Ясно, что я остаюсь
Последним выжившим тигром.
Я затаюсь.
Твоё имя в титрах
Я различать перестаю.
Это встреча без встречи. Чифую цепляется взглядом за неправильный иероглиф. Один из множества множеств. — Что это? — Тигр. — Нифига. Вот это тигр. Чифую берëт и выводит на бумаге тигра. Несколько быстрых уверенных росчерков. Где-то тигр, запертый в клетке, вздрагивает, будто отзвук его имени пролетает по коридорам. Будто кто-то скользнул по нему рукой. Чифую выводит на коже контуры тигра. По каждой линии татуировки скользит медленно, от шеи вниз. Казуторе так нравится, что он едва может выдержать. Тигр на татуировке скалится, раскрывает пасть, будто вот-вот укусит Чифую за руку. Казутора ловит его за запястье, целует пальцы. Чифую улыбается, открыто, ярко. Казутора не понимает, как он не разучился, после всего, что… или как он научился заново. Двадцать минут после закрытия магазина. Казутора упирается спиной в полки в подсобке. Чифую тянется за поцелуем, путается пальцами в волосах. Серëжка-колокольчик тихо звякает. Серëжка-колокольчик тихо звякает. Казутора ещë не привык к ней. Ему кажется, что и не привыкнет, носит еë всего ничего, ухо после прокола болит. Но это военный трофей и ему нравится. И военные трофеи, и то, как он с ней выглядит. Он стоит перед домом Баджи и ждëт. Сбоку что-то мяукает. Сбоку на него смотрят кошачьи глаза немигающим внимательным взглядом. К взгляду прилагается кот. К коту прилагается мальчишка (Казутора вряд ли сильно старше, но приятно называть кого-то мальчишкой хотя бы мысленно). Он тоже смотрит. Волосы выжжены краской до цвета солнца. Глаза холодные, голубые, как у кота. Кот смотрит на серëжку, мальчишка — на Казутору. Секунду, две, три… — Пошли, — говорит коту, подхватывает на руки. Кот ещë какое-то время смотрит, потом теряет интерес. Казутора тоже пытается потерять, но интерес будто въедается под кожу странным предчувствием… чего? Он смотрит вслед. Рассеянно поправляет волосы, неосторожно цепляясь рукой за бубенчик. Он звенит. Он звенит, когда Казутора падает лицом в землю. Голубые глаза смотрят на него недолго, но Казуторе кажется — вечность. Затуманенные слезами и болью. Казуторе кажется, что если приложится губами к его коже, мягко коснуться век, его слëзы будут на вкус как вода из горных источников с привкусом льда и высоты. И боль будет отдавать серебряным вкусом. Казутора никогда не касался его кожи, он едва знает, как его зовут, но ему кажется, что пальцы помнят тепло, губы помнят имя, они произносили его тысячи раз, шептали, кричали, скулили, завывали болезненно. Казуторе кажется. Ему всегда что-то кажется. За секунду до смерти ему кажется, что он слышит собственное имя и звон. Он слышит собственное имя и звон. Чифую окликает его, и он вздëргивает голову, бубенчик звенит. — Не спи здесь, — улыбается Чифую. Казутора сонно трëт глаза. Он точно делал что-то с выручкой за день. Но вспомнить, что именно, сложно. Погасший экран кассы и ряды цифр не помогают. — Сейчас поменяю кошкам воду и домой пойдём, — Чифую наклоняется и целует Казутору в макушку. — Угу, — он сонно кивает и снова падает головой в сложенные руки. Одна из кошек прыгает на стол, трогает мягкой лапкой золотистый бубенчик на подвеске. Ей нравится, как он звенит. Он звенит, когда падает Казуторе в руки. При выходе из тюрьмы отдают личные вещи. Бубенчик за всё это время даже не потускнел. Так странно. Чифую за эти годы тоже не потускнел, а вот Казуторе кажется, что он выцвел, как застиранная тряпка. — Подвезти? — спрашивает Чифую. Улыбается. Казутора от неожиданности роняет из рук вещи. Бубенчик звенит почти испуганно, будя внутри какие-то странные чувства. Лëд ударяется о тонкие стенки рокса почти с таким же звоном, какой серëжка Казуторы издаëт при покачивании, когда он невольно наклоняется к Чифую ближе. Будто хочет поцеловать. В роксе янтарно-золотой виски. В глазах Чифую тёплые будто солнечные блики. Казутора правда хочет его поцеловать. С каждым стаканом всё сильнее и сильнее. Но не поцелует. У Чифую развязанный галстук, расстёгнутая рубашка, пиджак небрежно брошен на спинку барного стула. Он улыбается так, будто ему тринадцать и ему ещё не показали, что такое боль и смерть. Казутора ещё не показал. Казутора не имеет права на эту улыбку. — Не делай такое лицо, — просит Чифую, заглядывая в глаза. — Какое? — Будто ты думаешь, что я с тобой из чувства долга или вроде того. «Я с тобой», — Казутора прокручивает в голове эту фразу, ценнее этих слов нет ничего в его жизни. Эти слова произносили только самые дорогие ему люди. Одного из них он убил. — Тогда почему ты со мной? Чифую пожимает плечом. Едва заметно морщится от боли, под рубашкой прячется заживающее пулевое ранение. Пуля прошла по касательной, оставив длинный росчерк. Казутора умирал от тревоги. Чифую говорил, что это царапина. Баджи так же говорил, до того как… — Мне кажется, мы связаны, — говорит Чифую. Памятью. Смертью. Общей болью. Переплелись нервной сеткой, запутались в ней совсем, путая свою боль с чужой, путая её с пониманием. Или не путая и всё-таки понимая всё правильно. — Не стоило связываться со мной, — Казутора наклоняет голову и ловит своё отражение в бокале. У него на лице вся мировая печаль, показательная, почти живописная. — Неправда, — у Чифую улыбка теперь другая, мягкая, бесконечно тёплая, и взгляд такой, будто он видит всех демонов Казуторы, и всех их до единого готов принять и по голове гладить, пока не станут ручными, как коты, как сам Казутора стал. Если бы лучшие художники мира рисовали бы выражение его лица, у них бы ничего не вышло. Было бы непохоже. Это невозможно ни отразить, ни выразить. — Ты бесценный. Чифую мягко скользит пальцами по его щеке, зарывается пальцами в волосы. — У тебя серёжка в волосах запуталась. Он бережно разбирает спутавшиеся пряди. Бубенчик в его руках звенит часто-часто, пронзительно-влюблённо, прямо как сердце Казуторы. Бубенчик в его руках звенит тихо, будто шёпотом. — У тебя серёжка в волосах запуталась. Чифую, высвободив руку из-под одеяла, распутывает пряди. У Казутору после сна на голове всегда один сплошной абстракционизм. А тут ещё и серёжку забыл снять. Пальцы Чифую скользят по щеке, но Казутора перехватывает ладонь раньше, чем она снова скроется под одеялом. Целует пальцы, запястье, предплечье. Улыбка Чифую как утренний свет, размытый облаками, предчувствие восхода, свет последних секунд перед рассветом. Тот свет, который ни один импрессионист не смог бы отразить. Чифую смеётся, когда губы Казуторы касаются шеи, а руки скользят по груди, по рёбрам. Смеётся, потому что «ну что ты делаешь, щекотно же», потому что живёт так, словно его не научили бояться смерти. Чифую смеётся золотыми бликами, золотым звоном. Бубенчик разрывается золотым рыдающим звоном. Октябрьский ветер бьёт в лицо, но Казутора этого не чувствует. Он вообще ничего не чувствует. Кроме боли, боли, боли. Октябрь заканчивается, утекает лужами в сливные стоки. Ноябрь подходит всё ближе, обещает утопить этот город в дожде, слезах и тоске. Октябрь уходит, Чифую тоже. Как последний поезд, на который Казутора не успел. Побежал вслед, но споткнулся на рельсах. Такемичи говорит, что ему выстрелили в голову. Такемичи говорит, что перед смертью Чифую улыбался. Улыбался так, будто ему тринадцать, так, будто его не научили бояться смерти. Эту улыбку не смог бы отразить ни один фотореалист, потому что не придумали ещё таких тёплых цветов, не в этой реальности. Казутора боится, что память не сможет сохранить его улыбку в точности. Казуторе не нравится сохранять её только в памяти. Казуторе не нравится оставаться единственным выжившим. Это нечестно, давай поменяемся. Бубенчик звенит, когда Казутора роняет голову на грудь, закрывая лицо руками. Бубенчик звенит, когда Казутора падает на колени, ловя сердцем пулю. Она прошибает грудь с глухим стуком, потому что там пусто, совсем пусто. Казутора улыбается едва-едва, у его улыбки тоже есть свет, едва ощутимый, последних мгновений заката. Золотистый свет умирающего солнца. Золото — металл смерти. Подземное царство создано из тьмы, золота и отсутствия тебя. Вот из чего создан ад. Вот из чего была создана жизнь Казуторы. Он улыбается, потому что ему не нравится быть последним выжившим. Звон бубенчика затихает, захлёбывается в черноте. Всё дальше. Дальше. Тише. Звон убегает от Казуторы, а он несётся следом. Он только недавно начал носить эту серёжку и, видимо, плохо застегнул замочек. Она выпала из уха, звеня, покатилась по асфальту рядом с домом Баджи. Какой-то чёрный кот заинтересовался, сначала толкнул мягкой лапкой, а потом схватил в зубы и понёсся. Казутора за ним, крича что-то вслед, то уговаривая, то угрожая. Бубенчик звенел насмешливо, но вдруг стих. Казутора вывернул за угол дома. На него смотрели две пары глаз одни кошачьи, другие человеческие. Почти одинаково голубые. Кот и его мальчик смотрят на Казутору одинаково внимательно. Казутора просто смотрит. — Твоё? — мальчишка с волосами цвета солнца забирает у кота серёжку и отдаёт Казуторе. Хочется поймать его за руку. Казутора не знает зачем. Он кивает. Пытается вставить серёжку, но пальцы почему-то не слушаются. — Давай помогу? Казутора послушно стоит, пока чужие пальцы убирают растрепавшиеся волосы, вставляют серёжку в ухо, защёлкивают замочек. Бубенчик звенит так радостно, будто только и ждал этого прикосновения. — Тора. — А? Что? — Казутора вздрагивает, вырванный из непонятного ощущения, будто что-то важное, какое-то великое знание от него ускользает, как будто он что-то не может вспомнить. — Тигр у тебя на татуировке, говорю, красивый, — говорит и улыбается. Казутора откуда-то знает эту улыбку. — Как тебя зовут? — невпопад спрашивает Казутора. — Мацуно Чифую, — отвечает немного удивлённо. Казутора кивает. Да, подходит. Да, так тебя и должны звать. Да, это правильно ощущается. — Я тебя откуда-то знаю, — говорит Казутора уверенно. Как ты улыбаешься, когда только проснёшься, как щуришься от солнца, когда не хочешь просыпаться, как завязываешь волосы наверх, когда идёшь в душ или готовишь утром завтрак, какие у тебя тёплые плечи и пальцы, знаю, как ты смеёшься, как плачешь, как злишься, как дерёшься и как целуешься. Знаю, что ты живёшь так легко, будто тебе тринадцать и тебя не научили бояться, будто смерть не для тебя придумали. Смерть для тебя не придумали. Зато меня для тебя придумали, чтобы, видимо, так легко не жилось. А у тебя всё равно почему-то выходит. — Может, виделись, — задумчиво говорит Чифую, — в прошлой жизни. И смеётся. Казутора понимает, что тоже смеётся тем же самым тёплым смехом, рассветно-закатным, неуловимо светлым, звеняще-золотым. — Виделись. В прошлой жизни. Во всех прошлых жизнях виделись. Давай в этой не расставаться? Давай.Я знаю, тебя рисовал Боттичелли
С того знаменитого фотоснимка,
На котором тебе тринадцать.
<…>
Здесь ты совсем не боишься страха,
Его объятий.
Princesse Angine «Боттичелли»