С людьми ты тайной не делись своей,
Ведь ты не знаешь, кто из них подлей.
Как сам ты поступаешь с Божьей тварью,
Того же жди себе и от людей.
— Омар Хайям, XII век
Господи, спасибо тебе за человека, изобрётшего переводчик по фото… Насколько же жизнь становится проще, когда блага техники позволяют столь быстро и беззаботно воспольз… Так, кажется, это уже походит на рекламу Скайпа. В общем, каменная табличка, висевшая в одном из глухих тупиков, в дневное время освещаемых лишь падавшими из стеклянной потолочной вставки лучами, в свете телефонного фонарика выглядела совсем уж печально — покрытая солидным слоем пыли, она давно была позабыта всем белым светом, как и старинный зал, из которого я забрела в очередной тупик. Уж не знаю, с чем связано столь пренебрежительное отношение, но крыло это в принципе не отличалось особенной чистотой, в отличии от тех, что я прошла ранее — если остальные сияли, оттёртые до скрипа местными служителями, здешние квадраты могли похвастаться лишь запахом затхлой сырости и местами поросшими грибком стенами. Однако, несмотря на весь колорит, сокровища древней Персии или её же бесценные тайны меня в этой высококлассной заброшке вряд ли ожидали — мимо, в отличии от остальных дворцовых закутков, за всё время моего пребывания не проскользнуло ни одного замотанного в странные религиозные наряды охранника, а значит и ловить здесь однозначно нечего. В общем-то, оно и неплохо, наверное, главное, чтоб потолок ни с того ни с сего на голову не упал, а остальное уже совершенно не нужная романтика. — Что же ты здесь делаешь, Омар Хайям? — крыша во всём этом таинственном антураже начинала подтекать всё сильнее, поэтому я уже не только сама с собой заговорила, но и с уже порядком запылившимся философом, — здесь, кажется, всё живое обожает загадки, а мёртвые и подавно… Вопреки ожиданиям, табличку в стене держалась намертво, и сколько не лапай близлежащие камни — никаких тайников обнаружить не удалось, так что я довольно быстро пришла к выводу, что интуиции своей мне доверять противопоказано, дабы не вляпаться ещё в большее количество проблем, нежели у меня есть сейчас. Дальше исследовать заброшенное крыло я не стала, чтоб ненароком не накликать на себя праведный мусульманский гнев от такого бессовестного расхаживания по чужим палатам без хозяйского на то разрешения; да и стрелка часов, перевалившая за семь вечера, уже предсказывала скорейшее возвращение президентской делегации, а это значит, что нужно поскорее вернуться куда-нибудь на видное место, чтобы во всех подробностях рассказать Соазиг о чреде неожиданных встреч с её бедовой подружки, уже успевшей основательно так потрепать мне нервы. Из размышлений о мирском меня выбили чьи-то шаги, отдававшиеся от каменной кладки звонким эхом, и что-то внутри глухо ёкнуло — прятаться особо было некуда, оставалось лишь слиться с одной из колонн, молясь, что в потёмках незнакомцы не придадут скользнувшей по стене тени должного внимания. Тем более, судя по граничащему с истеричностью женскому голосу, разносившемуся по пустынным коридорам подобно громовым раскатам, один из путников был чем-то жутко раздосадован — ни слова на персидском я всё ещё не могла разобрать, и этот печальный факт обстоятельства только отягощал, мало ли что могло её так сильно огорчить? Лица я смогла различить только когда двое подошли к моему нехитрому укрытию практически вплотную, и едва сдержала судорожное «ах!» — для верности даже пришлось зажать рот рукой, чтобы точно уж не раскрыть себя с потрохами; таинственными незнакомцами, горячо обсуждавшими что-то на своём родном языке, оказались те, кого я уже точно ни с кем не спутаю — из полумрака в мою сторону в компании руководителя президентской службы безопасности двигалась неизменная заговорщица, и вот тогда мне уже показалось, что мир окончательно сошёл с ума. Вжимаясь спиной в холодную колонну, я затаила дыхание, потому что отлично знала, насколько наблюдательным человеком был Хасан — долгие годы службы заставили его научиться следить за всем и сразу, поэтому шансов остаться незамеченной практически не было. Кто знает, что там задумала эта стервоза и какие песни поёт ему? Да и расположение духа её, судя по всему, оставляло желать лучшего, и никому, кроме них двоих, не дано знать истоков этого возмущения, так что я уже десять раз пожалела, что вообще сунулась это гребаное пешее путешествие по Богом забытому чуду персидской архитектуры… Слабоумие и отвага, однозначно. Однако, вопреки переживаниям, увлечённая разговором парочка оставила меня без внимания, и я наконец смогла выдохнуть, но уходить не спешила — чтобы уж наверняка, решила дождаться их дальнейших действий, и не прогадала, потому что когда Вупсень и Пупсень местного масштаба скрылись из поля моего зрения в тёмном коридоре, от стен гулким эхом отразился скрип кирпичей, который после десятков просмотренных фильмов сложно спутать с чем-то другим — где-то там, в кромешной тьме, открылся тайник. Чёрт… Кому расскажешь — за сумасшедшую примут, всё как в заезженном приключенческом фильме. Но проверять, что же там прячется, я не стала, и как только всё стихло — дала дёру оттуда, что было сил, ещё и разувшись предварительно, чтобы не топать сильно, и огромный зал, окружённый со всех сторон витыми коридорами, я пересекла практически на одном дыхании, потому что перспектива быть схваченной огромным, как небезызвестный Скала, телохранителем не виделась мне хоть сколько-то привлекательной. Когда опасность миновала, я наконец позволила себе остановиться и отдышаться, откинувшись спиной на холодную стену — здесь было на порядок чище и теплее, из подсобных помещений, прилегавших к кухне, уже подавали признаки жизни здешние сотрудники, вовсю хлопотавшие над праздничным ужином, и на душе сразу стало как-то спокойнее. Я перед отъездом всю ночь посвятила изучению азов персидского, но на слух всё так же не воспринимала ни единого слова, но, признаться честно, уже успела по-своему проникнуться: этот язык совсем не похож ни на русский, ни на английский и уж тем более на французский… Он сухой. Сухой, как ветер с песком, бушевавший там, где кончаются здешние многоэтажки. В Фарси нет уважительного «Вы», но все «любимые». Везде Аллах. Проникновение Аллаха в жизнь правоверного раз в тысячу больше, чем Христа — в католическую. Нет у них и «доброго утра»: есть утро светлое, сметанное, жирное, денежное, сладкое, какое душе угодно, но доброго — нет. Какая-то восхитительная поэзия, полная базарных отзвуков, и это я ещё на настоящем персидском рынке побывать не успела — лишь слушала, как кухарки своими грубыми голосами переговаривались о чём-то своём, и тихонько размышляла о том, что же могут значить все эти невероятные завихрения, распластавшиеся когда-то в древних письменах чуждым для западных гостей кружевом. Когда из кухонных задворок выплыла тучная женщина, державшая в руках огромную корзину, полную знаменитых розовых лепестков, давно ставших визитной карточкой современного Ирана, запах пряной еды смешался с нежным цветочным ароматом, и у меня от такого сочетания закружилась голова — как художник, искусствовед и, в конце концов, просто человек искусства, я невольно подмечала в каждой мелочи удивительную эстетичность, и яркие краски, сочетавшиеся с мрачноватым антуражем в архитектуре, одним только видом лечили мой творческий кризис: остро захотелось поскорее взяться за кисть, которая предательски валилась из рук уже не первую неделю, забыться в художественном экстазе и написать целую серию картин о ближневосточном житье-бытье, вызывавшем во мне удивительный микс восторга и страха пред неизвестностью. В общем-то, мало что в этой жизни мешало мне заняться сим прекрасным делом, кормившем меня всю сознательную жизнь, так что сразу после ужина я запланировала наконец-то сесть порисовать, и в голове уже зародилась идея для выставки — картины, мелькавшие в голове расплывчатыми образами, идеально ложились на стены моей скромной галереи, а в каком-нибудь заведении посерьёзнее и вовсе сорвали бы фурор. Но для начала нужно их воплотить в жизнь, так что, пока руки тянутся, нужно творить, пока что-нибудь ужасное в очередной раз не отбило всякое желание на то. Не знаю, сколько бы ещё своей бледной физиономией пугала местных трудяг, не завибрируй на телефоне будильник, активно призывавший принять вечернюю дозу волшебных таблеточек от всех жизненных невзгод, но из хозяйственной пристройки я уходила нехотя — гостям, конечно, там находиться вообще не положено, но здешние обитатели были слишком заняты своими заботами, чтобы тратить драгоценные минуты на мрачноватых гостей. До покоев своих я добрела без особых проблем, жилая часть южной обители Аятоллы была устроена намного проще, чем постройка времён царя Гороха, потому что построена она на порядок позже, да и, судя по состоянию кирпичей, умело задекорированных под античную старину, здесь не так давно (в исторических рамках) меняли планировку. Собственно, определить это мне благополучно помогла изученная в магистратуре программа переподготовки по реставрации, и это, кажется, единственная в моей жизни ситуация, когда пригодилось сие чудо французского образования. — Ой… Я очень хорошо помнила, что крепко закрывала дверь на ключ, поэтому, когда она поддалась без какого-либо давления, меня едва не хватил инфаркт — ещё не хватало, чтобы эта прошмандовка копалась в моих брендовых пеньюарах за миллион денег и мацала вещи своими противными лапищами… Однако ожидания мои снова не оправдались, и всё оказалось намного прозаичнее: посреди комнаты, между окном и дверью, неизменно прижав к уху смартфон, о чём-то неимоверно важном разговаривал президент; пиджак его висел на спинке кресла, манжеты на белой рубашке, как и в конце любого рабочего дня, расстёгнуты и закатаны под локти. Неотразим. Как обычно, неотразим. И, кажется, именно услышав мои шаги, поспешил распрощаться со своим собеседником… Приятно. — Давай, родной, рад был услышать, свидимся… Что говоришь? Плохо слышно тебя. Дверь за спиной с неприятным скрипом закрылась, и я сделала несколько тихих шагов вперёд; Маню же, в свою очередь, поворачиваться не спешил — оппонент оказался до жути дотошным, а ещё, учитывая обращение, на том конце висел один из его закадычных «братушек», напоминавших по сути своей бандитов из лихих девяностых, поэтому отмазываться от разговоров было совершенно бесполезно. Именно поэтому лезть к нему я не спешила, дабы ненароком не схлопотать по шапке и не подслушать чего лишнего — так и стояла неподалёку от двери, придурковато улыбаясь тому, как он безуспешно пытался соскочить с темы. — Фух, — когда разговор, казавшийся даже мне бесконечным, завершился, Эммануэль без малейших зазрений совести откинул айфон к пиджаку и наконец повернулся ко мне своим светлым ликом, — тот пристает, другой, всем дело до меня… — Грибоедов, — провернув замок до характерного щелчка, я тихо усмехнулась и окинула французского лидера игривым взглядом, — давно ты стал ценителем русской классики? — Проникся его печальной историей, места располагают, — Эммануэль выглядел уставшим, но отчего-то смотрел на меня с удивительной, уже давно не виданной нежностью, — иди ко мне, малышка. Сердце пропустило удар, и у меня от умиления даже защипало в носу, особенно когда он протянул в мою сторону руки, нехитрым жестом приглашая к себе в объятия. Температура в комнате, кажется, поднялась на пару градусов, и я без лишних размышлений быстро зашагала босыми ногами по мягкому персидскому ковру, умело сотканного руками какого-то талантливого человека. — Ты чего такой добрый? Крепкие руки обхватили меня кольцом, и от растекавшейся по телу душевной теплоты вдруг захотелось самой расплыться в лужицу, подобно мороженому в жаркий летний день. Приятно, когда без пошлостей и всё по-человечески, будто… Будто и нет у него ни жены, ни девятерых внуков. — А чего мне на тебя злиться? — мягко касаясь моих щёк, носа и губ, Эммануэль мурчал, как самый настоящий котёнок, и от его полушёпота мне становилось физически щекотно в ушах, — единственная в моей жизни радость вряд ли этого заслуживает. — Ничего себе, — наверное, полгода назад я бы душу продала за такие слава и на месте от восторга скончалась, а сейчас они не вызывали у меня ничего, кроме беззаботной усмешки, — погоди… Ты выпил что ли? — Местные бадяжут восхитительное вино, — платоническая, в привычном обывателю смысле этого выражения, идиллия длилась недолго, и руки его уже из мягких кошачьих лапок вернулись в своё нормальное состояние, — пригубили с «дорогими» коллегами на обратном пути, не удержались… Сама понимаешь, места колоритные, так и намекают… Как там Омар Хайям писал? — Не разбираюсь в тонкостях восточной философии, но здесь за это сажают в тюрьму, — губы его прерывисто хватали нежную, болезненно чувствительную кожу на шее, спускались ниже в попытках забраться под воротник, — милый… Может, после ужина? — Чего это? Я соскучился по своей куколке, и эта кровать… — руки его беспорядочно бродили ниже поясницы, грубо сжимали ягодицы и ощутимо округлившиеся от нейростимуляторов бёдра, а шёпот над самым ухом звучал даже в каком-то смысле зловеще, — отлично подходит для того, чтобы взять её в наших самых любимых позах… — Аятолла ждёт тебя на ужин, это неприлично, — мягкие попытки освободиться из железной хватки не увенчались успехом, и чем больше я сопротивлялась, тем сильнее Маню прижимал меня к себе, — пожалуйста, я тебя очень прошу… Когда мы упали на застланную ярким покрывалом кровать, и он прижал меня к ней всем своим весом — уже заранее стало понятно, что убеждать его в необходимости отложить сие развратное деяние до лучших времён это абсолютно бесполезное и гиблое дело, но надежд всё так же не оставляла и до последнего верила, что осталось в этом пьяном животном хоть толика человеческого. — Не надо, ну пожалуйста, — обидно было практически до слёз, и последним моим шансом спастись от нежеланного акта стали именно жалостливые всхлипы, — я не хочу сейчас, потом — хоть целую ночь делай со мной всё, что душе угодно… К счастью, чудо всё-таки случилось, и вскоре мы оба, весьма помятые и растрёпанные, сидели на краю кровати в тщетных попытках прийти в чувства: Макрон отчаянно боролся с последствиями употребления местного самогона, я с отвратительным чувством тревоги, охватившем меня от дурацких мыслей, заполонивших голову после не случившейся попытки соития. Признаться честно… Я до чёртиков боялась, когда он в пьяном угаре начинал домогаться, потому что в таком состоянии французский лидер напрочь терял всё своё самообладание: спорить с ним было бесполезно, слово «нет» абсолютно теряло для него своё прямое значение и чудесным образом превращалось в хитрое заигрывание, и хотя даже по пьяни он ни разу не сделал мне больно, всё это иной раз очень сильно напрягало. Потому что так быть не должно. Потому что «нет» — это не «может быть», это не «поуговаривай меня» и уж точно не завуалированное «да». Нет — значит нет. — Нин, — громко вздохнув, Эммануэль закрыл раскрасневшееся от напряжения лицо ладонями, — мне не стоило… Не сдержался. — Не страшно. Слушай, а… — переборов все свои внутренние противоречия, я подобралась к Маню со спины и мягко заключила его напряжённые плечи в объятия, потому что скрыться с глаз его было мне просто жизненно необходимо, — Соазиг там сильно занята сейчас?.. Весь день ждала её, мы вчера договорились соцсетями заняться. — Соазиг? — Эммануэль, предварительно сжав мою ладонь своими прохладными пальцами, выразительно изогнул бровь и окинул меня вопросительным взглядом, — а откуда ты её ждала? — В смысле откуда? — ну вот, допился до такой степени, что не только себя уже не помнит, но и окружение своё благополучно забыть умудрился, — куда вы там сегодня ездили, оттуда и ждала… — Лапочка, — лицо его с каждым моим словом приобретало всё больше отчётливо ясных черт когнитивного диссонанса, — зачем нам брать фотографа в место потенциального базирования ядерных боеголовок?.. — Что ты имеешь ввиду? — Соазиг поехала в Шираз вместе с вами… Хочешь сказать, ты не видела её здесь? Казалось, Макрон от такого развития событий мгновенно протрезвел до состояния кристально-чистого осколка стекла, но радостного в этом было мало — мы оба откровенно не понимали, что вообще случилось и кто из нас двоих бредит. — Я видела её вчера вечером… А ты? — А я, — Маню на мгновение задумался, грузно нахмурив брови, — вчера в обед, кажется…