Пепельно-белое

Немо стоит по колени в серой тёплой воде. Воде такой мутной, что своих ног не увидеть. Воде такой тяжёлой, что не сдвинуться. Воде такой широкой, что ни начала, ни конца невозмутимой глади не познать. А в отражении только небо, небо — антрацитовое, неласковое, спокойное; в отражении тучи — тяжёлые, будто свинцом налитые — да он сам, Немо. Или Вальтер Майер? Или Астор Хартман? А может, просто безымянный мальчик с плаката «Розыск. Привести живым»? Ну, тот, с мечтательностью и страхом во взгляде. Кто он, этот в воде? Тёмные воды подступают, обволакивают и в то же время — стоят на месте. Тёмные воды — непроглядные, не поймёшь, что же на дне. Тёмные воды — в голове. Застилают разум, тёплые, растворяют в себе мысли, чувства. Личность. Немо стоит по колени в серой тёплой воде. Он так устал. Он так испуган. Он потерян. Не хочется. Думать. Чувствовать. Быть. Или хочется? Можно было бы подумать над этим, но, вот досада, думать не хочется. У Немо в руках револьвер. Знакомый слишком… Один всегда заряжен. Один всегда заряжен. Какой из них? Этот? Или тот, другой? Ствол револьвера холодный, в его манящем металлическом блеске — угроза. Какой — другой? И у кого — другой? У того, который в отражении? Курок взведён, палец покоится на спусковом крючке. Убить себя ради прошлого или смириться и жить ради будущего? Немо не видит, но чувствует их где-то рядом. «Было бы хорошо всё забыть, начать всё с чистого листа», — звучат их голоса, живые, горячие, перебивают гул воды. И один только липкий шёпоток твердит: — Стреляй. Стреляй, — всё громче и громче. — Стреляй! — настойчивее, почти криком. — Стреляй! Палец на спусковом крючке приходит в движение — Немо стреляет. Пуля прошибает насквозь. Немо смотрит на уродливое пятно, расползающееся по его одежде. Красное — прямо как вино. Кровь тёплая и терпко пахнет. Боли нет, отчего-то только немного дурно и мутит слегка. Кровь яркая, — точно не венозная — никак не останавливается. Немо подносит руку к ране, пытается надавить, пережать, сделать хоть что-то, но ничего не выходит. Кровь продолжает течь, обагряя ткань рубахи, скатывается к тёмной воде, насыщает её гадким оттенком. Ноги вдруг подкашиваются, и юноша, пошатнувшись, падает в воду. Почему её вдруг стало больше? В первые секунды ничего не видит, потом — привыкает. Он вдыхает на столько, на сколько получается и… ничего не чувствует. Подступает темнота, обволакивает глаза, уши, гортань с лёгкими — всё его естество; над ним — километры воды, окрашенной его кровью. Они одинаковые, кровь и вода — одинаково тёплые, одинаково страшные. Вода и кровь растворяют его. Нет мыслей. Нет чувств. Нет боли. Нет антрацитового неба. Нет свинцовых облаков. Нет его, Немо. Вальтера? Неважно. Он чувствует своё небытие — это почти что оксюморон. Премерзейшее чувство.

***

Немо просыпается. Третью — или четвёртую? — ночь подряд ему снится это, и под «этим» Немо медленно учится подразумевать то что-то, что он, вскакивая с подушки и почти ударяясь лбом о верхний ярус, так и не мог вспомнить. Юноша неосознанно уложил ладонь куда-то в район солнечного сплетения, но ничего необычного не обнаружил — да и с чего бы. Немо окинул комнату взглядом. По стенам и потолку ползали бесформенные тени покачивающихся вверх и вниз пушистых ветвей деревьев. Пол был залит неярким лунным светом, который, мягко посеребрив неровные доски под окнами, не смог достать даже до аляповатого коврика, чуть сосборенного и небрежно сдвинутого в сторону двери. Нависшую тишину прерывали только похрапывание Ганса, невнятное бормотанье Вольфганга и его, Немо, сбивчивое дыхание, которое он безуспешно пытался выровнять. Все, кажется, спали или, по крайней мере, делали вид. Немо невесело усмехнулся таким мыслям — видимо подозрительность Якова заразна. К слову, Яков. Позавчера — или всё-таки вчера? — во время очередного ночного пробуждение Немо смог различить слабое сопение с койки сверху и, поразмыслив над этим, пришёл к выводу, что Яков, который на ужине в тот вечер едва ли не носом клевал, скорее всего, просто отрубился от усталости. Интересно, он и до прибытия Немо себя так вёл? Ему что-нибудь снится во время таких вот «отрубов»? Немо снова задумчиво ощупал пижамную рубаху, но вдруг одёрнул себя. Нет, боже. К чёрту Якова. К чёрту специальный отряд. И дважды к чёрту Якова. Немо мысленно исключил из списка посылаемых к чёрту Дорис — пожалуй, он действительно мог понять, почему она ничего не сказала. Хотя… вообще-то и других он мог понять, наверное. Сложно. С одной стороны — они знатно поводили его за нос, тем самым запутав ещё сильнее. С другой — якобы «прямолинейный» Вагнер откровенно использовал его. Использовал для слежки за своими же подопечными. Он уже знает, и это проверка для Немо? Точно нет, иначе ребята должны были быть либо в сговоре с командиром, что в принципе не имеет смысла, либо… С третьей — говоря начистоту, ребята, в общем-то, как и Вагнер, собираются его использовать. Неясно, правда, для чего, и Немо не уверен, что хочет в этом участвовать. С четвёртой — допуская, что Вагнер действительно привирает ему о «Вальтере», об абстрактном будущем повышении, здесь и сейчас спецотряд это всё, что у него есть. Каким бы расчётливым ты ни был, вряд ли у тебя получится так мастерски отыгрывать дружелюбие. По крайней мере, так Немо хотелось бы думать. Вычленять аспекты и тонкости своего, очевидно, не самого приятного положения можно было до бесконечности, и, возможно, Немо стоило бы завести для них в голове отдельный архив. Однако, сколько бы он за последние пару дней ни предавался размышлениям о том, что делать дальше, ответа не находилось. От этого становилось паршивее и паршивее. Где-то между рёбрами в безумном танце мечутся мнемозины, мажут чешуйками по костям и органам и, обессилевшие, проваливаются в удушливую пучину души, на самое её дно. Их прекрасные белые полупрозрачные по краям крылья многократно перемолотой пыльцой порошат беснующиеся здесь страхи и тревоги. Немо чувствует, что и сам готов покорно улечься среди них. Болезненный, однако, пейзаж. Он не знает, кто он и что с ним произошло. Он не знает, что будет завтра. Не знает, что будет, если продолжит помогать командиру, ровно как и не знает, что будет, если он согласится помочь отряду. Каждый здесь знает больше него, и это вымораживает, режет выплавленным из несправедливости кинжалом прямо по горлу. Это заставляет его чувствовать себя уязвимым. Все здесь знают больше него. Но все отчего-то нуждаются в его помощи. Видимо в этом мире потерянная память — ценный ресурс. Хочется вырваться из болота раздумий, хотя бы на пару минут непродолжительного бодрствования. Немо ступает босыми ногами на прохладный пол и чуть потягивается. Когда двигаешься, надоедливые бабочки в межрёберных пустотах, кажется, немного успокаиваются. Немо идёт медленно — голая кожа ступней с характерным шлёпаньем отлипает от непокрытых досок, поэтому юноша решает идти на внешней стороне стопы. Он аккуратно перешагивает самые шумные половицы — стреляный воробей, помнит, что на скрипе его в прошлый раз чуть не словили. Немо ногой разглаживает коврик, думая про себя, что хоть чему-то здесь не помешает быть в порядке. Ха-ха. Последние четыре дня он сам живёт на нервах и в том же состоянии поддерживает обитателей этой и соседней комнат и, в общем-то, не уверен, что, например, скажет Вагнеру, если тому вдруг — ну мало ли — приспичит вызвать Немо к себе на ковёр. Но если волею командира Немо-таки потащат на расстрел, он будет спокоен, ведь несуразный коврик в мужском крыле их казармы лежит без складочек, вровень с досочкой. «Их» казармы. Или лучше «этой»? Немо прислушивается. Всхрапы, сопение и ещё сопение, но только тихое, почти неразличимое на фоне уличного шелеста перебираемых ветром листьев. Ох, только бы дверь была не захлопнута — ручка обычно скрежещет тонким, но оттого едва ли менее противным, металлическим скрипом. К счастью, кто-то из привыкших к июльской жаре сослуживцев додумался оставить маленькую щёлочку для слабого сквозняка, вялого подобия вентиляции в условиях практически недвижимого вечернего воздуха. И на том спасибо. Немо прикрывает за собой дверь. По коридору двигается быстро, всё ещё на внешней части стопы, но уже не так аккуратно — в коридоре кроме старой пыли и тревожить-то громкими звуками некого. Юноша ненадолго останавливается у двери в кастелянную, но, обдумав ещё раз, решает выбраться на крыльцо. Близящийся август выдохнул на Немо совсем не по-летнему. Оливер говорил, что в начале августа в прошлом году здесь почти неделю шли дожди. Хельга заметила, что в это время на фронте становится тихо, а тренировки Леманн сокращаются до самого необходимого минимума. Перспектива затишья радует, сокращённых тренировок — не особо. Немо заметил, что только во время тренировок мысли в голове ненадолго затихают. Впрочем, в этом есть и минусы: теперь он практически не попадает в общий шаг на строевых подготовках. В прошлый раз Руф дважды пыталась ему об этом намекнуть, за что и получила сполна — их обоих оставили на отработку. Руф ничего не сказала, и прямо сейчас Немо вдруг подумалось, что вообще-то ему, по-хорошему, следовало бы перед ней извиниться. А ещё… ещё ему стало интересно. Попадал ли он в шаг вообще? Если его потащат на расстрел, хоть кто-то вступится за него? Имеют ли его извинения, да вообще все решения хоть какой-то смысл? Хотя бы для них? Нет? С самого начала Немо не рассчитывал на дружбу — он просто делал то, что казалось правильным, чтобы отвести ненужное внимание от собственной персоны. Но отчего-то мысль о том, что всё, что успело случиться между ним и отрядом за это непродолжительное время, не оставит ни единого светлого следа в их памяти, ранила, причём очень сильно. Возможно, Немо ошибался в собственных намерениях. Возможно, врал самому себе с самого начала. Где-то под крышей протяжно и низко засвистел ветер, юноша поёжился. Из облачных прорезей смотрели на землю редкие звёзды. Перед крыльцом обласканные дыханием ночи шелестели кустарники. Ветер перекинулся на крыльцо и лениво, но меж тем даже слишком отчётливо, мазнул холодом Немо по стопам. Немо было страшно. Страшно сделать что-то не так и получить от жизни болезненную оплеуху. Страшно не то сказать, не так посмотреть, потому что всё это имело последствия, не слишком, быть может, радикальные, но в достаточной степени ощутимые. Страшно до липкого ужаса и мелкой дрожи. Но умирать и не чувствовать даже этого было страшнее. Намного. Убить себя ради прошлого или смириться и жить ради будущего? Немо думал об этом. Не раз и не два. Умирать по своей воле было будто бы и не так страшно. Хотя он не был уверен, что смог бы убить себя. Возможно, только если бы ему не оставили выбора. Но выбор у него — к счастью или к сожалению — был. Не легче. В ушах у него зашумело, дышать стало тяжелее. Немо не хотелось, чтобы хоть кто-то видел его сейчас. Юноша спешно сел на корточки, будто бы стараясь сжаться в незаметный ни людям, ни небесным светилам комок жалости. Чувствуя, как жар стыда подступает к щекам, он уткнулся лицом в острые коленки и сжал кулаки с такой силой, что полумесяцы ногтей оставили на ладонях глубокие следы. Гадкий выбор. Немо не хотелось, не моглось ничего выбирать в последние дни. Мозги плавились от страха, от стыда, от бессилия. И что такого в нём есть, что должно помочь отряду с чем бы то ни было? Они явно надеялись на него. Ох, почему, почему всё так… паршиво? Почему нельзя просто плыть по течению, быть самым обычным-преобычным солдатом в самом обычном-преобычном отряде? Немо до боли прикусил и без того в кровь искусанную нижнюю губу. Чёрта с два. Всё ещё реальность. Где-то глубоко высоко и с явным болезненным надрывом затрещали хрустальные струнки. Немо задержал дыхание и, прикрыв глаза, медленно поднялся на ноги. Отряд. Нет, ребята. Эта фамильярность проскочила в мыслях с удивительной лёгкостью. Они не оставили его. Они могли бы рассказать Вагнеру обо всех косяках Немо. Но они промолчали. И собираются молчать. Вне зависимости от того, что он выберет. Рядом с ними не было страха. «Притворство. Они берегли тебя только из-за приказа, да ради собственных хотелок». Да если бы. А вылазка? Хорошо, вернулись, но перевязка и чьи-то ноги под головой? Не легче ли просто уложить в кузов, да оставить лагерным медикам? Да с чего… боже… да с чего теперь ему вообще командиру помогать? Немо вспомнил свой сон. Вот они, все его страхи и тревоги, стыд и слабость — все они в его мутном отражении. Немо страшно. За себя, за то, что он может исчезнуть просто так, не поняв, что тут вообще к чему. Страшно не суметь почувствовать ядрёного вкуса очередной стряпни Дорис или боли в мышцах после тренировок Леманн. Немо слабо. Он чувствует себя забытым на пляже бесхозным зонтиком, тревожно скосившемся перед надвигающимся девятым валом. Коленки подгибаются и юноша спешно хватается за перила. Немо стыдно. За нерешительность. Стыдно ничего не понимать и стыдно настойчиво спрашивать. Стыдно перед ребятами, за то, что встретил их откровение не так, как, возможно, следовало бы, за то, что мотает и без того не раз трёпанные нервы, за то, что не может сделать выбор. Им тоже приходилось ставить на кон всё, что они имели, они наверняка понимают, какого это. Отражение смотрит на него блестящими янтарными радужками, чуть покачивающимися на поверхности воды. Его взгляд удивлённый — будто бы оно не ожидало таких мыслей от Немо. Вагнер не оставил ему и шанса на отказ, помощь ему была вынужденным решением. Немо не даст этому повториться. Он думает, что хочет попадать в шаг. Хотя бы со своим отрядом. Эта вечность, начавшаяся с виноватого взгляда Якова в подвале несколько дней назад, должна закончиться здесь и сейчас. Юноша выдыхает. Его отражение смотрит заинтересованно, вроде бы безобидно, но Немо без труда различает в глазах бесовский огонёк. Это было отражение, это оно бесчисленное множество раз убивало своего носителя все эти ночи. На мутной поверхности Немо замечает металлический блеск, до тошноты знакомый. Это не мир, пока — только перемирие. Немо открывает глаза. Он всё решил, по крайней мере, для себя. Медленно, но наверняка, разжимается стянувшая грудь ржавая пружина. Ему нужно поговорить с ребятами. Розовеющий за лагерной стеной рассвет посылает Немо вдогонку пару неярких рыжих лучей.