Пока цветёт сакура

Солнце — золотистое, искрящееся липовым мёдом на свету — на кошачьих лапах подкрадывалось к зениту, оттягивая тот момент, когда ему придётся перекатиться через высочайшую точку небес и, словно нашкодившему ребёнку, неохотно начать возвращаться домой. Было одиннадцать часов весеннего воскресного дня. Тсунаёши запрокинул голову и посмотрел прямо на солнечный шар, заслоняя глаза рукой и высчитывая, сколько у него осталось времени до того, как нужно будет возвращаться домой, чтобы помочь матери приготовить поздний плотный завтрак. Почти полтора часа — до зенита, и чуть больше двадцати минут до того, как мама дома заворочается в своей постели и начнёт вставать. Можно идти медленным шагом, подставляя лицо мягким лапкам солнечных зайчат и ловя на язык ароматы цветущей сакуры и анемонов. Гадалка, к которой когда-то затащила пятнадцатилетнего Тсунаёши мама, сказала, что его жизнь предзнаменованием счастья оплетают стремящиеся в небеса лотосы. Чушь, на самом деле — в сезон цветения лотосов ему никогда не везло. Вечно то ногу сломает, то в озеро свалится, то умудрится подхватить простуду в самый разгар лета — какое уж тут счастливое предзнаменование? — Извините, вы не могли бы мне помочь? — на плечо мимолётно ложится чужая рука, а слух ласкает чужой голос, мягкий, медово-сладкий, обещающий. За спиной стоит разноглазый — один глаз рубиновый, словно сердце католического Ада, и смотрит с лукавой насмешкой, а другой — синий-синий, и обещает Кущи Небесные прямо тут и в сей миг — незнакомец с небрежно повязанным галстуком и в длинном чёрном плаще. Да ещё и в узких, неприлично узких кожаных штанах — и это летом, в самую жару. Он повторяет свой вопрос — с лёгким певучим акцентом, и, Тсунаёши готов заложить душу в доказательство своих слов, с обольстительными нотками, обёрнутыми в шелка вежливости. До того момента, как мама дома заворочается в своей постели и начнёт вставать, остаётся чуть больше двадцати минут, и Тсунаёши надо бы поспешить домой, но он брякает: — Конечно! и в тот же миг сам себя проклинает за такую поспешность. Незнакомец улыбается: — Вы, случайно, не знаете, где здесь средняя школа Намимори? — и задаёт совершенно дурацкий вопрос. — Я совсем заплутал и уже отчаялся, когда сама судьба послала мне Вас, словно ангела, посланного спасти мою душу и время! — почти сразу же исправляясь. Тсунаёши удивлённо склоняет голову: зачем Вам, незнакомый сладкоречивый семпай, средняя школа нашего маленького городка? — и мягко улыбается. Школа отсюда почти по пути к его дому, так что его язык на этот раз, хоть и поспешил, но не так уж и зря. Дал возможность помочь заблудившемуся иностранцу. — Хотите, я Вас провожу? Тут не очень далеко. — Oh, mio Sielo! — обрадованно всплёскивает руками мужчина. — Вы несказанно меня выручаете! Mio Sielo… «Моё Небо», переводит Тсунаёши и замирает. Он не знает других языков, кроме японского и базы английского, но это определённо не английский и не японский, так откуда он знает эти слова и почему так уверен, что они значат именно это? — Вы верите в судьбу, сеньор? — прерывает повисшее молчание иностранец. Тсунаёши тихо смеётся: — Ни в коем разе, незнакомец-сан. Я верю лишь в то, что каждый выбирает себе дорогу сам. Разноцветные глаза на мгновение словно вспыхивают таким же разноцветным огнём. — И в нити судьбы. приводящие людей друг к другу, Вы тоже не верите, мой скептически настроенный спаситель? — Вы правы, не верю. — А зря. Хотите, я сейчас назову Ваше имя, хоть Вы и не сочли нужным мне представляться? — Что ж, называйте, — он действительно не представлялся и теперь предвкушает увлекательную игру в угадайку. — Что ж, Тсунаёши Савада, иногда нужно быть чуть менее рациональным! Он улыбается и жестом фокусника вытаскивает из воздуха полностью расцвётший, абсолютно живой лотос. — Приношу свои глубочайшие извинения, но я вынужден Вас покинуть — отсюда я могу дойти и сам. До скорой встречи, Mio Sielo! — он улыбается и уходит. Тсунаёши остаётся, растерянный, ошарашенный, с благоухающим цветком в руках и с сумбуром в голове и душе. Незнакомец так и не представился, но — он снова готов поклясться собственной душой, — Тсунаёши знает его имя, странное и искажённое, могильно-холодное и игриво-лисье.