Эхо

      Позолота на изысканных резных светильниках переливчато играла в солнечном свете, проникающем в большой зал через большие окна, занимавших всю ширину дворца. Светлая галерея, хранившая среди своих стен шестьсот девяносто шесть свечей, обрамлявших множество зеркал, была непривычно тихой, пустой, непривычной для Александра. Когда-то зал наводняли люди, здесь проходили балы и шумные пиршества, и именно здесь красота и могущество Российской Империи являлись гостям во всем своем великолепии. Уничтоженное во время Великой Отечественной Войны, богато украшенное, спроектированное Растрелли, помещение дворца вновь засияло прежними красками, и даже роспись потолка, казалось бы, стала прежней, не замазанной копотью и гарью. Художники и реставраторы, нанятые Невским, постарались вернуть залу былую красоту и славу, но не учли самого главного, не разгадали секрета его архитектора, и никто из них не смог этого понять.       Для Ленинграда же все стало очевидным почти сразу.       Александр аккуратно поправляет тонкую оправу очков на переносице, заправляя выбившуюся из хвоста прядку за ухо и вновь делает громкий, гулкий шаг. Ждет, внимательно прислушиваясь к каждому звуку, хлопает в ладони, громко и четко, замирая, навострив тонкий слух. Не слышит, не чувствует, и горечь потерь вновь обуревает бывшую столицу. Все не то, не так, как должно быть.       Хлопок дверей за спиной не пугает: он знал, кто должен за ним прийти. Не морщится, когда теплые и сильные руки обнимают его ссутулившуюся фигуру со спины, и давит скупую улыбку, чувствуя мягкое касание губ к своей шее. Он пришел его поддержать, и стоило быть благодарным. - Нравится? – Москва окидывает широким взглядом позолоченные люстры и орнаментальную резьбу, любуется даже, прижимая Ленинград к себе крепче и мерно покачиваясь в несуществующем танце, баюкая город дождей в своем солнце. Сашенька молчит долго и упорно, хлопает в ладони вновь и вновь, в надежде услышать эхо, но судьба не щадит его нежных чувств, а прошедшая война – желаний. Они забрали у него все, и подделка не сможет заменить оригинала: это не работа Растрелли, а её жалкая пародия. Фотография былых времен, скупая и обугленная временем. - Нет, - отвечает честно, немного расслабляясь в нежности, даримой ему Московским, и поворачиваясь к нему лицом, - всё не так.       Москва не понимает достаточно искренне, смотрит алым закатом в грозовые небеса, хмурится, оглядываясь вокруг, и совершенно не улавливая сути. Ленинград не мог винить его в этом: в конце концов, он всегда ненавидел этот дворец, избегая приезжать сюда даже по требованию императоров. Эти стены никогда не были частью души Михаила. - Вроде, как было, - чешет затылок Московский, поглаживая Александра по пояснице и внимательно разглядывая лепнину на потолках. На память столица никогда не жаловался, и теперь же всё было ровно таким же, каким он запомнил в этом чертовом зале, когда Елизавета приказала высечь строптивый город. Гадкие воспоминания, противные, и не разревись тогда юная столица, не пощадили бы спины гордеца. Сашка тогда в соплях весь был, обнимал его и закрывал детским дрожащим телом, не давая палачу возможности ударить вновь. Сучке императрице юная столица нравился, любила как сына, которого у неё никогда не было, оттого и велась на поводу у мальчика, потакая его прихотям. Возможно, это и спасло тогда Московского от долгих и мучительных болей из-за незаживающих ран. Удар нанести успели, да один только: удерживаемый одним из советников Романов умудрился вывернуться из хватки и стремглав устремиться спасать своего учителя. Наивный был, и добрый, как собака, без слез не взглянешь. - Нет, совсем не так, - возражает Ленинград, горько улыбаясь и мягко касаясь губами напряженных губ. От поцелуя Московский не отказывается, подхватывая нежное настроение Невского, и кружит по залу в своих объятиях, веселя понурый город импровизированным танцем. Сашенька на его фокусы вестись не хочет, а поддается, смягчаясь. Хлопает в ладоши в последний раз, оглядывая красивый зал, и смиренно прикрывает глаза, принимая свое новое настоящее как данность. Другого не будет, и как раньше – не будет тоже. Оставалось лишь принять это. - Может, я смогу развеять твои печали, Пьеро? – шутит Московский, ловя тонкое запястье и уводя Невского из пышного зала, - так соблазнительно светит луна, и я б хотел для вас её с небес достать, но как мне быть, ведь ночью нужно спать? - Сейчас полдень, Михаил Юрьевич, - прыскает Ленинград, догоняя статную фигуру Москвы и ровняя с ним шаг, - и для Мальвины цвет ваших волос совсем не тот. - Так и юбки нет, книжный ты мой червь, - хохотнул Михаил, галантно открывая перед Невским дверь и жестом приглашая садиться, - я скорее Карабас Барабас! - Не могу не согласиться, - хихикает Ленинград, плавно опускаясь на мягкие кожаные сидения москвича и поправляя ленту в волосах. А ведь в изначальной версии сказки про приключения Пиноккио главный антагонист хоть и был врагом кукол, а все-таки хранил в душе искреннюю доброту. Однако, Московскому сие знать вовсе не обязательно, он ведь большим и злым казаться хочет, и кто такой этот Ленинград, чтобы лишать его грамотно выстроенного образа?       До дома едут в полной тишине. Александр с горестью вспоминает пустые и глухие хлопки в большом зале, погружаясь в пасмурное настроение лишь сильней. Спроектированный еще в тысяча семьсот пятьдесят втором, роскошный интерьер поражал не только своей красотой и изяществом, но и продуманностью. Знаменитое тридцати двухкратное эхо: зал был сделан так, чтобы императрица Елизавета Петровна могла говорить негромко, но при этом её властный голос слышал каждый из гостей. На реставрацию зала были потрачены годы, привлечены лучшие специалисты и ремесленники, и к восьмидесятым годам он вновь засиял, как и прежде.       Только вот глухой и тихий, утративший свое эхо и голос на этой ужасной войне.       Многие бы сказали, что всё это мелочи, и Миша яркий тому пример. Душа у дворца не вызовет ответа у слепца, который не в силах увидеть её, и для таких, как Московский, важен лишь внешний фасад. Картинка красивая, богатая, но нет в ней духа павшей империи: еще одна утраченная ниточка, вырванная из рук Ленинграда жестокой судьбой. Навеки утраченный дом, где было так хорошо и счастливо.       В родной советской квартирке на Невском проспекте тихо и уютно, привычно уже, и вовсе не тошно, как было первый десяток лет. Саша аккуратно вешает пальто в шкаф, снимает начищенные ботинки и скрывается за дверями кухни: ставит на плиту чайник, понуро чиркая спичкой об отсыревший коробок и раздраженно бросая бесполезный кусок фосфора куда-то в сторону. Москва за его спиной недовольно цокает, достает из кармана свои спички и зажигает синим пламенем газовую конфорку, а после – сигарету, зажатую у себя в зубах. Курит возле приоткрытой форточки, облокотившись о кухонную тумбу и задумчиво следя за суетящимся Александром. Его недовольство и раздражение можно было отрывать гранитными кусками, да только всё равно не помогло бы – новые нарастут. - Скажешь, что не так? – хмыкает, ловя мельтешащий город за руку и притягивая к себе, цепко хватая за подбородок и заставляя посмотреть на себя, - я всё исправлю, просто скажи, что именно тебе не понравилось. - Не исправишь, Миша, - выдыхает Невский, отмахиваясь от горького дыма в лицо, и тонкими пальцами извлекая сигарету изо рта Московского, крадя одну затяжку, - никто не исправит. - Ты не даешь мне даже шанса попробовать, Шура, - рычит, раздражаясь от этой глухой истерики. Лучше бы Саша посуду бил и кричал на него, обещая вздернуть на плахе, чем когда вот так: молчаливо и закрыто, и хрен расколешь, даже на дыбе. Только вот Ленинград не переделать, ведь упертый он, как осел, с самого своего рождения, а это уже генетическое. Петр таким же был.       Ослом, конечно же.       Заваривает для них двоих чай, дымя сигаретой, украденной у Москвы. Себе зеленый, китайский, а Мише черный, индийский и противный, который разве что с сахаром пить можно было, и желательно с ложками минимум тремя. Где Невский доставал листья из Китая – большой вопрос, но Шура мальчик скрытный, и наглый, коли не боялся перед партийцем светить контрабандой. Миша его, конечно же, прощал, но у всех есть свой предел. - Где достал опять? – кивает на чашку чего-то едва окрашенного зеленью, ароматного и горького, как однажды убедился Москва. - Друг подарил, - пожимает плечами Ленинград, и Московский решает больше не допытываться. Пьет свою сладкую гадость в полной тишине, давая Невскому время на размышления. Странный он был в последнее время: вроде так ждал и радовался окончанию реставрации, а теперь даже толком объяснить не мог, что внезапно пошло не так. Нос воротил лишь и глаза на мокром месте. Прибил бы, коли так сильно не любил. - Хочешь, пойдем полежим? – облизывает сладко-горькие губы, отставляя пустую чашку в сторону и ловит на себе задумчивый и заинтересованный взгляд. Сашенька в его алые очи смотрит без страха, с долей наглости и высокомерия, разжигая внутри терпкую бурю.       Целуется, безусловно, дьявольски хорошо, восседая на коленях уже на чертовой кухне. Шипит, как разъяренный кот, стоит только сильно потянуть за ленту в волосах, распуская длинные кудри, и дергает за короткий светлый ежик в ответ, мстя за причиненную боль.       На мягких белых простынях в мелкий цветочек выгибается, ноги на плечи Московского дрожащие закидывает, и шепчет что-то бессвязное, сладкое, не переставая целовать. Коготками спину разрисовывает красными линиями, мстит за что-то дюже обидное, и сам льнет лишь сильней, противореча себе.       Лежит после долго, наготы не стесняясь, и глаз с потолка не сводя. На мокрые и ленивые поцелуи отзывается неохотно, и хлопает в ладоши, вздрагивая от внезапного кривого эха. Хлопнувший в ответ Московский выглядит достаточно комичным и довольным собой, и Шура смеха сдержать не может, искреннего и громкого, чувствуя, как сковавшего его напряжение после посещения большого зала Екатерининского дворца медленно отступает, уступая непробиваемой дурости Михаила. Целует свою невозможную столицу нежно и благодарно, сияя звездами средь грозовых облаков в невозможного цвета глазах. Оживая, наполняясь светом своего персонального солнца, сверкавшего голыми яйцами в его постели сейчас. Такого искреннего и надежного, что и в завтрашний день совсем не страшно идти, и эхом ему будет громкий голос столицы. Эхом, которые не стихнет уже никогда.       Лишь спустя десять лет, наконец, понимает, что ничего он тогда не терял. Связка ключей падает на пол из торопящихся куда-то рук, с грохотом, отскочившим от стен ровно тридцать два раза. Невский не понимает, и хлопает в дрожащие ладони вновь, упиваясь вернувшимся к нему эхом. Остановится не может, и даже качающий головой рядом с ним Москва не может сдержать счастливой улыбки, следя за детской радостью Ленинграда.       Им всем нужно было лишь время.