прощаться. Тропическая лихорадка безжалостна даже к волшебникам, как и злосчастная драконья оспа. У вас бумаги при себе? Замечательно. Они дадут вам пропуск на любой корабль, отплывающий обратно в Ливерпуль. Начнут упрямиться или заставлять возвращаться на фронт — пригрозите моим именем. Приеду — голову откручу. Гермиона благодарно кивает, но внутри нее грозовой тучей растет страх. — Вы направитесь в Филадельфию, маркиза? Мадам Лестрейндж встряхивает волосами. Она снова одета в черное мужское платье и шляпу с широкими полями. — Именно. Не стану же я мозолить вам глаза, пока вы выхаживаете вашего драгоценного аптекаря, как заботливая курочка-наседка. — А капитана Розье вы нашли? — Пьян, что нищий сапожник, — мадам Лестрейндж презрительно кривит тонкие подкрашенные губы. — А ведь я помню его блестящим офицером в самом начале карьеры. Впрочем, его вины здесь мало: жена умерла, дите малое на руках бабки оставила, в долгах он весь, в хорошей должности отказывают, а на место поломойки гордость пойти не позволяет. Погубит жизнь, да я бессильна. Не уверена, что мои слова об Элизабет дошли до его одурманенного умишка. Жаль, жаль. Мужчины — они слабые, мисс Грейнджер. Вы своего аптекаря берегите: люди, прошедшие войну, от дуновения ветерка порой ломаются, а внешне и не заметишь. Кивнув маркизе на прощание, Гермиона наполняет миску пресной водой и, смочив губку, протирает липкое от пота тело Северуса, трясущегося от озноба из-за высокой температуры. Он не приходит в сознание с тех пор, как они нашли его среди погибших, принесли его сюда с помощью темнокожих носильщиков и положили на широкую кровать с балдахином, защищающим от насекомых. Достав котелок, разные склянки и усевшись на ступеньку террасы, Гермиона лихорадочно листает справочник лекарственных растений, пытаясь придумать хотя бы один действенный рецепт зелья, потом сердито захлопывает книгу. Все не то! Автор справочника, написанного в прошлом столетии, скорее всего, не подозревал о наличии такого страшного вируса, как тропическая лихорадка, либо не включил способы его лечения в книгу. Гермиона стискивает руки и, пытаясь успокоить нарастающую панику, заставляет себя подумать о видимых симптомах. Во-первых, человек невероятно сильно потеет, не говоря о частой рвоте — следовательно, нужно обильно поить его, чтобы не наступило обезвоживание: от этого умирают быстрее всего. Но что потом? Допустим, она приготовит жаропонижающее зелье, но оно не убьет вирус. А ведь тропическая лихорадка имеет свойство повторяться. Гермиона садится на краешек кровати; лицо Северуса из худого становится одутловатым и слегка пожелтевшим, губы трескаются, на груди и плечах проступает крупная красная сыпь. Кроме того, его организм потерял много крови, пока Гермиона извлекала картечь с помощью магии, стараясь бороться с приступами тошноты от сладковатого запаха. И, скорее всего, Северус контужен — но как сильно? Ее взгляд задерживается на разорванном черном камзоле, что она сняла и повесила на спинку стула, а остальную одежду и белье сожгла, решив купить новые. Северус наверняка познакомился с болезнью до того, как попал под картечный обстрел, в госпитале больных лихорадкой должно было быть десятки. Что, если он оставил рецепт? Во внутреннем кармане камзола Гермиона действительно находит аккуратно свернутые листы писчей бумаги, на которых знакомым почерком написаны три разных рецепта, где два ингредиента остаются неизменными, но другие варьируются, а на одном из листов рядом с дозировкой яда тарантула стоит изогнутый знак вопроса. Кончики пальцев холодеют. Мерлин святой! Даже Северус не смог вывести окончательный работающий рецепт, неужели ей это по силам? Сжав губы, Гермиона вновь садится на пол террасы и раскладывает листки перед собой, прижав их камешками, чтобы не улетели, и вооружившись тупым карандашом. Однажды она спасла Северуса от драконьей оспы, она выходит его и сейчас. Главное — сконцентрироваться. Вдох — и выдох. Сначала, тщательно сравнив записи, Гермиона выводит общую формулу основных ингредиентов, которые написаны в каждом из трех рецептов: рябиновый отвар, порошок из драцены, толченая павлинья кость, ягоды омелы — их легко заменить сушеным боярышником — и размоченные когти саламандры. Затем она решительно вычеркивает кору эбенового дерева в одном из рецептов и, подчеркнув в другом свежий корень гибискуса, уверенно записывает его в свой собственный листок. И немедленно берется за справочник, пытаясь найти ему альтернативу. Гибискус обладает целым рядом полезных свойств, сочетая в себе сразу несколько противоположных качеств, и похожего ингредиента у нее с собой нет. Значит, придется оставить Северуса на некоторое время одного и найти дикорастущий цветок. Больше всего вопросов вызывает яд тарантула. Поразмыслив, Гермиона уже собирается вычеркнуть его, но вопросительный знак, поставленный Северусом, все же заставляет ее передумать. Однако пять капель яда — очень сильная концентрация, и на ослабленный организм она подействует непредсказуемо. Трех капель достаточно. Составив рецепт, Гермиона садится за столик и принимается за скудный ужин — хлеб, вяленое мясо и фрукты — и запивает их водой, принесенной в бочке по приказу мадам Лестрейндж. Вода слегка отдает привкусом дерева и смолы, но с этим легко смириться. Поколебавшись и прислушавшись к слабому и неровному дыханию Северуса, Гермиона все же решает искать гибискус утром на рассвете, ведь в темноте найти цветок будет гораздо труднее. Еще раз протерев тело Северуса губкой и прикрыв одеялом до середины груди, Гермиона приоткрывает его губы и вливает в рот несколько капель лирного корня. В любом случае хуже ему не станет, но жар хоть немного спадет. Свернувшись клубочком на своей половине кровати, Гермиона проваливается в тяжелый сон, но долго проспать ей не удается: спустя два часа ее будит странное клокотание в груди Северуса, в тишине ночи кажущееся клокотанием кипящего зелья. Быстро наклонив его голову, Гермиона с ужасом наблюдает на поток желтой рвоты, вырвавшийся из его рта. А потом ей слышится — или чудится — хрип. Убрав взмахом палочки вонючую лужу и протерев губы Северуса губкой, Гермиона накидывает на плечи плащ — поверх сорочки — и босиком сбегает вниз с террасы на нагретый солнцем песок. От страха, что Северус в любое мгновение умрет, так никогда и не узнав, что она приехала за ним, что она рядом, у нее немилосердно трясутся руки. Хладнокровие покидает ее, и истерика, словно сорвав оковы, выплескивается наружу неудержимыми слезами. Сотрясаясь от рыданий, Гермиона упрямо вытирает слезы, но они все катятся и катятся вниз по щекам. Никто не придет на помощь. Филипп и Мунго — за тысячи миль. Мадам Помфри — за двести пятьдесят лет. А потом приходит и другой страх — страх неизвестности, и вместе с ним — сжимающее горло отчаяние. Рыдая, Гермиона некоторое время пытается успокоиться и взять себя в руки, сосредоточиться, но в конце концов позволяет себе наплакаться и только потом вытирает лицо носовым платком и поднимается обратно в домик. Нет, рассвета ждать нельзя! Гибискус необходим ей сейчас. — Сэр, вы только дождитесь, — Гермиона наклоняется к нему и целует в горячий лоб. — Я быстро, честное слово. Переодевшись в мужское платье, она берет кинжал и палочку и, спустившись на побережье, направляется к диким зарослям кустарника, темнеющим вдали. Насколько Гермионе известно, на Ямайке нет никаких ядовитых змей или пауков, только песчаные блохи, колючие растения и жалящие москиты. Два года назад они с Роном собирались путешествовать по Перу, чтобы посмотреть на пирамиды инков, однако отдел так завалил ее работой, что путешествие пришлось отложить, но прививки она все же успела сделать. Так что ей лихорадка не страшна — очень удачно в сложившейся ситуации. Отгоняя веточкой назойливых комаров, Гермиона царапает руки в кровь, пробираясь сквозь заросли вечнозеленого кустарника. Гибискус не любит открытое солнце, он вполне тенелюбив, но так, чтобы солнце все-таки попадало на его тонкие листья. Гибискус попадается ей на глаза не сразу: то она едва не путает его с другим цветком, очень похожим по форме лепестков, то не может найти, блуждая по зарослям. Но наконец удача ей улыбается: алые цветы, растущие на пригорке, покачиваются от легкого морского бриза. Вырезав растение с корнем из рыхлой земли с помощью кинжала, Гермиона почти бегом возвращается в домик и, поставив котелок на огонь, принимается подготавливать ингредиенты. И обнаруживает, что песчаные блохи все же добрались до нее: несколько укусов на руках и ногах неприятно чешутся, мгновенно распухая до размеров пчелиных. Рассвет застает ее на первом этапе приготовления зелья: необходимо смешать часть рябинового отвара с толченой костью павлина так, чтобы получить кашеобразную консистенцию. Затем добавить порошок драцены — порциями, неторопливо и вдумчиво, а затем влить еще половину отвара. Растворив все в нагретой воде, отчего та приобретает фиолетовый оттенок, Гермиона непрерывно помешивает зелье около получаса, затем, взмахом палочки сделав огонь совсем крошечным, принимается за корень гибискуса: очищает от земли клубень и нарезает его на крупные куски, потом мнет цветы и режет стебель. Комнату наполняет сладостно-пряный запах, от которого немного кружится голова. После добавления гибискуса зелье вдруг начинает кипеть с бешеной силой, и огромные пузыри на его поверхности становятся из фиолетовых синими. Яд тарантула Гермиона добавляет, уже сняв котелок с огня. Три капли — не больше и не меньше. Ей едва удается разлепить крепко сомкнутые губы Северуса и влить зелье, придерживая его голову — так, чтобы он не захлебнулся. Оно все равно подействует не сразу, а может быть — не подействует вовсе. Устало вытянувшись на кровати и поглядывая на Северуса, Гермиона невольно вспоминает слова мадам Лестрейндж о людях, так или иначе затронутых войной, и оглядывается на саму себя в те первые послевоенные месяцы. Возможно, они были слишком ошеломлены победой или потерями, а возможно — им некогда было заглядывать вглубь себя или слишком страшно, но после войны они немедленно бросились создавать новый мир на дымящихся руинах старого. А потом жизнь понеслась вперед еще быстрее, и все реже звучали имена Римуса и Тонкс, Колина Криви и Фреда, и многих других — они остались там, в охваченном огнем Хогвартсе, за Аркой, второго мая, где никогда не наступит третье. Тогда они все забыли о Гарри. Пытаясь спрятаться в новом мире, они загораживались от него щитами из обыденных фраз сочувствия, упивались обществом друг друга, оставляя Гарри наедине с пожирающими его изнутри мыслями. Гермиона до сих пор помнит тот запах рубашки Рона, когда они решили, что момент близости — здесь и сейчас, они забывались в новых ощущениях, чтобы перебить боль утраты, как некоторые женщины пытаются перебить запах пота ароматом парфюма. А потом Гарри наконец обрел Джинни — и все пошло так, как и было предназначено. Но сейчас Гермиона думает, что зря пыталась приглушить боль, нужно было позволить ей выплеснуться наружу — и плескаться столько, сколько необходимо. Может быть, тогда она не пришла бы к Рону так стремительно и без оглядки. Разумеется, в то время все поступки выглядели правильными в ее глазах: шагать вперед, не сдаваться, не рыдать, думать о том, что все погибшие хотели бы для них счастья, а не горечи. Но думать надо было о своей душе и о появившихся на ее стенах трещинах и не маскировать их, а позволить им зарасти. ...Первые двое суток проходят без изменений, разве что пот выступает реже и жар ощутимо снижается. Но рвота держится и на третьи сутки и становится более редкой лишь тогда, когда Гермиона, отчаявшись и одновременно разозлившись, добавляет в зелье щепотку порошка горечавки. Но Северус так и не приходит в себя. Гермиона несколько раз произносит шепотом "Грейс, Грейс, Грейс!", но ничего не происходит: либо Яксли не слышит ее, либо остается глуха к ее мольбам, посчитав, что и так помогла ей достаточно. Или с ней что-то случилось, и она не в силах трансгрессировать так далеко. Несколько следующих дней Гермиона ест набившие оскомину фрукты и подсохший хлеб, урывками спит и купается в теплой прозрачной воде океана, лениво листает справочник лекарственных трав и пытается рассчитать, когда наступит тот день, когда надеяться станет бесполезно и бессмысленно. Организм, не справившись, просто впадет в состояние не то летаргии, не то комы, а потом все резко ухудшится и смерть наступит так быстро, что она ничего не успеет предпринять. По ее расчету, очень приблизительному и осторожному, критический момент наступит на восьмой день. Утром седьмого дня Гермиона вынужденнно отправляется пешком в столицу, Кингстон, выстроенный в конце семнадцатого века вместо погибшего из-за землетрясения Порт-Ройала, чтобы купить продукты: яйца, хлеб, пакет риса, вяленое мясо и овощи. До города ей идти около сорока минут, но из-за изнуряющего солнца каждая минута кажется наказанием, и белье под платьем насквозь промокает от пота. Температура достигает, наверное, почти сорока градусов, а тень от пальм и кустарника на ее пути встречается редко. Оказавшись в городе, Гермиона первым делом направляется на поиски таверны, чтобы выпить воды и немного передохнуть. Кингстон еще строится, но его центр уже представляет собой довольно населенный район, кипящий жизнью. На одноэтажных и двухэтажных домах висят самые разнообразные и с выдумкой сделанные вывески, приглашающие посетить кузнеца, сапожника, коваля, бакалейщика, торговца кожей, лавку специй и лавку драгоценностей, и многих других необходимых горожанам товаров. В таверне нет других женщин, кроме служанки, разносящей напитки, и когда Гермиона заходит внутрь, на звук колокольчика оборачиваются все присутствующие мужчины. Сняв перчатку, Гермиона вынимает кошелек с монетами и негромко спрашивает: — Могу я получить стакан воды? Служанка тут же услужливо отзывается: — Да, мисс. Один пенни, если у вас найдется. Гермиона кладет три пенни на стойку и залпом выпивает прохладную вкусную воду, а потом протирает платком блестящее от пота лицо. — Не могли бы вы подсказать мне, в какой стороне находится лавка господина Тэйлора? — Выйдете из таверны и сразу повернете налево, дойдете до первого перекрестка и снова повернете налево. Желтый дом с квадратными окнами. — Седой мужчина с деревянным протезом вместо ноги морщит толстый нос. — Что вы собрались там покупать? — Рис, муку, мясо и овощи. — Муку! — насмешливо подхватывает он и переглядывается с соседом. — Да у Тэйлора в муке личинки одни. Сразу видно, что баба: услышала одно имя — и пошла. А расспросить-то ума не хватает. Гермиона прячет носовой платок в сумочку и невозмутимо замечает: — А вы, следовательно, великолепно в товарах и продавцах разбираетесь, или так, языком поболтать хочется, чтобы женщину в глазах собутыльников принизить, потому что со стороны женщин вам внимания нет? За столами раздаются сдавленные смешки. — Да я каждую собаку в округе знаю! — мужчина сердито топает протезом. — Инман меня зовут, дерзкая дамочка. Гермиона хмурится, потом, подумав, предлагает: — А вы не желаете подзаработать на выпивку, мистер Инман? Проводите меня к самым лучшим товарам и продавцам, и я заплачу вам золотой. Мужчина расторопно поднимается со стула и, опираясь на трость, мелкими шагами направляется к дверям. Улыбнувшись, Гермиона следует за ним, и он действительно проводит ее от продавца риса к зеленщику, оттуда — к торговцу мясом, а напоследок — к торговцу мукой и, понюхав мешок, удовлетворительно кивает. — На лепешки самое то, — заявляет он авторитетно. — И масло берите здесь, другого не найдете: все горчит. Продавец муки, бережно укладывая мешочек в ее плетеную корзинку, без устали тараторит о военных успехах англичан и поражениях испанцев. И о разрастающихся кладбищах на востоке острова. Инман слушает, кивает да сплевывает на земляной пол, показывая свое презрение к войне. — Благодарю вас, — Гермиона вкладывает в его широкую ладонь золотую монету, остановившись посреди пыльной улицы. — И постарайтесь не пить слишком много. Город пестреет за спиной, когда чьи-то руки грубо хватают ее сзади. Корзинка с покупками падает на землю, и Гермионе остается надеяться, что склянка с маслом достаточно прочная и хорошо завернута в ткань, чтобы не разбиться. — Смотрите, цыпочка какая, — перед ней возникает молодой парень с выбитыми передними зубами. Другой крепко держит ее, так что она чувствует его горячее дыхание на затылке. Третий, обойдя ее справа, довольно ухмыляется. — Хорошенькая такая, да еще и с подарками. Жаль только, совсем одинокая. Куда торопишься, красавишна? Гермиона стискивает зубы: — Не ваше дело. — А что у тебя в корзинке? Мэттью, глянь-ка. А я пока погляжу, что у нас под корсетом. Развяжи шнуровку, Джек. Гермиона вспоминает, что палочка спрятана как раз внутри вместо кинжала, и резко меняет тактику: — Я сама распущу ленты, если позволите. Их сейчас негде купить. Беззубый парень присвистывает. — Какая нетерпеливая похотливая дамочка! Таких редко встретишь. А выглядит как недотрога с ангельским личиком. Гермиона, развернувшись, быстро направляет на всех троих палочку и произносит: — Инкарцеро! Толстые веревки мгновенно опутывают их, изумленных и разъяренных. И Гермиона, вновь подняв палочку, восклицает: — Обливиэйт! Их обязательно кто-нибудь найдет. Возможно, стоило написать на лбу каждого нестираемым заклинанием "мародер", совсем как у Эджкомб — у той до сих пор красуется слово "предательница" на ее широком лбу, но, пожалуй, Гермионе слишком жарко этим заниматься. Вернувшись домой, она неторопливо приготавливает скромный обед, а потом решает помыться, чтобы забыть отвратительное происшествие. Нагрев воду и налив ее в большую деревянную лохань для стирки, она берет деревянный ковш и свое цветочное мыло для волос и тела. С наслаждением погрузившись в горячую воду и смывая пот и соль, Гермиона слышит позади себя голос и от испуга едва не роняет ковш на пол: — Прекрасное зрелище. В этот раз после смерти меня наконец отправили в рай. Гермиона невозмутимо отвечает: — Вы живы, сэр. — Тем лучше. — Вам должно быть невероятно стыдно, сэр. Немедленно закройте глаза или отвернитесь. Северус приглушенно хмыкает. — Помилуйте, Грейнджер. У меня нет сил пошевелить и рукой, а вы просите меня отвести взгляд от вашего обнаженного тела. Будьте милосердны к умирающему. Гермиона обессиленно опускает ковш и гневно возражает: — Не смейте говорить о смерти! Я запрещаю вам умирать! Я... я десять дней провела в совершенном одиночестве рядом с вами в полнейшей жуткой тишине, слушая ваше неровное дыхание. Имейте совесть, сэр. Мне было очень страшно, мне страшно и сейчас. — Отчего? — Лихорадка возвращается. — Если вы сварили зелье правильно, то его состав должен выработать иммунитет в организме. Гермиона продолжает скрести кожу шершавой губкой, не обращая на Северуса никакого внимания. Промыть густые волосы оказывается непросто без помощи Констанции, и она возится с ними почти четверть часа. Наконец Северус нарушает тишину, наблюдая, как она заворачивается в одно длинное полотенце, а другим вытирает волосы и убирает их наверх наподобие тюрбана. — Вы в самом деле ухаживали за мной одна? — Да, сэр. — Стало быть, вы потеряли ко мне всякий интерес как к мужчине. Ничто не отвращает так, как созерцание вонючего тела и рвотных масс. Я не стану говорить об остальном. — Хотите пить? — Она пропускает эти глупости мимо ушей, снимает полотенце и проворно надевает ночную сорочку, а затем зачерпывает кружкой свежую воду. — Вам нужно пить как можно больше, сэр. — Грейнджер. Она оборачивается: страх, мелькающий в его черных глазах, настоящий и неподдельный. Они словно вопрошают: "Я вам противен?" Гермиона подходит к нему и помогает приподняться, чтобы опереться спиной о подушку. — Успокойтесь, сэр, я рядом и никуда не исчезну. В его глазах мелькает раздражение. — Этого недостаточно. Мне не нужна сиделка. Какого черта вы вообще здесь делаете? Зачем вы примчались меня спасать? Вы рискуете собой, Грейнджер. Мародеры, болезни и война — в нескольких шагах от вас. Представьте на секунду, что с вами могло случиться. Гермиона садится на край кровати и смотрит на него обеспокоенно. — Сэр, вы на себя непохожи. Вернее, похожи, но не на того себя, которого я ожидала увидеть. У вас что-то болит? Северус шумно выдыхает и отрицательно качает головой. — Простите меня, Грейнджер. Мы оба с вами были на войне и знаем, что такое смерть и ее беспощадность. Но маггловская война поразила меня до глубины сердца. Я закрываю глаза — и до сих пор вижу разорванные на части тела, выпавшие кишки и оторванные конечности, слышу предсмертные крики и снова чувствую свое бессилие. Война, вырвавшись из-под контроля, как огромный безжалостный зверь, мясорубкой челюстей перемалывает всех, кто попадается на ее пути. Я хочу, чтобы вы оказались как можно дальше от ее лап. Они хватают всех без разбора. Гермиона помогает ему выпить кружку воды, а после забирается на кровать и поджимает ноги под себя. — Я понимаю, о чем вы говорите, сэр. После первой мировой войны появились писатели потерянного поколения — Хэмингуэй и Ремарк, многие другие. Они писали о героях, переживающих или переживших войну, о любви на войне, об отчаянии и надежде, о потерях и новых приобретенных ценностях, возможно самых простых, но неведомых для них ранее: что жизнь коротка, что близкие не навсегда с нами, что порой для счастья нам хватает самого малого: теплого чая, хорошей погоды или улыбки. Жить необходимо здесь и сейчас. Северус смотрит на нее с легкой усмешкой. — Грейнджер, мы с вами этого не умеем. Вернее, умеем, но приблизительно на "тролль". Впрочем, я рад, что вы понимаете мое состояние. Вы, вероятно, вытащили из меня немало картечи? Я будто плохо слышу правым ухом, и голова неимоверно болит с правой стороны. — Значит, вас контузило, сэр. Магия поможет? — Попробуем. Возьмите палочку и повторяйте за мной. После произнесенного заклинания Северусу становится лучше, и Гермиона решает приготовить легкий обед из риса и овощей, но ей приходится долго уговаривать его поесть. — Совсем немного, сэр, пожалуйста. Вы очень ослабли. Вам же хочется поскорее встать на ноги? — Мне не хочется, чтобы вы убирали за мной. Я ненавижу беспомощность. Я не желаю, чтобы женщина, которую я... видела меня таким. Гермиона терпеливо раскладывает еду по деревянным тарелкам, а потом, оставив ее остывать, снова садится рядом с Северусом и легонько касается его отросших волос. — Вас необходимо привести в человеческий вид, сэр. Как же вы работали? — Научился перевязывать их лентой. Гермиона представляет себе эту любопытную картину и тихо смеется. — Совсем как разодетые франты в гостиных Парижа и Лондона. Должно быть, вам очень шла такая прическа, сэр. Я бы с удовольствием на нее взглянула. — И думать забудьте. — Хорошо, сэр, я верну вам прежний вид, только лежите смирно и не крутите головой... Вот, теперь вы снова похожи на прежнего себя, так что предлагаю пообедать. — Ни за что. Завтра я попробую встать на ноги и сам дойду до отхожего места, если мне станет плохо. Гермиона устало проводит ладонью по лицу. Ей никогда не была по душе жара, а от духоты у нее немного поднимается давление. — В болезни и в здравии, сэр. Разве не так? Северус не находится с ответом, долго разглядывая ее исподлобья, но, сдавшись, съедает несколько ложек риса и тушеных овощей. — Как вы оказались здесь? — тихо интересуется он, наблюдая, как она моет посуду, набрав немного воды в маленькую лохань. — Да еще так быстро. Диггори не мог добровольно вас отпустить, вы ценный агент. — Неужели вы думаете, сэр, что Диггори — да кто угодно — смог бы помешать мне поступить так, как я считаю необходимым? Так вышло, что мадам Лестрейндж превратилась в прекрасную союзницу из опасного врага, сэр, и она привезла меня сюда, вытащила вас с поля боя и нашла этот домик, где нас никто не тронет. — Гермиона протирает тарелки полотенцем. — Знаете, что она оставила мне на память? Серебряный кинжал. Тот самый, чье лезвие вырезало на мне шрам. Кроме того, никто не станет препятствовать нашему возвращению в Аппер-Фледжи: у меня есть бумаги и от короля, и от маркизы. Как только вы окрепнете, сэр, мы вернемся домой. Стоит ей повернуться и вытянуть руку, чтобы поставить тарелки на верхнюю полку, как Северус замечает синяки на ее предплечье и с подозрением произносит: — Откуда они у вас? Гермиона не видит смысла скрывать от него правду: — Встреча с мародерами, сэр. Вы были правы, говоря об опасностях — они словно паразиты, что сразу заводятся рядом с линией фронта. Ничего не случилось, честное слово: я смогла защитить себя. — Мерзавцы. — Лицо Северуса принимает мрачное выражение, а потом он неожиданно спрашивает: — Вы снова защитили себя, Грейнджер, вы смогли даже заполучить в союзники маркизу Лестрейндж — вы практически все способны сделать самостоятельно. Получать должность, уговаривать королей и убеждать премьер-министров, готовить сложные зелья и летать на драконах. Зачем вам мужчина? Гермиона взмахом палочки очищает лохань и, задвинув ее под стол, задумчиво опирается спиной о подоконник. — Вы задаете очень правильный вопрос, сэр, и я много над ним размышляла. — А! Так вы все-таки признаете, что допускали мысль, будто прекрасно готовы прожить и без мужчины. Гермиона уклончиво поводит плечом. — Все мы однажды упираемся в подобный вопрос, разве не так, сэр? Вы и сами долгое время считали, что ваше одиночество, привычки, ваша независимость важнее для вас, чем желание пойти навстречу другому, попробовать нащупать компромисс, попробовать понять, что заставляет другого смеяться или плакать. Для этого нужна и смелость, и умение не останавливаться, споткнувшись о первую неудачу, и понимание, что ошибаться — естественно, и стремление не сдаваться, даже если кажется, что выхода уже нет и проще все разорвать и выбросить. Мне не нужен человек, который будет лишь спасать мое тело, этакий рыцарь, спешащий на помощь Прекрасной Даме. Мне не нужен и мальчик, которого я буду держать у своих ног поощрениями, конфетами и похвалами, а чуть рассержусь или не угожу ему — потеряю. Но и быть навечно одной я тоже не желаю: мне хочется встречать с любимым рассвет и любоваться закатом, разделять впечатления, радости и горести, тянуться за ним, ведь он, как и я, никогда не перестанет развиваться, давая стимул и мне. Я хочу знать, что могу положиться на него в трудной ситуации, что он поведет себя зрело в любых обстоятельствах. Но я принимаю его право на несовершенство — точно так же, как я знаю о своих недостатках. Я позволяю себе рисковать, вступая в отношения и осознавая, что они могут оборваться, я не страшусь разбитого сердца, потому что иначе его следует спрятать под хрустальным колпаком. Северус скептически приподнимает брови. — Меня искренне поражает тот факт, Грейнджер, что вы находите во мне все эти описанные черты. Гермиона возмущенно машет на него рукой и принимается подметать пол. ...Разумеется, его рвет — не сразу после еды, а под утро, но рвота уже не такая сильная, как раньше. — Расскажите мне об этих книгах про войну, — слегка раздраженно произносит Северус, с глухим стоном ложась обратно в постель. Вечером, пока Гермиона развешивала белье на улице, он пытался встать и дойти до отхожего места, но упал и разлил лохань с мыльной водой, так что ей пришлось броситься за палочкой, а потом заставить его опереться на свое плечо, чтобы дойти до дверцы, за которой находится самый обычный туалет. — Удается ли героям преодолеть свою потерянность? — Нет, сэр. Практически никому. — Гермиона взбивает подушку. — А некоторые кончают жизнь самоубийством, когда до окончания войны остается буквально несколько часов. Мне больше всего нравится "Прощай, оружие". Герой там выбирает любовь и жизнь, а не бессмысленное убийство своих братьев, ведь так или иначе все люди состоят из плоти, крови и души, а потому родственны друг другу. — И все заканчивается хорошо? — Нет, сэр. Он дезертирует, а потом уплывает со своей возлюбленной в Швейцарию, где нет никакой войны. Но ценой дезертирства становится жизнь его возлюбленной и его ребенка, и тонкой красной линией сквозь текст тянется мысль, что война рано или поздно убьет всех, что смерть придет за каждым, что жестокость мира сломает любого. Я хорошо помню цитату: "Мир ломает каждого, и многие потом только крепче на изломе. Но тех, кто не хочет сломиться, он убивает. Он убивает самых добрых, и самых нежных, и самых храбрых без разбора. А если ты ни то, ни другое, ни третье, можешь быть уверен, что и тебя убьют, только без особой спешки." Северус некоторое время молчит, потом замечает: — Как убили и Поллукса Блэка. Я пытался его спасти, но он слишком хотел жить, он не желал ломаться. — Разве вы сами не хотели жить, сэр? — Безусловно. Но я давно изломан, Грейнджер, смертью меня трудно удивить. И тем более — напугать. Если тебе суждено выжить сегодня — ты выживешь. Если суждено умереть — ты умрешь. Никаких исключений. Гермиона поеживается, вспоминая телеги с небрежно накиданными телами. — Я тоже в своем роде дезертировала, сэр. И от приказов Министерства, и от своего долга перед магическими существами, которым я обещала свободу и равноправие, и от любви, которая оказалась лишь увлечением. Я ни секунды не раздумывала, отправившись вслед за вами. Северус с трудом поворачивается на правый бок, чтобы видеть в темноте ее лицо. — Чего вы боитесь? Гермиона колеблется, потом шепотом произносит: — Тот же автор написал: если двое любят друг друга, это не может кончиться счастливо. — Глупости. — Возможно, сэр, — Гермиона кладет ладонь под голову. — Я боюсь, что в Министерстве будущего что-то происходит, сэр. Вы первый заговорили об этом еще весной, когда получили контракт. И дело даже не в том, что они могут наказать меня за нарушение правил, будь я хоть самой женой Гарри... Северус издает негодующий звук. — ...а в том, сэр, что они могут играть против него. Подумайте, откуда взялся Бэгмен? Или Наземникус? Чем больше я о них думаю, тем подозрительнее они мне кажутся. Что, если Министерство ведет двойную игру? — Я даже не задаюсь этим вопросом, Грейнджер. Я знаю, что это так, поверьте моему опыту. Еще и по этой причине я категорически не хочу отпускать вас в будущее. Я не смогу защитить вас там. Гермиона протягивает руку и касается его колючей щеки. Заклинание удаления щетины она так и не вспомнила, да и бог с ней, Северус разберется с ней сам, когда окрепнет. Гермиона все еще не решается поцеловать его, будто страшится сглазить — и чувствует, что именно этого-то поцелуя Северус и ждет больше всего другого, потому что боится быть нежеланным для нее. Но что-то должно прозвучать или произойти, чтобы тонкое стекло между ними разбилось. — Я дала самой себе обет, сэр: если вы окажетесь живы, я останусь с вами навсегда. — Боюсь, теперь вы сожалеете о данном себе слове. — Сэр, если вы еще раз устыдитесь своей болезни, я по-настоящему рассержусь. Мерлин, как хорошо, что вы наконец пришли в себя... я почти не спала все время, боялась, что вы умрете во сне. Боялась, что проснусь, а вы уже исчезли. Северус успокаивающе произносит: — Засыпайте, Грейнджер, рядом со мной вы в безопасности, и я твердо обещаю вам не умирать ближайшие несколько часов. Но сон не приходит, и Гермиона, не шевелясь, лишь лежит с закрытыми глазами, зная, что Северус смотрит на нее. Мысли ее путаются, и глухая тревога возможной разлуки сменяет только что забрезжившее чувство счастья. Но в конце концов усталость одерживает верх, и сон окутывает Гермиону теплым тропическим плащом.Северус
У него уходит трое суток, чтобы подняться с чертовой постели и начать ходить, сперва опираясь о мебель, затем отказавшись и от этой нелепой поддержки. Немного доработав рецепт Гермионы, он добавляет в зелье еще листья резеды и цветки мака, и легкое состояние одурманенности, вызванное ядом тарантула и гибискусом, наконец проходит. Спустившись с террасы на пляж — их собственный кусочек белого, нагретого солнцем песка около лазурной воды, Северус садится на принесенный штормом остов пальмы и недовольно наблюдает за Гермионой. Она неторопливо плавает вдоль берега в ночной сорочке, явно наслаждаясь процессом. — Выходите, — он чуть повышает голос. — Я не доверяю воде. Гермиона не слышит его. Она слишком погружена в себя, будто спрятана под хрустальным колпаком, о котором говорила несколько дней назад. Они разговаривают о войне и о книгах, о Министерстве — но не друг о друге, они даже не прикасаются друг к другу, будто прикосновение разрушит невесомую гармонию отстраненности их отношений и впустит в их мир призрак плотского притяжения. Как разбить чертову невидимую стену? Наверное, им нужно окончательно объясниться. Но как понять, что подходящее мгновение наступило? — Выходите на берег, — произносит Северус еще громче. Гермиона машет ему рукой, зазывая войти в воду. Сняв рубашку и оставшись лишь в нижнем белье, он подходит к кромке воды и осторожно касается ее, опуская ноги до щиколотки. Удивительно теплая. Гермиона, по плечи погруженная в океан, нетерпеливо зовет его: — Идите сюда, сэр! Смотрите, какие здесь забавные рыбы. Северус тут же опасливо опускает взгляд. — Я не люблю воду. И тем более рыб. Вдруг они ядовиты? — Перестаньте валять дурака. Нет здесь никаких ядовитых видов, сэр. — Гермиона непонимающе хмурится, но потом догадка проступает на ее лице. — Вы что, не умеете плавать? — Не считаю этот навык жизненно важным. Она смеется так звонко, что он невольно улыбается в ответ, но улыбка выходит кислой. Гермиона ложится на спину и задумчиво произносит, гребя руками: — Сэр, а хватит ли вам храбрости, чтобы приблизиться ко мне и в качестве награды получить поцелуй? Северус оценивает расстояние между ними: семь шагов — не меньше, но и не больше. Пожалуй, он готов рискнуть. Изумительно прозрачная вода мягко обнимает, обволакивает его тело, впуская в свое царство. Зайдя в воду по грудь, Северус останавливается и вопросительно смотрит на Гермиону. Та, ловко перевернувшись на живот, подплывает к нему и, обняв за шею, порывисто целует влажными солеными губами. И этот поцелуй знаменует его возвращение в мир живых. — И совсем не страшно, сэр, правда? Северус скользит взглядом по ее телу, очертания которого искажены водой; темные твердые соски просвечивают через намокшую ткань сорочки. — Сэр? — Да?.. Я хотел сказать, что вы похожи на выдру в воде — смотритесь совершенно естественно в этой чертовой стихии. Кажется, ваш патронус — выдра. Гермиона громко хмыкает в ответ и, оттолкнувшись от него, уплывает вперед. Северус нервно наблюдает за ней, зачерпывая воду пригоршнями, и потом вдруг понимает: сейчас — верно, именно сейчас тот самый подходящий момент, когда невидимая преграда между ними должна окончательно разбиться. Ни днем раньше, ни днем позже. Дождавшись, пока Гермиона вдоволь наплавается, он выходит вместе с ней на берег и под предлогом принести фрукты для перекуса уходит в дом. Камзол все еще висит на своем месте, и Северус, нащупав в кармане два мешочка, вынимает тот, в котором хранится кольцо. Да, умная дама из ювелирной лавки оказалась права: ничто не может быть более приятным, чем нужная вещь в нужное время. Гермиона, уже переодевшись в сухое домашнее платье из тонкого голубого шелка, стоит на песке недалеко от воды, рассматривая на ладони принесенный ветром цветок белой орхидеи. Во рту становится сухо, стоит Северусу подойти к ней, и слова превращаются в нелепые предложения. Чтобы успокоиться и справиться с охватившим его волнением, Северус несколько раз напоминает себе, что ему тридцать восемь и он давно не тот подросток, что так и не успел сказать Лили самое главное. — Думаю, нам с вами стоит поговорить о наших отношениях, Грейнджер. Гермиона поднимает на него недоверчивый взгляд. Яркий, сочный морской пейзаж тропического острова невероятно идет ей, контрастируя с каштановыми волосами и бледной кожей англичанки. — О чем же здесь говорить, сэр? — О том, что вы примчались за мной на край света. Она слегка смущается. — Я не могла поступить иначе, сэр. Из-за меня вы оказались в этом жестоком столетии и угодили на кровавую бойню. — А, так в вас говорило лишь чувство долга? Гермиона играет цветком орхидеи, не торопясь отвечать. Коротко выдохнув, Северус тихо и взволнованно спрашивает: — Но вы по-прежнему испытываете те чувства, что... Она отвечает просто и без лукавства: — Я вас люблю, сэр, — по-прежнему. Слава тебе господи! Этак он превратится из атеиста в ревностно верующего. — Тогда, разумеется, вы согласитесь стать моей женой? В ее голосе слышится чуть заметная дрожь: — Да, сэр. Северус берет ее за руку и, разжав ладонь, в которой прячется кольцо, надевает его на ее тонкий и изящный палец. Гермиона рассматривает его со смесью изумления и любопытства и только потом замечает: — И вы носили его с собой все это время, сэр? Очень красивое, просто прелестное! — Возможно, оно и спасло мне жизнь, а птица Беаты Мракс не спасла жизнь Поллукса, потому что Беата давно о нем забыла. — Северус привлекает ее к себе и произносит: — Какая же ты серьезная! И прекрати говорить мне "сэр". Лучше скажи: "Я твоя, Северус". Гермиона лукаво улыбается: — Ни за что. Ты — мой, Северус. — Такой вариант тоже подойдет, — он подхватывает ее на руки. — И я собираюсь отдаться целиком и полностью в твою власть. Она обеспокоенно замечает: — А как ты себя чувствуешь? — Непривычно. Как самый счастливый человек на свете. И невидимое стекло между ними наконец разбивается вдребезги, но не ранит осколками. Одним движением расстегнув застежку платья и сбросив его на пол, Гермиона снимает с Северуса рубашку и подталкивает к кровати. Уступая ей, он садится на жестковатый матрас и охотно разрешает ей забраться к нему на колени. — Ты мой, — заявляет она громким шепотом, глядя ему в глаза, и в шепоте все еще угадывается та тревога о разлуке, что беспокоит ее. — Я трижды выиграла тебя у смерти и теперь никому не отдам. И пусть только попробуют отнять тебя: я покажу им, что значит рассерженная женщина. — О, я уверен, что это незабываемое зрелище. — Северус со смешком падает на спину, увлекая ее за собой. — Трепещите, баронесса... Гермиона смотрит на него с укоризной, прежде чем склониться к его губам. — Ты отомщен, будь уверен. Я пришла к ней за помощью — но не получила ее. Зато она получила хорошенький удар по своей блестящей репутации. Северус касается ее влажных волос. — Какая ты мстительная. Пожалуй, мне даже нравится этот яростный огонь в твоем голосе. К черту баронессу... я хочу изучать тебя, хочу знать, что тебе нравится, хочу любить тебя, пока мы оба не устанем. — Он переворачивает ее на спину и, оказавшись сверху, проводит ладонью по телу, замерев на бедре. — А вечером отправимся в церковь. — Нет. — Гермиона чуть сдвигает его ладонь, взглядом прося прикоснуться к ее самой чувствительной точке. — О, как хорошо... Я никуда отсюда не уйду, шага не сделаю дальше, чем пляж, целую неделю. Семь дней нашего личного, украденного у мира рая. Мы его заслужили, верно? А потом я пойду с тобой куда угодно — хоть в ад, хоть в церковь. Северус ни секунды не колеблется. — Какой безрассудный, но замечательный план, — произносит он согласно. — Значит, семь дней безмятежного блаженства. Аминь. Они смеются, и Гермиона, притянув его к себе, цепко оплетает руками и ногами, лишая даже мысли отстраниться от нее и покинуть ее. — Оставим изучение на вечер, — шепчет она, щекоча дыханием его ухо. — Я хочу прямо сейчас ощутить тебя внутри себя, я жажду этого, я никогда раньше не испытывала такую жажду, такое желание быть единым целым, но я этого ни капли не стыжусь... Северус приникает губами к ее губам, шее, ямочке между ключицами и подается вперед, повинуясь зову ее тела, раскрывающегося навстречу ему. Они оба стонут, вовсе не заботясь о том, что кто-то их услышит, они забывают обо всем, и мир сужается до дыхания, до поцелуев, до сладостного томления, которое, нарастая, превращается в оглушающую и ослепляющую судорогу. И Гермиона, выгнувшись, все еще трепещет в его руках, когда Северус наконец утыкается лицом в ее горячее плечо, удивляясь, как долго он мог сдерживаться, принося ей наслаждение и не излившись в нее с самого первого прикосновения. Несколько минут они лежат рядом в тишине маленького бунгало, слушая лишь отдаленный шелест воды, а потом Гермиона, приподнявшись на локте и сдув прядь волос со щеки, с подозрением произносит: — Признайся, что у тебя были женщины. — Я этого и не отрицаю. Думаю, ты осталась бы крайне разочарована, окажись я под свои сорок лет неопытным девственником. И, между прочим, ты не так проста в постели, чтобы тебя мог удовлетворить любой мальчишка с конопатым лицом. Гермиона легонько ударяет его по плечу. — Честно говоря, во время учебы в Хогвартсе мне казалось, что тебе сильно не хватает женского внимания. Ты был слишком раздражителен. — Оставим это в прошлом. В конце концов, ни одну из тех немногих женщин, что провели со мной ночь, я не любил — если тебя это тревожит. Но я всегда умел делать выводы и быстро учиться на своих ошибках. Всякому мальчику следует рано или поздно стать мужчиной, даже если сердце его похоже на камень. Гермиона целует его плечо и хитро произносит: — Я все еще желаю тебя. Повторим? Северус усмехается. Как нелепо спрашивать такие очевидные вещи! В этот раз они не так нетерпеливы и не столь эгоистичны в получении своего собственного наслаждения, как в первый. Северус успевает разглядеть все изгибы ее тела и поймать тот ритм движений, на который Гермиона отзывается не то стоном, не то мурчанием — и чуть замедлиться, продлевая наслаждение, и снова отдаться страсти, когда кровь пульсирует в висках нарастающим темпом. Ему нравится ее едва уловимая требовательность, ее нежелание оставаться лишь в его власти, она вдруг оказывается сверху него и смотрит торжествующе, и тогда Северус поднимается ей навстречу, положив ладони на ее бедра и поддерживая ее уверенные движения. Она вновь обвивает руками его шею, самозабвенно целуя, и этот поцелуй вместе с ощущением своей плоти внутри ее горячего лона кружит ему голову, как и запах ее тела. А потом Гермиона чуть отстраняется и смотрит в его глаза, не замедляя движений, и отражающиеся в ее взгляде бесстыдство и вместе с тем торжество обладания заставляют его забыть обо всем. Они в эту секунду — мужчина и женщина без имен и прошлого, соединенные любовью. Положив ладони на ее грудь, Северус чуть сжимает ее, лаская, наблюдая за изменяющимся выражением ее лица. Застонав, Гермиона закусывает губу и запрокидывает голову, касаясь копной растрепанных волос его колен. Она что-то бессвязно шепчет, но Северус понимает ее интуитивно и без слов и, еще раз толкнувшись в нее, чувствует, как сперва дрожит, а затем расслабляется ее тело. Северус тут же обнимает ее и увлекает обратно в постель, накрывая обоих тонким одеялом. И еще некоторое время проходит в смущенной тишине, потому что они еще не знают, что сказать друг другу после пережитых эмоций и стоит ли вообще что-то говорить. Но Гермиона — бесспорно, смелее его — негромко замечает: — Это было нечестно. — Что именно? — Ласкать мою грудь, когда я и так уже была на самой грани. Я совершенно перестаю себя контролировать. Северус приподнимает брови, удивляясь ее невозмутимой откровенности. Он все еще в некотором смысле закрыт от нее, ему сложно признаться в своих желаниях вот так сразу, когда еще утром они говорили друг другу "вы". — Буду иметь в виду. — Пожалуй, пора заняться ужином: я ужасно проголодалась. — Гермиона выскальзывает из его объятий и поднимает платье с пола. — Предлагаю развести огонь недалеко от поваленной пальмы и приготовить мясо. Тушенное в котелке не такое вкусное, как на костре. Поможешь нарезать овощи? Северус качает головой, глядя, как она поправляет мятый рукав: — Ты неподражаемая женщина. — Почему? — Спокойно и ненавязчиво даешь понять, что не собираешься брать на себя всю ответственность за женские обязанности. Гермиона насмешливо морщит нос. — То, что они женские, — ужасный стереотип. Будто я одна собираюсь ужинать, а ты просто постоишь в стороне. Северус с приятной усталостью поднимается с кровати и, надев рубашку и подойдя к полке с разными травами и снадобьями, сперва смешивает в кружке лирный корень, листья горечавки, толченый коготь саламандры и ложку настойки из имбирного корня, предусмотрительно взятого Гермионой из аптеки. — Выпей. Она послушно выпивает зелье до дна и с отвращением отставляет кружку. — Какая гадость! — У всего на свете есть своя цена. Расположившись у поваленной пальмы, они разводят небольшой костер. Северус ограждает пространство невидимым магическим барьером, потому что Гермиона жалуется на кусачих песчаных блох, аккуратно укладывая мясо в плоскую сковородку, которую она получила при помощи трансфигурации из запасного котелка. Позади них безмятежно плещется темный океан, и далеко впереди, на причудливо искривленной линии побережья, видны огни Кингстона. — Я научилась готовить на костре во время наших скитаний на седьмом курсе, — объясняет Гермиона в ответ на его признание, что ужин вышел весьма вкусным. — Правда, у нас почти никогда не было нормальной еды. Иногда мы воровали у фермеров, оставляя им деньги — но я все равно подсознательно считала подобное воровством. Иногда удавалось поймать рыбу, но она вечно попадалась костлявая. Рон ворчал больше всех: он слишком привык к заботе миссис Уизли и домовых эльфов Хогвартса, да и я, честно говоря, все время хотела есть. Легче всего забыть о голоде удавалось Гарри: он и так много лет впроголодь жил у Дурслей. Подумать страшно, как тоскливо прошло его детство. Северус вытирает пальцы полотенцем и откладывает его в сторону. — Не скажу, что мы ели впроголодь, но денег отца едва хватало на еду и жилье. Ни о какой новой одежде или учебниках и речи не шло. У матери уходили дни, чтобы найти что-то приличное в лавках старьевщика в Косом переулке. Единственное, что было неизменно новым, это учебник по зельеварению. Я покупал его на те жалкие гроши, что дарили на день рождения или Рождество. Мне было жизненно необходимо делать заметки и уточнять состав зелий. Гермиона садится поближе к нему и настойчиво шкрябает лопаточкой дно сковородки. — Твой учебник спас Рону жизнь. — И едва не отнял ее у Драко. — А ты когда-нибудь видел своих родных со стороны матери? — внезапно интересуется она. — Или они даже не пытались с тобой познакомиться? — Только раз, когда мне едва исполнилось пять: я уже не помню ни лиц, ни имен, ни звука голоса. — Северус болезненно морщится, с отвращением вспоминая нищенскую обстановку дома в Паучьем тупике. — Но мать встретила их таким яростным презрением, что они больше не вернулись. Не уверен, что я разделял ее чувства сперва. Принцы какое-то время казались мне окошком в мир, где человек может купить себе какую угодно мантию и не смотреть на ее стоимость. Но они больше не хотели меня видеть, и я забыл о них, а позже обозлился. Мне казалось, что кровь — не водица. Я ошибался. Впрочем, у моей матери был брат, и, скорее всего, из его детей вышли куда более образцовые внуки. Гермиона откладывает лопаточку и, потряся сковородку над костром, очищает ее взмахом палочки. — Меня всегда удивляет, как люди пренебрегают своими родными. Наоборот, следует держаться друг друга. Но моя семья очень дружная, мне трудно судить. — Не уверен, что твои родители были в восторге от идеи отправиться в опасное прошлое на неопределенный срок. Гермиона виновато опускает голову. — Я им ничего не сказала. Ни им, ни Гарри, ни Рону. Знаю: ужасно безответственно. И поэтому я бы хотела не повторять своих ошибок и установить только одно правило в наших отношениях, Северус: мы не будем друг другу лгать. Никогда. Если я что-то делаю не так, не таи это в себе — просто скажи. Северус приобнимает ее за плечи. Слова Диггори о сроках исполнения задачи совестливо укалывают сердце, но сегодня не лучший день для подобной правды. И не лучшая неделя. — Договорились. — Звезды совсем иные, — Гермиона поднимает голову, рассматривая темное небо. — Вон там — Лира, а рядом с ней — Лебедь. А где же Орион? Северус указывает на край неба справа от них: — Немного левее, чем Кассиопея, видишь? — Да. Боже мой, я чуть не прибавила "сэр"! — Она широко улыбается. — Я все еще не верю: ты сделал мне предложение... Когда ты купил кольцо? — Перед свадьбой Блэка. — Жизнь за жизнь, — грустно замечает Гермиона, печально вздохнув. — Я боялась, что так случится, что Поллукс не вернется живым. Для всего во вселенной создан баланс. Мы приобретаем и теряем. — Который час? — Понятия не имею. Я оставила часы где-то в доме и не могу их найти. Обойдемся без времени, станем жить по наитию, как дикие древние люди. Но я согласна со звучащим в твоем голосе предложением отправиться спать. Что, я тебя утомила? Северус дергает уголком губ. — Ты чересчур самоуверенна. Гермиона закатывает глаза и, собрав посуду и вручив ему сковородку, поднимается по лестнице в дом. Они по очереди омывают тело прохладной водой в лохани и забираются в постель. За окном пронзительно кричит какая-то южная птица, и от поднявшегося ночного ветерка шуршит листьями кустарник, но звуки океана все же убаюкивают обоих, и Северус проваливается в сон. Утром Гермиона первым делом заставляет его пойти купаться; Северус сопротивляется всеми силами, ворчливо бормоча, что солнце едва встало и в такой ранний час купаются только медузы и крабы. — Девять часов! — она качает перед его лицом часы на цепочке, вытащив их из-под вороха платьев. — Самое время искупаться и заняться завтраком. Взгляни, какая лазурная вода: такая манящая, теплая и изумительно чистая. Северус негромко отзывается: — Я бы занялся чем-нибудь другим до завтрака. Передо мной, знаешь ли, манящая женщина. Гермиона поворачивается к нему спиной и голышом сбегает с террасы вниз, к океану. Северус неспешно следует за ней, сперва умыв лицо, чтобы окончательно проснуться, а потом опасливо заходит в освежающую воду. Гермиона плещется слева от него, лежа на спине и подставляя лицо солнечным лучам. Шесть дней — еще целых шесть. И он намеревается провести их так, чтобы помнить всю оставшуюся жизнь. Они оба — будто Адам и Ева, изгнанные из Рая и прошедшие страшную пустыню, чтобы обрести новый Рай. После утреннего купания они занимаются любовью в тени пальм, трансфигурировав полотенце в огромное покрывало, а потом завтракают и снова купаются, и снова занимаются любовью, и бесконечно много разговаривают, узнавая друг друга все больше, а потом, поужинав и в утомленном молчании насмотревшись на яркие звезды и погасив костер, попадают в плен сна. Счастливые дни всегда несутся стремительно, а несчастливые тянутся вечность, и Северус с неприязнью думает о приближающемся столкновении с реальностью. Сейчас они остерегаются неприятных разговоров и вопросов, которые могли бы нарушить их и так призрачную идиллию, но там — за песками этого пляжа, за маленьким бунгало — реальность скоро проникнет в их жизнь ядовитыми шипами и поставит их перед тысячей проблем и множеством выборов. На седьмой день, проснувшись, они обнаруживают, что домик вздрагивает и жалобно скрипит от ураганного ветра, а смирная и ласковая гладь океана превратилась в безудержного зверя, пытающегося захватить сушу и поглотить их в своей темно-зеленой пучине. Обрушившийся ливень барабанит по крыше, и Северус на всякий случай использует заклинание защиты, что не пропустит дождь внутрь их домика. — Вот и предвестник перемен, — мрачно заявляет он, выглянув в окно и наблюдая за ураганом. — Крайне неприятная погода. Надеюсь, в Панаме хотя бы остановили военные действия. Воевать в такую погоду — паршивое дело. Хочешь чаю? Гермиона кивает, сворачиваясь клубочком под одеялом. Вид у нее растерянный: разумеется, она рассчитывала на последний беззаботный день среди разноцветной природы, а очутилась в эпицентре бури. И сразу мысли наполняются работой, в них появляются Диггори, барон Селвин и Блэк, Сивый и Бэгмен, не говоря уже о Наземникусе. Северус терпеливо дожидается, пока вскипит вода в котелке, а затем добавляет в него травы. Вместо лимонного пирога Констанции у них сухофрукты. — Ты думаешь, у нас все будет хорошо? — шепотом спрашивает Гермиона, обнимая ладонями глиняную кружку с ароматным травяным чаем. Северус приглаживает волосы, заметив свое отражение в окне. — Определенно. Ты сомневаешься? — Мне страшно, — она вдруг стискивает руки и бледнеет. — До ужаса страшно, Северус. Мне приснился сон на рассвете, будто я стою в сумерках там, в будущем, возле твоей могилы, и густо валит снег. Он скептически кривит губы. — С каких пор ты веришь снам? Ты даже с Прорицаний сбежала. Гермиона проводит рукой по лицу и усердно потирает лоб. — Пожалуй, ты прав. Я ведь совсем не суеверная, просто... Неважно, не стоит заранее думать о самых плохих вариантах, правда? Чай замечательный, я ведь могу добавить немного мелиссы? Я, кажется, брала ее с собой. Подай мне сумочку: она позади тебя. Завтра с утра пойдем в Кингстон? Северус послушно протягивает ей вещицу, больше похожую на мешочек. — Прямиком в церковь. Щеки Гермионы краснеют. — У меня есть только темно-розовое платье. — Я бы не хотел видеть тебя ни в чем другом. Гермиона медленно размешивает растертую в порошок мелиссу в кружке, потом делает несколько глотков и замечает: — Я могла бы запросто трансфигурировать его, но только что осознала, что моду на венчание в белом ввела лишь королева Виктория. Неправильно было бы изменять исторические события. — Слава Мерлину, до ее свадьбы еще целых сто лет. Выходить замуж непременно в белоснежном платье — идиотская традиция. Нет ничего более смешного, чем разряженная в невинный цвет дама, которая уже забыла, когда эту невинность потеряла. — Северус! — Согласись, это абсолютно нелепо. Гермиона возмущенно взмахивает ложкой, разбрызгивая чай по столу. — Ты невероятен. — Я не терплю навязанные обществом традиции, соблюдение которых явно излишне в определенных ситуациях. Гермиона пожимает плечами. — На самом деле меня огорчает только одно: отсутствие моих родителей. Мама мечтала оказаться на моей свадьбе, а папа — потанцевать со своей дочерью-невестой. Северус внимательно разглядывает ее лицо. Вот и ложка горького яда в их чаше меда. Он один не сумеет сделать ее полностью счастливой. — Если хочешь, мы отложим... — В этом нет никакого смысла, — она огорченно встряхивает волосами. — Папа с мамой все равно не пересекут время и пространство ради моего венчания. Ничего страшного. Как ты и говорил: у всего на свете есть цена. Северус поднимается, подходит к двери, долго смотрит на сошедший с ума океан и холодно произносит: — Я не хочу, чтобы ты приносила в жертву свою жизнь ради меня. Я запрещаю тебе это делать. Последняя неделя была потрясающей, лучшей в моей жизни, но я не готов жить с мыслью, что ты оставила все, чтобы быть со мной, Гермиона. Родных, друзей, свою карьеру, ради которой ты и спасла меня из Визжащей хижины, удобства и безопасность двадцатого века. Не желаю быть вечным напоминанием, что однажды ты совершила неверный выбор. Только представь свою жизнь через пять, десять, двадцать, сорок лет. Захочешь ли ты все еще делить со мной кров и постель? Терпеть мой характер и мою однообразную работу с ее бестолковыми посетителями и запахом сушеных лягушек? Помогать Министерству в этом варварском веке? Если нет — я пойму. Она встает напротив него и прислоняется спиной к двери. Ветер играет ее распущенными волосами, то поднимая их вверх, то швыряя ей в лицо. — Северус, ты удивительный человек. Ты понимаешь, что твои слова сейчас — и есть самая настоящая любовь? Нет, не понимаешь. А в настоящей любви нет эгоизма. Ты готов потерять меня, но не видеть, как я страдаю. — Я потерял одну женщину. Возможно, я справлюсь и со второй потерей. Но скорее я возненавижу тебя и этим спасусь. Не стоит делать из меня святого. Гермиона серьезно произносит: — Не стоит недооценивать мою любовь. И тем более не стоит ее идеализировать. Я останусь с тобой, потому что люблю тебя так сильно, что без тебя мне придется превратить сердце в кусочек льда, чтобы оно не болело. Но это не значит, что решение дается мне легко, я не в силах взять и разлюбить родителей и друзей, но я понимаю, что это целиком и полностью мой выбор. Завтра я стану твоей женой, Северус. Он интересуется: — Стало быть, ты представила свою жизнь со мной через много лет? — Да. Но я вижу эту жизнь несколько иначе, чем ты. — Что ты в ней видишь? Гермиона колеблется, потом отвечает: — Ребенка. Все внутри него восстает против этого слова и образа. — Категорически нет. Она улыбается и, взяв его за руку, ведет за собой к постели. — Я знаю, что ты не готов; отложим этот разговор на неопределенно долгое время. Последний вечер здесь я хочу провести в твоих объятиях, раз уж купаться не получится. И звезд сегодня не увидишь. Поцелуй меня. И она тянется ему навстречу, но Северус решительно отстраняется. — Я надеялся, что нам удастся сохранить волшебство райской недели, но ты затронула слишком важную тему, Гермиона. Если ты когда-нибудь хочешь родить ребенка, то нам нельзя венчаться, потому что я никогда не буду к нему готов. Я его просто не хочу, вот и все. Люди имеют право не хотеть детей без объяснения причин. Она скрещивает руки на груди, но потом, покачав головой, кладет их ему на плечи. — Теперь попробуй сделать то же самое, о чем просил меня: представь нашу жизнь через десять лет, и представь в ней ребенка. Что тебя больше всего пугает? — Все сразу. Ты же не думаешь, что я способен быть хорошим отцом? Кроме того, это существо отнимет тебя у меня, займет все твое время, изменит твое тело, привяжет нас к одному месту без возможности уезжать и приезжать, когда нам вздумается, я уже не говорю об опасностях, которые выпадут на его долю. Даже если мы перестанем работать на Министерство — а мы не перестанем, так или иначе — ребенок окажется самым уязвимым из нас. Гермиона спокойно отзывается: — Во-первых, я считаю, что ты будешь замечательным отцом. А во-вторых, теперь подумай о положительных сторонах, попытайся. Что ты видишь? Северус прикрывает глаза, преодолевая свое нежелание представлять какую-либо картинку, включающую детей. Но воображение послушно рисует красочные сцены, увлекая его в свой вымышленный мир. — У него мои глаза и мой цвет волос, но твоя улыбка. И твое чудовищное упрямство. И мы разговариваем о травах у камина или ездим верхом по пустоши. У него много амбиций, и он один из лучших учеников Хогвартса. У нас есть общие интересы, хоть иногда мы и ссоримся, потому что у нас похожий отвратительно вспыльчивый характер, и тогда приходишь ты и примиряешь нас, сердясь. Гермиона насмешливо переспрашивает: — У него? — Разумеется. Если бы у нас был ребенок, то непременно мальчик. — Боже мой! — Она делает глубокий вдох, явно пытаясь сдержаться от язвительного замечания. — Хорошо, хорошо, пусть будет мальчик. То, что ты представил сейчас, пугает тебя? — Я не знаю. Возможно — нет. — Северус, — она берет его лицо в ладони, приподнимаясь навстречу ему. — Я совершенно не пытаюсь ни к чему тебя принуждать. Я просто пытаюсь понять, чего ты боишься. А ты боишься очень многого. Скажи мне только одно: если отбросить все-все сложности и страхи, ты бы хотел, чтобы у нас был ребенок? — Я не знаю. Не пытайся вытащить из меня ответ! — Он высвобождается из сладкой ловушки ее рук. — И не думай, будто ты знаешь меня лучше, чем я сам. Ты ошибаешься. Гермиона садится за стол и допивает чай в наступившей тишине. — Наверное, Уизли был бы не против завести детей, — ядовито произносит Северус, глядя на нее искоса. — Дюжину. И превратить тебя во вторую Молли Уизли. Гермиона добавляет еще кипятка в заварку. — Да. Рон считает, что семья без детей ненастоящая. — Почему бы в таком случае тебе к нему не вернуться? Она разворачивается к нему всем телом и ровным голосом произносит: — Потому что я выхожу за тебя замуж. — Зачем? — Северус, пожалуйста, остановись. — Нет, в самом деле — зачем? — Он закладывает руки за спину и прохаживается по комнатке. — Ты великая фантазерка, Гермиона. Ты придумала, что я воплощаю в себе все то, что тебе хотелось бы видеть в идеальном партнере. — А ты не воплощаешь? — Безусловно — нет. — Какая жалость, — произносит она без капли сожаления. — Но делать нечего, я тебя люблю. — Настоящего меня? — Да. — Неправда. — Знаешь, что ты сейчас делаешь? — Она откидывается на спинку стула. — Ты пытаешься мной манипулировать. Ты хочешь, чтобы я немедленно начала рассказывать, какой ты потрясающий и просто себя недооцениваешь, и убеждала тебя в том, что нет мужчины на свете лучше тебя, потому что подобные слова греют твое уязвленное сто лет назад самолюбие. Спешу тебя разочаровать: есть — это раз. Два — я не подыгрываю манипуляциям. Северус застывает посреди комнаты и выпрямляется. — Так какого черта ты согласилась выйти за меня замуж, раз теперь выясняется, что где-то там существуют мужчины лучше меня? — Мерлин святой, какой ты бестолковый. Мне не нужен никто лучше, мне нужен ты. Со всеми твоими недостатками. Понимаешь? — Нет. — Ничего страшного, потом поймешь. — Гермиона кладет в рот несколько кусочков сушеного манго. — После нескольких отработок за свое отвратительное поведение. Я, знаешь ли, легко могу сейчас же начать играть в ту же самую игру: заплакать, рассказав, как я едва не умерла сама, когда увидела тебя на той окровавленной телеге, когда я беспрестанно молилась, холодея от страха, чтобы ты выжил, возмутиться, как ты смеешь не верить в мою любовь... У нее обрывается голос, но она сердито зажмуривается. Сердце Северуса падает вниз, сжимаясь от осознания, что он причиняет ей боль своими словами. Стремительно оказавшись возле нее, он опускается и заглядывает ей в глаза. — Прости меня. — О, Северус. — Гермиона наклоняется и целует его, и ее губы мокрые от слез, которые она незаметно смахнула, чтобы он не подумал, что она действительно плачет. — Обещай мне, что не станешь во мне сомневаться. — Обещаю. Он берет ее на руки и несет на кровать. — Выходит, ты назначила мне отработку. — Он прижимает ее запястья к матрасу. — Ничего не имею против. Но я исполню ее так, как захочу сам. Утомленные лаской и успокоенные после примирения, они погружаются в сладостную дремоту, согретые теплом друг друга. — Я, разумеется, не изменил своего мнения относительно ребенка, — шепчет Северус, обнимая Гермиону в темноте. — Но я уверен, что моего сына Шляпа отправила бы в Слизерин. Гермиона сонно возражает: — Я бы предпочла Когтевран. Северус не отвечает, еще крепче обнимая ее и вдыхая цветочный запах ее волос. Мысль о сыне незаметно проскальзывает в его сердце и тут же исчезает, растворяясь в усталости. И наступающий рассвет окрашивает небо золотыми полосами.Беата
Фенрир примеряет новенький серый камзол и серые кюлоты, оглядывая свою худую угловатую фигуру в овальном зеркале. — Да мне каждая собака завидовать будет, вот вырядился, — произносит он и вертится перед зеркалом. — С другой стороны, у вас денег девать некуда, так почему бы и не потратиться немного. Беата поправляет ленты белой шляпки и накидывает плащ поверх зеленого платья. — Представление начнется через час, нам пора выходить. — Беата берет его под руку, как джентльмена. — Экипаж уже подан. — Вам бы трансгрессировать научиться, а не ездить в этих вонючих и тряских коробках, которые тащат пугливые клячи. — Обязательно научусь, — уверяет его Беата, спускаясь по ступеням крыльца к экипажу. — Но посмотрите, какие красавцы! Я купила их позавчера по совету Кастора Блэка. И вовсе не так дорого, как я опасалась. Фенрир равнодушно скользит взглядом по четверке серых в яблоко лошадей, норовисто грызущих удила. — Приметные слишком. Вам бы обычных взять, гнедых или вороных. Да и четверка ни к чему. Две клячи легко утащат ваше хрупкое тело. Беата по очереди угощает лошадей яблоками, гладит по изогнутым шеям и забирается в экипаж. — Я ни от кого не прячусь, напротив — вот она я! Во всем блеске и великолепии. Как же мне надоело сидеть взаперти! Теперь я буду посещать и театр, и балы, и концерты — в самых красивых платьях. Цирк, вновь приехавший в Йорк, располагается на самой окраине города и занимает огромное пространство. С десяток шатров стоят футах в пяти друг от друга позади самого крупного шатра с полукруглой крышей, внутри которого расположена сцена и амфитеатр для гостей. Бородачи и фокусники расхаживают по лужайке, обсуждая очередность выступлений, заклинатели змей проверяют своих шипящих подопечных в вольерах, циркачи начищают лошадей и верблюдов. Но Беата знает, что все это притворство. Цирк, отчасти и правда показывающий выступления обычных артистов, таит в себе тайны и секреты магических представлений. — Хотел бы я здесь работать, жить среди своих, — сообщает Фенрир мечтательно. — И ведь устроился почти, пока эти сволочи мракоборцы не вынюхали меня. Я никому пока что не причинил особого зла. Но обязательно причиню, будьте уверены, если меня попытаются посадить в клетку. — Вас никто не тронет. — Не обещайте того, чего не способны выполнить, — Фенрир скалит зубы. — Вы ребенок еще, хоть и с чистым сердцем. Но это ненадолго, поверьте: светские сучки превратят вас в себе подобных — и глазом моргнуть не успеете. Беата с сомнением пожимает плечами: прием у герцогини прошел относительно удачно, учитывая, что она впервые побывала в столь величественной атмосфере шикарных нарядов, блеска драгоценных камней и бесконечных танцев. Ей не хочется упускать ни одного мгновения свободы, потому что через три или четыре месяца ее положение уже сложно будет скрыть платьем и, вероятнее всего, придется снова проводить одинокое время в особняке. Как замечательно, что у нее есть Айрис! Они вдвоем не соскучатся, когда малыши появятся на свет. И Беата вновь берет Фенрира под руку, быстро взглянув в его лицо: он совсем некрасив и нескладен, но в нем есть непоколебимая уверенность в собственном превосходстве, и ее это восхищает. На какое-то короткое время она вообразила, что готова влюбиться в него, но сердце осталось равнодушным, а потом пришло осознание, что они лишь брат и сестра по своей звериной натуре. И Беата просто мысленно добавляет Фенрира в свою коллекцию чудовищ, не собираясь привязываться к нему. Швейцар за два золотых проводит их в особое помещение, где держат опасных или разумных и поэтому еще более опасных существ: пятиногов, веретенниц, огненных саламандр и гигантских слизней. Но внимание Беаты привлекает самая дальняя клетка, на первый взгляд кажущаяся пустой, но минутой позже она замечает в ней скорченное женское тело. — Кого вы там держите? — Не положено вам знать, мисс, — швейцар хмурится и пытается взять ее за локоть. — Уходите, сейчас начнется представление... — Руки от нее убери, — угрожающе рычит Фенрир, наступая на него. — Что у вас там? Или кто? Беата подбегает к клетке, открывает ее заклинанием и склоняется над женской фигурой. Лицо несчастной изрезано глубоким шрамом и изуродовано кровоподтеками, на руках синяки; дыхание у нее слабое, а пурпурное платье испачкано в грязи. — Вы с ума сошли, — Беата помогает женщине подняться и опереться на свое плечо, удивляясь невесомости тела. — Она умирает! Как долго вы держали ее здесь? — Да мне не докладывали. Выступает она для магической публики, фокусы свои показывает вампирские, а потом ее обратно в клетку отправляют. Говорят, свои же и продали. И ничего не случится с ней, мисс, с дьявольским отродьем. Ей и пить и есть необязательно! Беата оставляет Фенрира разбираться со швейцаром, сунув ему мешочек с золотом, и наслаждаться цирковым представлением, а сама, позвав домового эльфа, который приходит в ужас от зрелища, вновь оказывается в особняке. — Госпожа, вы бы перестали тащить в дом всякую гадость, — причитает эльф, стараясь стоять в стороне от вампира. — Хозяин как вернется, так нам всем тут не поздоровится. Беата поджимает губы, расстегивая корсаж раненой женщины. — Он не вернется, Гус. И нечего ворчать, лучше принеси мне укрепляющее зелье и полотенце, смоченное в теплой воде. И нюхательную соль захвати из гостиной, будь добр. Незнакомка наконец открывает глаза и слабым голосом произносит: — Беата Мракс! Как неожиданно увидеть вас, дитя. — Кто вы? И откуда знаете мое имя? — Грейс Яксли. Неужели я у вас дома? — Женщина с усилием приподнимается на локте. — Удивительно приятная обстановка для жилища Мраксов. Вы все изменили на свой вкус? Чудесно. Беата осторожно протирает полотенцем ее окровавленное лицо, а потом подает ей укрепляющий настой, принесенный брюзжащим эльфом, что не останавливается в своих упреках: — Может, госпожа, хоть волчье отродье обратно в дом пускать не станем? Пущай он в своем цирке остается. Зачем он вам-то? Беда от него только одна выйдет. Грейс настороженно уточняет, залпом выпив настойку: — Волчье отродье? Кто это? — Оборотень. — Беата поправляет подушку, чтобы Грейс могла удобнее расположиться на кушетке. — Я нашла его раненым зверем в охотничьем домике на пустошах во время охоты. — В полнолуние? — Да. Я подошла к нему — и он вдруг обратился в человека. Ума не приложу, как ему это удалось, ведь я не применяла никакую магию... Тонкие губы Грейс растягиваются в медленную улыбку. Шрам превращает ее красоту в пугающую, но не отталкивающую, и Беата каким-то внутренним чутьем угадывает в ней союзника. — Вот я и нашла обещанную. Милое дитя, сядьте рядом, я хочу вас хорошенько разглядеть. Вы носите ребенка, и это, конечно же, ребенок вашего брата — я чувствую биение двух сердец внутри, так что вам стоит поберечь себя. Ваш сын станет великим волшебником. Беата придвигает кресло к кушетке. — Кто такая обещанная? — Та, что изменит жизнь вампиров навсегда. Ваша кровь — необычайно ценная субстанция, дорогая. Одной ее капли достаточно, чтобы вернуть мне силы, что отняли мои соплеменники-предатели и проклятые циркачи. Желаете проверить? Беата с ужасом сглатывает. Эльф неистово мотает головой, уговаривая ее отказаться от эксперимента. Но нож для разрезания писем сам ложится в ладонь, и на кончике пальца выступает неровная алая капля. Грейс завороженно смотрит на кровь, невольно приоткрыв губы, будто изнывая от жажды. Беата подносит к ним палец, и Грейс слизывает каплю, прикрывая глаза. — О, какая сладкая, — стонет она, явно борясь с самой собой, чтобы не приникнуть к ранке. — Восхитительная! Как я выгляжу? Беата взволнованно отступает, не сводя глаз с Грейс: кожа той начинает светиться изнутри золотистым светом, синяки и кровоподтеки исчезают, и только уродливый шрам остается на своем месте, напоминая о жестокости прошлого. В ставших желтыми глазах Грейс мелькает дьявольская улыбка.