«Если я не дам тебе уйти, рассеется ли тьма? Ведь вымысел любви — правда нашей лжи.»
Тамаэ
— Думаешь, если сама оплачиваешь свои счета, то стала взрослой? — с насмешкой спросила мама, но тут же сама ответила: — Нет, дорогуша, к твоему сожалению, это не так! До конца моих дней тебе придётся терпеть мои советы, в этом заключается один из немногих плюсов родительства. Такаши, сидящий напротив меня, с трудом скрывал свою довольную улыбку. Чему именно он радовался: тому, что в день Декабрьского солнцестояния мы наконец-то собрались все вместе в старом родительском доме или тому, что мать вот уже второй час безжалостно критикует моё спонтанное решение сменить имидж, — для меня оставалось загадкой. — Милая, — смягчая свой скрипучий голос после глотка горячего чая, который мы втроём решили распить перед тем, как отправиться по своим комнатам, готовиться ко сну, обратилась ко мне мама, — ты же сама знаешь, что короткая длина тебе совершенно не идёт... Услышь наш разговор кто-то со стороны, подумает, что между мной, сгорбившейся в три погибели, укутавшейся в толстый колючий плед и ухватившейся двумя руками за большую кружку, над которой клубился пар, и извечно державшей ровно спину и гордость, говорящей размеренно и немного высокомерно матерью не самые лучшие отношения, но всё было с точностью до наоборот. Я восхищалась своей матерью ровно настолько, насколько любила она меня. Мама была сильной женщиной, смелой и мудрой: только сильная женщина, потеряв половину своего сердца, может сохранить в себе признаки разумности, не душа оставшийся смысл своей жизни — своих детей маниакальной любовью. Как и положено родителю взрослого ребёнка она всегда находилась на расстоянии вытянутой руки: достаточно близко, чтобы чувствовать поддержку и любовь, но не изнывать от них. — Согласен с мамой, — подал свой голос маменькин сынок Такаши. — В последнее время она стала страннее обычного... Исподлобья бросив недовольный взгляд на брата, я громко цокнула языком: — Не слушай его, мам, он вечно ко мне придирается... Нужно было быть строже с ним в детстве: знала же, что так будет. Никакого почтения к старшим! Смех госпожи Огава было тем редким, но оттого таким запоминающимся и драгоценным явлением, заставляющим меня замереть на месте в страхе, что спугну это мгновение ощущения настоящей чистой любви к кому-то. Её смех, пусть уже не такой чистый, не такой звонкий, отдающий хрипотой, извлекаемой из изношенных летами связок, был для меня напоминанием о тех днях, когда душевная радость матери была полноценной, и все мы были счастливыми обладателями незапятнанного горем сердца. — Она просто стареет, Ши-кун, — с улыбкой на тонких исполосованных нитями морщинок губах поддержала этот каламбур братца мать. — Маэ-тян приближается к третьему десятку своей жизни, а для женщины эта цифра многое значит! Я была возмущена до глубины души её словами, поэтому резко воскликнула: — Эй, я тоже твой ребёнок: не нужно говорить так, будто меня здесь нет! Но этих двоих было уже не остановить. Кажется, больше всего на свете они любили обсуждать меня при мне, при этом искусно делая вид, что меня как бы и нет вовсе. — Ты права, мама, — игнорируя моё недовольное пыхтение, ответил Такаши. — Мне следовало догадаться, что возраст берёт своё: она всё чаще смотрит эти скучные документальные фильмы про природу и всё раньше укладывается спать... Закатив глаза, я мучительно протянула: — Боже... Знаете насколько вы сейчас ужасно выглядите, моё милое семейство? Слова теряли всю серьёзность, потому что на лице моём была довольная улыбка: я была дома и по-настоящему счастлива. Моё продрогшее от холодного зимнего вечера тело согревали семейный очаг и горящие от любви ко мне сердца родных, и это было куда приятнее, чем колючий плед и крепкий травяной чай. — Мам, — подаваясь вперёд, к матери, заговорщически начал Такаши, — мне кажется, я что-то слышал... — Это дрова трещат в камине, милый, — подыгрывала ему мать. — Не обращай внимания. Откинувшись на мягкую спинку дивана, я повернула голову в сторону камина и шёпотом проговорила: — Какой сюр... И это моя семья! Будь у меня выбор, а не только пугающая неизбежность начертанного судьбой пути, я бы смотрела на этот спектакль всю жизнь. Провалившись в объятия мягкого дивана, подобрав под себя ноги и попивая горячий напиток, я бы провела все оставшиеся годы своей жизни в этом моменте безмятежности и умиротворения, где спокойны моя душа и сердце. Но никто мне такого выбора не предоставит, и мечтать о нём — мучить себя. В жизни никогда не бывает так, чтобы всегда и всё было хорошо: рано или поздно что-то должно произойти, и мне остаётся только смиренно ждать, когда окутавшая меня материя неразрешённых вопросов, сложных и страшных вопросов всколыхнётся одним простым ответом, снося волнами безжалостной правды все устоявшиеся истины в моей голове. Всё-таки ужасное это чувство — радость в сердце и предчувствие в душе чего-то плохого.* * *
— Ну вот, — пальцами взъерошивая волосы у корней, с довольной улыбкой протянула я, — так выглядит намного лучше! Уже намного смелее и умелее, чем в первые разы скручивала длинный провод старого утюжка, который использовала ещё в свои студенческие годы. Как же радовалась я, найдя его в самом дальнем углу тумбы: не нужно было лишний раз тратиться из-за своих бездумных поступков. Хотя, почему же бездумных? Наоборот, очень даже «думных»... Этот спонтанный порыв я обмусоливала целый рабочий день (свой последний рабочий день перед заслуженным недельным отпуском), отговаривая себя, смеясь над чудным состоянием своей души, которое многие называли просто пошатнувшейся психикой. — Ничего они не понимают, — успокаивала себя я, рассматривая отражение в зеркале, — короткая длина отлично смотрится с моей формой лица, освежает и даже немного молодит. Слова матери нисколько меня не задели, просто было обидно. Обидно за саму себя, что из-за чьих-то больных фантазий, я больше не могла смотреть на собственное отражение, что мой мозг по собственной воли проецировал при каждом случайно брошенном взгляде в зеркало беспорядочные картины мерзкого насилия. Но почему? Последняя неделя зимы и последняя рабочая неделя перед отпуском была прекрасна: я подготовила все отчёты, некоторые даже сумела подписать. Но это было не самым главным. По-настоящему меня радовало только то, что вот уже второй месяц в тринадцатом районе было спокойно! Только пара мелких краж и пьяных драк, закончившихся доставлением группы молодых людей в полицейский участок. Сначала я не верила, каждое утро, включая новости, с напряжением во всём теле прислушивалась к спокойному голосу ведущей, ожидая, когда она объявит об очередном убийстве, но к концу первого месяца заметно расслабилась, иногда позволяла себе за чашкой кофе посмотреть любимую утреннюю подборку музыкальных новинок. На каких-то пару дней я даже смогла себя убедить в том, что смогу жить нормальной жизнью. Я уже радужно представляла себе то, как медленно стираются из памяти события последних четырёх месяцев, как через пару лет я напрочь забуду о том безумстве, что творилось вокруг меня, и уже никогда о нём не вспомню. Для того, чтобы ускорить процесс заживления глубокого рубца вины на сердце, я избегала всего, что было хоть как-то было связано с этим делом: я игнорировала тяжёлый взгляд Сузуя на совещании, отнекивалась от любого не входящего в мои обязанности поручения дядюшки Маруде, даже стала уходить из офиса во время обеда, не давая никому поводу лишний раз завязать со мною разговора, — это действительно помогало. Привычка в человеке вырабатывается в среднем около двадцати одного дня, и вот уже на двадцать второй день я пристрастилась к острому пересолённому супу в стоящей напротив офиса маленькой кафешке на ланч, перестала дёргаться при каждом шорохе, доносившемся из тёмного переулка, когда шла домой, и полюбила делать зарядку под звуки лёгкой латинской музыки, которая наполняла утренний эфир популярного радио. Таков был мой способ решения проблемы: её самоотверженное игнорирование. Хоть в глубине души я и знала, что это временно, но человек такое существо, ему всегда хочется верить только в хорошее. Моё «хорошее» разрушилось в шестнадцать часов сорок четыре минуты двадцать третьего декабря, когда телефон, лежащий около уже избитой и трещащий за годы работы клавиатуры, коротко завибрировал, сигнализируя о поступлении сообщения. Весь чудесный план по возвращению себя в нормальное состояние полетел к чертям, когда я, одной рукой в спешке допечатывая отчёт, потянулась другой к мобильнику. Сообщение пришло с неизвестного номера. Это заставило меня переключить своё внимание с экрана монитора и открыть мессенджер, поскольку сообщение состояло не из текста, а фотографий. Я пару секунд смотрела на набор цифр, составляющий номер отправителя, но так и не смогла вспомнить ни одного знакомого мне человека, номер которого хоть немного напоминал бы этот. Отсутствие фотографии контакта в мессенджере тоже не упрощало задачу. Предположив, что это может быть очередной новый сотрудник секретариата Министерства, который, раздобыв мой личный номер, решил обратиться напрямую ко мне, минуя официальные обращения по электронной почте, я без задней мысли открыла чат. Помню, как мой бедненький телефон с треском упал экраном на стол: руки затряслись и не удержали тоненький смартфон. Я смотрела на стоящий передо мной экран монитора, но не видела ничего. Глаза наполнились слезами, а горло свело судорогой от резкого приступа тошноты. Извергая из себя острый пересолённый суп с морепродуктами, я всё крепче сжимала рукой поднятый стульчак унитаза. Не знаю, от чего меня рвало сильнее, от тошнотворного хлорного запаха чистящего средства, которым обрабатывали сантехнику в нашей уборной, или от увиденного на фотографии, которую так безжалостно прислали мне без всяких объяснений. Это был труп женщины. Это было понятно по вздутым от гниения молочным железам. Гнилостные пузыри, наполненные жидкостью, покрывали большую часть её тела, в некоторых местах они уже лопнули, на их месте кожа подсохла и потемнела. Брюшная полостью избежала вздутия, но только потому, что была полностью разворочена. Извлекая из своего желудка только воздух: обед уже был смыт, а завтрак успел перевариться, — я чётко представляла этот невыносимый запах сгнившей плоти. С судорогой в животе я вспоминала эти сморщенные, резко уменьшившиеся в объеме внутренности девушки, что вываливались на пол... Всё: её тело, светлый ковёр, на котором она лежала, — было покрыто засохшей кровью, и только её вздувшееся лицо с неразличимой шеей было не тронутым. Закончив мучить свой организм, я с ошалелыми глазами смотрела в пустоту, на белую крышку стульчака, стирая вместе с помадой ладонью горькую слюну. Дрожь началась с рук, а после захватила всё тело, и я окончательно опустилась на колени, не в силах держать вес своего тела на ногах. Мне до сих пор стыдно за то, как в следующую секунду, когда пришло осознание, я сначала замерла, а потом из губ вырвался тихий смешок. И ещё один... и ещё... Ужасный, мерзкий хриплый смех, исходящий из покарябанной тошнотой гортани, сотрясал кабинку и реальность вокруг меня: всё зашло слишком далеко. Эта девушка была на меня совсем не похожа — это я узнала из следующего сообщения, в котором содержался полицейский отчёт. Она была моложе меня, значительно симпатичнее и милее и проживала в другом районе. С Сато Тэмико нас объединяло только одно — длинные кудрявые волосы. «Это очень-очень плохо...» — повторяла я тогда шёпотом, дёргая испачканными руками себя за корни волос. Это действительно было плохо: состояние моего воздыхателя ухудшалось, раз он убил кого-то, кто не вписывался в портрет его идеальной жертвы. Он был на грани. Это понимала даже я. Он не использовал привычный способ — препарирование скальпелем. Он больше не скрывался, разорвав почти на пополам худенькое тельце девушки скорее всего своим кагуне. Безусловно, мне было жаль эту девушку. Конечно же я чувствовала свою вину перед ней. Ответственность за её гибель лежала на моим плечах, но... Её смерть — это предупреждение для меня, что следующей «невинной» жертвы не будет, следующей буду я! Третье новое сообщение только подтвердило мои догадки. Короткий текст: «Понимаешь, что это значит, Огава-сан?» — это мог отправить только один человек, который лучше меня понимал всю серьёзность произошедшего. «Да, Сузуя-сан...» — трясущимися пальцами набрала я короткое сообщение и сразу отправила. В тот же день после работы я прямиком направилась в парикмахерскую. Зачем? Для чего я это сделала? Ответа на эти вопросы у меня тогда не было, но сейчас, приведя свои мысли в порядок, я могу сказать, что такова была реакция моей психики на тяжёлое потрясение, вызванное обнаружением ещё одного трупа. Моим способом признаться самой себе, что пути назад нет, что «как раньше», уже никогда не будет... — Ваш кофе, — протягивая большой картонный стакан с заботливой надписью «горячо!», мило улыбнулась мне девушка-бариста, — хорошего Вам вечера, приходите к нам ещё! — Благодарю, — отзеркаливая её добродушие, ответила я и забрала свой кофе. Я с досадой посмотрела на то, как приятно и уютно было в этой маленькой кофейне, но она была так далеко от моего дома и работы. Что вообще я забыла в этом районе? Не знаю, я просто бесцельно убивала время оставшегося последнего выходного дня, катаясь на метро и посещая самые бесполезные магазины, в которых так ничего не купила. Наверное, для этого люди и заводят друзей, чтобы одним не бродить по городу. Да, сейчас бы мне не помешал друг, пусть и не самый близкий, пусть и не самый лучший... В принципе, подошёл бы любой человек, способный складывать слова в связные предложения и любящий пешие прогулки по парку со стаканом кофе. К такому выводу я пришла ещё вчера, когда во второй половине дня, закончив уборку, подумала о том, что в моей гостиной не хватает живых цветов, и поехала за гладиолусами в первый попавшийся на карте магазин, в котором было не только ужасно дорого, но и душно. Пока возрастная неприятно вздыхающая тётушка обрезала мои цветы, я задыхалась от какого-то непонятного приторно-сладкого медового аромата. Перед сном, распивая остатки своего любимого джина и рассматривая стоящую на окне вазу, я задумала о том, зачем вообще нужны были мне эти цветы? Тем более гладиолусы. Тем более такого едкого фиолетового цвета, если я всегда любила нежные розовые пионы... Скорее всего, это снова были какие-то игры моего пошатнувшегося разума, и ответ придёт позже. — Они ведь даже не пахнут! — разминая пальцами опавший лепесток, возмутилась я собственной глупости, но всё равно поменяла перед выходом воду и поставила их обратно на подоконник, оперев высокие стебли с цветами о левый откос. С приближением вечера стало ощутимо прохладнее, как это всегда бывало в начале января. Лёгкое пальто, в котором ещё днём было жарко, я плотно запахнула и крепко подвязала поясом. Мой кофе давно остыл, и его следовало бы выкинуть, но гулять третий круг по парку без него было скучно, поэтому я продолжала держать в руке почти пустой стакан. Удивительно, но на душе был штиль, мёртвый штиль: никаких волнений и тревог, никаких мыслей, только бесцельное разглядывание сухих ветвей голых крон над головой. Сколько уже я так ходила по парку, стаптывая свои намучавшиеся за день ножки, час, два или дольше? Не знаю, но люди на моём пути встречались всё реже, да и те всё меньше походили на таких же ценителей природы, как я. Все спешили домой. Мне тоже следовало возвращаться, но почему? Дома меня никто не ждал: Такаши остался ещё на неделю у мамы, а своей семьи у меня не было. Ужин? За весь день в сумме я выпила больше двух литров кофе, пробуя различные его вариации в незнакомых местах: есть не хотелось. «Ещё один плюс одиночки: тебе не нужно никуда спешить, потому тебя никто не ждёт...» — с усмешкой подумала я и, опустошив стакан залпом, выкинула его в мусорку на выходе из парка. Мне нужно было занять руки и мысли: я достала из широкого кармана пальто мобильник. На ходу набрав самый часто вызываемый мною контакт, я пару секунд слушала противные протяжные гудки, прежде чем абонент ответил. — Чего надо? — вместо приветствия с ярко выраженным недовольно спросил Ши-кун и, не дав мне вставить и слова, добавил: — Наконец-то вспомнила про брата... С улыбкой хмыкнув, я сказала: — У меня слишком хорошее настроение, Ши-кун, и ничто это не сможет испортить, даже твои беспочвенные обвинения в невнимании. Смахнув с лица короткие пушистые пряди, что вечно лезли в глаза, я перенесла телефон к другому ухо и продолжила: — Тем более, что ты сейчас купаешься в любви и внимании нашей матушки: моего участия не требуется. — Надо было рождаться младшим ребёнком в семье, — что-то смачно жуя, уже теплее заметил братец, — тогда могла бы позволить себе такие капризы, но ты выбрала быть первой рождённой в этой семье, сестрица, так, что терпи. Бессмысленный, пустой разговор, как и сотни других разговоров, которые мы вели с Такаши, был привычным способом общения для нас. Не всякий же раз обсуждать какие-то великие замыслы человеческого существования, нужно уметь говорить о ерунде — это сближает. — Ты заедешь ко мне, когда вернёшься в город? — остановившись на светофоре напротив больницы, уже серьёзно спросила я. — Не знаю, подумаю, — продолжая «капризничать», протянул Такаши. — Я как бы всё ещё на тебя обижен. Из-за тебя профессор Коори чуть не завалил меня на экзамене... Я закатила глаза, но жаловаться в слух не имела права: сама была жутко обидчивой. — Огава, тебе нужно ровняться на свою сестру... бла-бла-бла, — пародируя протяжный нравоучительный голос Коори-сана, выговаривался брат. — Я еле-еле выкрутился! «Паршивец!» — мысленно обругала я брата, но без злобы: он и сам прекрасно понимал, что моей вины в его особых отношениях с профессором нет, просто человеку всегда проще, когда есть кто-то другой, виноватый. — Вот зачем ты говоришь мне такие неприятности на ночь глядя? — я решила тоже поиграть на чувствах Ши-куна. — Я же уже не молода, могу очень сильно распереживаться от твоих слов, а у меня больное сердце... Такаши шумно набрал носом воздух и уж было хотел что-то сказать, но я ему не дала этого сделать. — Вот представь, что эти слова, твои обвинения, могут быть последним, что ты скажешь мне, Ши-кун, — мягким, тёплым голосом лепетала я эти глупости, но в них был смысл: каждый день может быть для меня последним, как бы сильно я не хотела этого признавать. — Как ты будешь жить с этим знанием, что последние слова твоей се... — Замолчи! — грубо перебил меня Такаши. — Слышишь? Никогда больше не говори со мной о таких вещах! — брат впервые говорил со мной таким волнительным тоном. — Запомни, Маэ-тян, ты проживёшь долгую и счастливую жизнь, которую омрачать будет только моё надоедливое присутствие в ней. — Дурак! — улыбаясь, выругалась я. «Как ты можешь омрачать мою жизнь, если... — от переизбытка чувств в горлу подступил колючий ком. — Ты единственный свет в ней». — Заезжай ко мне, — перейдя дорогу, я свернула в улочку, ведущую к дому. — Я приготовлю что-нибудь вкусное или сходим куда-нибудь. — Хорошо, — спустя пару секунд молчания, согласился Такаши. — Ты дома? Издалека видя горящий фонарь, установленный возле забора моего дома, я ответила: — Да, я уже захожу. — Отлично, — чем-то гремя на заднем фоне, быстро и бодро сказал он. — Ладно, давай, Маэ, я пойду к маме, она уже заварила чай... — Хорошо-хорошо, маменькина радость, — язвительно проговорила я прежде чем услышала короткие гудки, сброшенного вызова.* * *
«И я сожалею, что сделал тебя своим врагом, Я сожалею, что твое сердце пострадало, Теперь же мне претит то, что ты мне нужна...»
Провозившись дольше обычного с ключами, я наконец-то открыла входную дверь и остановилась перед темнотой и тишиной, вырвавшимися на свободу из глубин моей квартирки. С отъездом Такаши на каникулы здесь больше не пахло едой и теплом, только моющими средствами и кондиционером от развешанного на сушку белья в спальне. Я специально открывала окно перед уходом, чтобы за время моего отсутствия квартира проветрилась, почему это не помогло? Присев на тумбу в прихожей, я стала развязывать свои старые любимые кроссовки с ужасными выцветшими шнурками. Сейчас я была мало похожа на ту самую Огава-сан, которой меня привыкли видеть окружающие: никаких строгих костюмов и туфлей, только потёртые джинсы и блёклая толстовка с капюшоном, высунутым из-под пальто. Аккуратно повесив в шкаф свою приличную, рабочую вещь и переложив телефон в карман толстовки, я посмотрела в сторону тёмной кухни. «Выпить ещё кофе?» — робко спросила я саму себя. — От ещё одной чашки хуже уже не будет, — вслух оправдывала я собственные плохие привычки. Говорить сама с собой — ещё одна привычка, которая незаметно появляется в твоей жизни, если живёшь один. Я не видела в этом ничего плохо: иногда это помогает унынию не перерасти в настоящую тревожную грусть. Я не спеша прошла в кухню и включила свет. Жёлтые лучи одинокой лампочки на потолке мгновенно рассеяли неприятную немного пугающую ночную темноту помещения. Моя маленькая кухонька сразу оживилась и приобрела знакомые очертания, дарующие такое уверенное ощущение защиты и неприкосновенности. Мой дом — моя крепость. Дома всегда спокойнее, кажется, что ты находишься в абсолютной безопасности, и никто не сможет тебе навредить. Пить растворимый кофе не хотелось, пришлось включить плиту и достать турку. Бросив пару чайных ложек молотого кофе и залив их водой, я поставила турку на огонь и смерено ждала, когда вода закипит. «Цветы, Маэ! — укоризненно воскликнула моя жадность. — Мы бестолково потратили на них слишком много денег, чтобы позволить им завянуть на вторые сутки...» С тяжёлым вздохом я отвернулась от плиты и запрокинула голову назад. «Ты ещё и открыла именно то окно, где стоят цветы, чтобы они точно умерли!» — продолжала ворчать маленькая скряга в моей голове. Я тут же распахнула глаза и уставилась в сторону окна, которое было закрыто. Я с облегчением выдохнула и прикрыла глаза, уже готовясь с наслаждением выговаривать самой же себе обиды за необоснованные обвинения, но... «Маэ! — незнакомый голос истерично воскликнул в моей голове, отчего мои глаза тут же распахнулись. — Мы точно открывали окно, Маэ, точно-точно!» В груди неприятно защемило, и я выпрямилась, словно в позвоночник резко встали толстую и длинную спицу. Думаю, что именно так чувствует себя человек, которого парализует в одно мгновенье. «Нет, это всего лишь твоя излишняя тревожность, — уже привычным голосом отозвались мои мысли. — Ты параноишь, милая!» Спицу также резко вытащили, и я расслабила плечи. На ватных от скачка адреналина ногах я прошла вперёд, к окну. Оно действительно было закрыто, а цветы, как и прежде стояли на краю подоконника, оперев свои пышные бутоны о правый откос. «Очнись, дура! — снова этот истеричный голос, только теперь он не просто кричал, он орал в моей затуманенной голове. — Мы ставили цветы слева! Слева, Маэ!» Он имел надо мной странную власть, я слушала этого незнакомца, впервые объявившего о своём существовании за все двадцать шесть лет моей жизни. Остановившись у окна, я не сразу почувствовала влагу своими босыми ступнями. Ощущение холодной, влажной ткани мягкого ковра стало подниматься всё выше по моей ноге, окутывая липким потом позвоночник и ладони. «В нашем доме кто-то есть, Маэ!» — безжалостно заявил голос. Кроме этого голоса в моей голове больше не было ни одной мысли. Впервые я чувствовала себя настолько опустошённой. Даже страха не было во мне, только обречённость. Мои руки не тряслись, но пальцы, как металлические прутья сковали телефон и уверенно клацали по экрану в поисках номера единственного человека, который мог мне помочь. «Вот же идиотка!» — ругала я себя потому, что так и не удосужилась добавить его контакт в телефонную книгу. Но моя необщительность впервые в жизни помогла мне: Джузо был последним человеком, с которыми я связывалась за всё время моего отпуска, и сообщение с его номера было первым в большом списке непрочитанных рекламных предложений и прочей ерунды, составляющей мой архив смс-сообщений. Медленно поднося телефон к уху, я, не моргая, смотрела вперёд, на прекрасные фиолетовые гладиолусы. — Привет, мам, — не давая возможности Джузо заговорить, протараторила я громко и непринуждённо в динамик телефона, когда гудки вызова прервались. — Извини, что раньше не набрала, я просто только зашла домой. Я была уверена, что он меня слышит, что это не просто ошибка связи: так моему мозгу было проще, нежели думать о том, что единственный план на спасение провалился. — Знаешь, я сегодня отлично погуляла, — продолжала я говорить, хоть и голос начал предательски подрагивать, — такая чудесная погода: прохладно, солнечно, как я люблю. Хотела и квартиру проветрить... — нервный смешок вырвался из груди. — Мам, кажется, ты была права, я старею. Мне казалось, что я открывала окно, а когда пришла, представляешь, мам, оно оказалось закрытым! — я опустила голову вниз: глаза начало окутывать пеленой слёз беспомощности. — Представляешь, мам, какая я у тебя глупая дочь... Мои волосы колыхнулись от еле ощутимого дуновения ветерка в душной комнате: кто-то с нечеловеческой скоростью приблизился ко мне и теперь, как самый подлый трус, прятался за спиной вместо того, чтобы показаться на глаза и смело заявить о своём вторжении. Злость от такой подлости затмила нарастающий страх: всё-таки гордость всегда была моим слабым местом. «Я безоружна, беспомощна против тебя, так почему же ты до сих пор прячешься за моей спиной?» — успела язвительно подумать я перед тем, как учуяла лёгкий запах ацетона. — Нет! — прокричала я, резко до хруста костей крутанув головой назад. Я должна была увидеть его лицо, посмотреть в глаза этому существу перед тем, как меня трусливо вырубят хлороформом: не знаю, очнулись ли я когда-либо снова. «Если не сумею выжить, то хотя бы буду отомщена» — с горечью отозвалось моё сознание. Холодная ладонь с длинными костлявыми пальцами накрыла моё лицо, затыкая нос и рот плотной тканью платка. «У тебя есть десять секунд перед тем, как ты отключишься, милая...» — заботливо, с жалостью проговорил этот незнакомый голос в моей голове. Существо — я отказывалась его идентифицировать в своём понимании по-другому — оказалось намного ближе, чем я себе представляла. Я попыталась повернуться, но плечи упёрлись в широкую мужскую грудь, а другая такая же сильная и крепкая рука схватила меня за плечи, покрывая грудь невыносимой тяжесть физического превосходства. «Хоть что-нибудь, Маэ, ты должна найти хоть что-нибудь знакомое в нём: мы не можем сгинуть так бесполезно...» — умоляюще лепетало моё сознание. Перед глазами начинало всё вращаться: оставалось всего пара секунд. Бесцельно вертя глазами из стороны в сторону, я ничего не могла нормально разглядеть из-за этой противной бледно-сиреневой ткани носового платка. Крепче сжимая в руке мобильный телефон, в динамике которого до сих пор была глухая тишина, я надеялась только на одно, что Джузо действительно услышал мои слова, что он просто не хочет раскрывать своей вовлечённости. «Какой ужасный платок и какой мерзкий цвет...» — раздражённо подумала я, чувствуя, как мои ноги немеют. От падения меня спасло ярко-алое тёплое нечто, обхватившее меня за талию. Я видела только его огненные блики и искры перед глазами, что ещё больше закружили всё вокруг. Но каким бы приятным на ощупь, мягким и тёплым оно не было, мне было мерзко от его прикосновений: я знала, что это ничто иное, как кагуне гуля. «Такие платки носят... — неожиданное, отрезвляющее сравнение начало врываться в моё тонущее сознание приятным юношеским басом, — только девчонки, Маэ-тян, зачем ты даришь мне его? Ещё эта дурацкая вышивка, что это?» «Потому, что ты мне нравишься, Кэйташи!» — хотела я ответить тогда, но вместо этого улыбнулась и с напускной подростковой грубостью проговорила: «Ничего он не девчачий! Это гладиолус, я его сама вышивала. На языке цветов он означает уважение и искренность...» А ещё любовь. Гладиолус означает любовь, пронзающую сердце стрелой, с первого взгляда. «Пожалуйста... умоляю! Только не ты...» «Ты чего такая хмурая, Маэ-кун? — продолжили безжалостно полосовать моё сердце знакомым голосом воспоминания. — Злишь на меня за то, что я не поддержал тебя в этом споре с Ацуко? Ну, Маэ, ответить что-нибудь? Я же не специально, просто... Она ведь действительно была права, Маэ... Да ладно тебе, Маэ-кун, не злись! В следующий раз я обязательно буду на твоей стороне, честно-честно... — мне больно, невыносимо больно, но боль эта не физическая, она намного хуже — сердечная. — Вот, видишь, Маэ, ты уже улыбаешься! Обещаю, что всегда буду на твоей стороне, а ты обещай, что каждый раз, когда ты будешь злиться на меня, ты будешь улыбаться: я не переношу эту твою хмурую мину!» Я сдержала обещание: я улыбалась тебе... Там много раз. — Ты... — вдыхая ртом пары хлороформа, промычала я в платок. И всё перед глазами вращалось, вращалось, и не было этому ни конца ни края.* * *
«Я надеюсь, что мы встретимся в следующей жизни, Я смирился с тем, что ты мне нужна...»
Ему казалось это правильным, что её первое признание в любви станет причиной её беспамятства, что именно оно лишит её сознания и способности сопротивляться, как однажды этот проклятый гладиолус озарил его разум истинности своих чувств, лишил его способности сопротивляться им. Он рассчитал всё правильно. Может быть, человеком он был плохим, но вот врачом хорошим. Маэ отключилась ещё до того, как он успел досчитать про себя от одного до десяти в обратном порядке. — Один... — шёпотом проговорил он, и её тело полностью расслабилось и обмякло. Удивительные чувства переполняли его в эту секунду. Выпуская свой кагуне всё больше, Кэйташи всё сильнее опутывал своим длинным хвостом её, прижимал всё крепче к себе: до сих пор не мог поверить, что это тепло реально, что всё происходящее действительно, а не очередной разочаровывающий сон, который растает с приходом солнца. Нет! Он смог. Он сделал это. Самым трудным был именно этот первый шаг — приблизиться к ней, притронуться к ней, решиться воплотить в реальность все свои самые потаённые фантазии. Назад пути нет: она узнала его, она всё поняла, — но по-другому быть и не могло. Он был бы разочарован, если бы Маэ не узнала его, если бы так и осталась в неведении до своего пробуждения. Нет, ему этого совершенно не хотелось бы. Она должна очнуться с этим знанием, чтобы её глаза сразу были наполнены ненавистью, презрением к нему. Увидь он это смятение в её взгляде, эти муки догадок и нерешительности признать очевидное, не факт, что он не сдал бы, не назвал бы всё это дурацким розыгрышем, и тогда всё вернулось бы на круги своя. Нет! Её рука выскользнула из его объятий. Ладонь расцепилась, и на пол полетел мобильный телефон. Он почти успел упасть, но в последнюю секунду его спас ещё один выпущенный тонкий горящий алым цветом, но холодный по своей природе, хвост. Подняв телефон на уровне своего лица, он присмотрелся к загоревшемуся от касания экрану. Кэйташи знал, что она врёт, что этот разговор с «матерью» был ничем иным, как попыткой отсрочить неизбежное, но всё равно позволил ей разыграть этот спектакль одного актёра. Почему? Всё из-за этого прерывистого тихого дыхания в трубке. Оно было ему хорошо знакомо, стало его постоянным спутником на протяжении вот уже пары месяцев. Это дыхание следовало за ним по пятам. Преследовало даже тогда, когда ему хотелось меньше всего. Сначала, он подумал, что это очередной бред, что так с ним играет его сознание, бунтующее после стольких лет притворства, ставшего частью него самого. Но в тот вечер, потеряв бдительность или нарочно заявив о своей реальности, когда оно явило себя, Кэйташи услышал, что за этим тихим дыханием скрывается бешенное бьющееся во всю силу, не сбавляющее ни на секунду своей чистоты удара сердце. Пусть очень мощное, агрессивное и бесстрашное, но всё же простое хрупкое человеческое сердце. Этот постоянный быстрый ритм был ему так омерзителен, так сильно давил на его перепонки, что даже сейчас из немой потрескивающей тишины динамика, он мог слышать стук этого сердца. — Забавно... — тихо проговорил Кэйташи, зная, что на том конце провода его всё равно услышат. Он мог бы попробовать узнать, кто именно следует за ним попятам, кто тот безучастный зритель, что продолжительное время наблюдает за драмой его жизни... Но зачем? Его раса, его имя, его внешность, даже его половая принадлежность — всё это было не важно: Кэйташи и так прекрасно знал, что это человек самый ненавистный для него на этом свете. Это её судьба... Кэйташи медленно провёл ладонью вниз с её плеч до груди, к сердцу и, усмехнувшись, сказал: — Даже сейчас, когда она не владеет собой, ваши сердца бьются одинаково. Сердечная мышца девушки при этих словах пропустила удар, а потом забилась с новой силой, да так яро, что почти ударялась о рёбра. Мужчина громко рассмеялся. — Она без сознания: не может чувствовать, понимать, что происходит, — размышлял он вслух, — значит это ты, — буквально выплёвывая последнее местоимение, подытожил он. — Любопытно, это твой страх или твоя злость? Хотя, знаешь, это не важно: я забираю то, что должно было принадлежать мне — свою судьбу. Его губы исказила кривая, но довольная улыбка. От наслаждения собственными мыслями, он прикрыл глаза и на выдохе сказал: — В конечном итоге, ты всего лишь человек, и ничего не сможешь поделать...* * *
Сузуя было непривычно видеть директора в таком подавленном состоянии: он не кричал, как обычно. Наоборот, за всё экстренное совещание, собранное по инициативе Джузо, он не сказал ни слова. Сонное лицо и хриплый тон, коими Маруде встретил его в своём кабинете, теперь сменились непонятной незнакомой никому, даже его давнему соратнику Куроива, гримасой. Извечно полуприкрытые морщинистые глаза мужчины были широко распахнуты и в упор смотрели на экран, где Джузо демонстрировал результаты своего расследования. — После получения дела об убийствах в тринадцатом районе мною было установлено, что все жертвы были одного типа, схожие не только во внешности, но и в образе своей жизни, что привело меня к выводу о том, что убийца из тринадцатого района не просто гуль, он серийный убийца скрытого типа, — Джузо подготовил этот доклад ещё на прошлой недели, когда с радостью обнаружил, что чистота, с которой его соперник появляется у дома своей главной жертвы, возросла. — Некоторое время ушло на то, чтобы установить первоисточник, прототип всех жертв, но... — нажав на маленькую кнопку сжатого в руке пульта, Джузо выпрямился и окинул взглядом всех сидящих в кабинете директора членов своего отряда и руководство. — В некотором роде нам повезло: им оказалась помощник Огава, о чём она была поставлена в известность мной в тот же день. Фотография со служебного удостоверения Тамаэ появилась на экране рядом с фотографиями других пяти девушек. Сузуя внимательно наблюдал за тем, как на секунду оживилось лицо директора. Его эмоции генералу были хорошо знакомы и, в отличии от многих других человеческих чувств, хорошо понятны: злость, раздражение и отчаяние. — Поскольку Огава-сан отрицала возможность причастности к этим убийствам кого-либо из её круга знакомств, — такими витиеватыми конструкциями Джузо решил сокрыть предвзятое отношение Тамаэ к гулям, — пришлось долгое время не исключать той версии, что убийца действительно лично не знаком с Огава-сан. В ходе проверки данной версии мною было установлено наблюдение за помощником, которое достаточно быстро дало результаты: появился первый подозреваемый. Джузо обернулся назад, к экрану, где появилось личное дело уже хорошо знакомого ему мужчины. — Вада Кэйташи, — не читая, быстро проговорил Сузуя его имя. — Одноклассник и друг детства Огава-сан, а в настоящее время главный хирург городской больницы, расположенной в седьмом районе, — Джузо положил пульт и опёрся обеими руками о стол директора. — Ни в одной имеющейся в нашем распоряжении базе Вада не проходил, как лицо, являющееся гулем или контактирующем с гулем. У него, как и у его родителей, были стандартные медицинские анализы, указывающие на их принадлежность к обычной человеческой расе. Никто и не думал вставить слова, даже директор смирно молчал, мужественно сохранял терпение и слушал его рассказ, который подходил к самой страшной его части. — Два с половиной часа назад из своей квартиры была похищена Огава-сан, — без каких-либо эмоций, совершенно спокойным голосом проговорил Джузо. — Мы не знаем, к какому рангу относится Вада, какими физическими способностями обладает и какой у него кагуне, но... — безжалостно высказывал свои размышления генерал. — Исходя из того, что все пять жертв были умерщвлены им в течении десяти часов с момента получения первых повреждений, и того, что Огава-сан всё-таки является их прототипом, я полагаю, что у нас есть не больше двенадцати часов, чтобы установить её местонахождение и нейтрализовать Вада Кэйташи. Джузо и сам мог отдать приказ о начале операции: в кабинете были только члены его отряда, — но решил дождаться этой команды от руководства. Молчание слишком затянулось, в такой ситуации оно вообще было неуместным. Каждая потраченная зря минута уменьшала процент вероятности их успеха. Все это понимали, но продолжали молчать, ожидая реакции директора. Первым не стерпел и решил взять на себя ответственность руководства советник Куроива. Всё-таки Тамаэ была не только дочерью его погибшего приятеля, она была его коллегой, членом их организации, и они обязаны сделать всё, зависящее от них. — Встречаемся через полчаса, — поднимаясь со своего места, проговорил тяжёлым тоном Ивао. — У меня на столе должны лежать все возможные варианты того, куда мог отправиться разыскиваемый. И так грузный широкоплечий советник Куроива сейчас смотрелся особенно грозно, а его густые тёмные брови были нахмурены сильнее обычного. Решительно, без промедлений он поднялся со своего места и первым покинул кабинет, подавая тот самый сигнал к действию остальным следователем, которые хоть и продолжали поглядывать в сторону своего командира, но всё равно пошли следом за советником. Окинув взглядом в последний раз сгорбленную фигуру директора, оставшегося сидеть в своём кресле, Джузо уже хотел пойти следом за своими подчинёнными, но замер на месте, когда за его спиной раздался еле слышный хриплый голос. — Останься... Это обращение расслышал не только Джузо, но и его заместитель Накарай. Светловолосый молодой человек перевёл взгляд с директора на своего командира в попытке понять, к кому именно обращается Маруде-сан. — Иди, — отдал короткий приказ Джузо, дополняя его лёгким кивком головы. Кейджин нахмурился. Всем было очевидно, что сейчас оставлять на едине директора и генера опасно для обоих, но в больше степени для самого директора, который явно не владел собой, потеряв от расстройства способность трезво рассуждать. Молодой заместитель склонил голову в послушном поклоне: он не мог ослушаться, — и покинул кабинет, прикрыв за собой крепкую деревянную дверь. Развернувшись к директору, Сузуя сделал решительный шаг вперёд. Не было никакого смысла устраивать сцен, и Джузо надеялся, что Маруде это тоже осознаёт, как бы сильно не был бы затуманен его разум. Все надежды генерала развеялись в ту же секунду, когда директор подскочил со своего места и за пару шагов оказался рядом с ним. Как бы резки не были движения Маруде, он не сдвинулся со своего места, смело запрокинул голову вверх, чтобы посмотреть в глаза возвышавшемуся над ним мужчине. — Если с Маэ что-то случится... — еле слышно, шипя, проговорил Маруде. — Если Маэ не удастся спасти, я обещаю... — приближаясь вплотную к его лицу, директор прищурил свои горящие от слёз и злости глаза. — Я убью тебя, Джузо, самым страшным, самым болезненным способом, который ты можешь себе только вообразить. Особое отношение директора к его помощнице было очевидным для всех работавших в главном офисе организации. О возможном романе между возрастным мужчиной-начальником и молодой девушкой-подчинённой не говорил только ленивый и то старшее руководство, которое знало правду. Эти нелепые слухи, которые сначала никак не трогали Джузо, со временем стали раздражать уже и его. «Боже, какая чепуха... Им самим не смешно от этих слов?» — в очередной свой визит, не выдержав шёпота двух сотрудниц лаборатории за своей спиной, который в маленькой кабинке лифта невозможно было не услышать, демонстративно выругался его наставник. Сузуя был абсолютно согласен с Шинохара. Да, директор Маруде относился к Тамаэ иначе, чем к другим сотрудникам. Этот провожающий заботливый взгляд, наполненный тревожностью каждый раз, когда девушка покидала поле его зрения, был хорошо знаком Сузуя: так смотрел на него его наставник. Нет, даже больше. Для директора Огава была не просто учеником, протеже, щепетильно воспитываемое им последние несколько лет, он любил Тамаэ любовью, которую Джузо никогда не суждено было познать — отеческой. Именно из-за этого знания Сузуя было немного стыдно перед директором за то, как именно он узнал правду. Он должен был, обязан был отчитаться перед Маруде ещё в самом начале: это было его работой, — но тут вмешался самый страшный противник следователя — чувства. И он решил ждать, не вмешиваться, позволил девушке самой сделать выбор, и она его сделала. Сузуя нисколько не осуждал её за то, какой путь она выбрала: будь он на её месте, поступил бы также. Поэтому поддерживал, помогал, умалчивая и скрывая от директора основные результаты своего расследования. Нет, он нисколько не перекладывал с себя ответственности. В этом служебном преступлении они с Тамаэ были сообщниками, только вот заслуженное наказание сейчас понесёт он один. Боялся ли он этого? Нет, потому что искренне считал, что поступил правильно. Другого варианта развития событий Джузо просто не видел. Вада должен был добраться до самого желаемого ему, только так Сузуя мог уличить его с поличным в совершённых преступлениях. Конечно же, эта тактика была избрана им не только из-за желания восстановить справедливость, у Джузо была своя заинтересованность в том, чтобы позволить событиям подойти к самому страшному развитию — охота. Этот глупый гуль ошибается, думая, что он единственный хищник в этой игре. Это дело было первым за последние несколько лет, связанным с настоящим, думающим и кровожадным гулем. Джузо просто не мог себе позволить арестовать его где-то в подворотне, поймав за попыткой похищения девушки. Обыска в его квартире и автомобиле хватило бы для того, что безусловно обвинить Вада во всех убийствах, произошедших в тринадцатом районе за последние несколько месяцев, но... Нет, нет! Это было бы безумно скучно, просто... Никакой погони, никакого достойного сражения, только толпа следователей и с десяток солдат, которые задавят гуля одним только своим численным превосходством. А что достанется Джузо? Очередная награда? Ему это никогда не было интересно, эти разноцветные металлические значки валялись у него по всему кабинету, вместе с кучей бесполезных бумажек. А вот сражение с более-менее способным противником его вполне бы удовлетворило. Он понимал, что в угоду своим желаниям, несомненно, ставит жизнь Тамаэ под угрозу, но его это нисколько не тревожило. Джузо до последнего был уверен в себе, считал, что точно сможет и удовлетворить свою страсть, убив гуля, и выполнить долг, сохранив жизнь девушки. Он всё рассчитал, всё обдумал множество раз: в мыслях не было место сомнениям в собственной правоте, ровно до того момента, пока он не услышал этот мерзкий клокочущий смех в трубке... В первую секунду Сузуя запаниковал. То, что Вада узнал об их связи с Тамаэ может стать дополнительным раздражителем, заставит его действовать ещё более бездумно, подтолкнёт к тому, на что он может быть никогда бы и не решился. Но насмешливые слова гуля быстро отрезвили, и тогда случилось самое лучшее, что только могло. Вада подарил ему то, что действительно могло помочь победить — Джузо разозлился. Как же давно он не чувствовал этой настоящей чистой злости, от которой трясло, а вены на висках надувались. Так давно, что даже успел немного соскучиться по ней. Он злился на Вада не за то, что он сделал. Нет. Страсть к крови, желание отнять чью-то жизнь не были тем, что могло отвратить Джузо: ему были знакомы эти ужасные позывы. Но вот то, что какой-то гуль посмел подумать о том, что Джузо не сможет его убить... Именно это приводило следователя в бешенство. Его могут называть странным, могут смотреть на него с призрением, отвращением, но вот не считать с его силой никто не смеет... Особенно гули. «...забираю то, что должно было принадлежать мне! — с усмешкой, Джузо вспомнил его слова. — Вот именно, что должно было, но не принадлежит... Не тебе!» — незнакомый ему до этой ночи требовательный, гордый голос в его голове ответил на эту оставленную в момент разговора без внимания реплику гуля. Джузо наклонился назад, увеличивая расстояние между своим лицом и наклонённым к нему лицом директора, и с непринуждённой усмешкой ответил: — Не переживайте, Маруде, если Тамаэ умрёт, мне тоже не жить. Директор замер на месте, опешив не то от слов Сузуя, не то от того, в какой, свойственной только ему, безумной манере он сказал это. — Что? — одними губами проговорил Маруде. Деля шаг в сторону, Джузо лишь сильнее изогнул свою спину назад. Его голова была запрокинута. Генерал молчал пару секунд, раздумывая на тем, что именно ответить директору, но в голову приходило лишь одно — правду. Заведя над головой левую руку, Сузуя аккуратно взъерошил волосы и убрал их с лица, на котором была лишь дикая лёгкая улыбка, напоминающая Маруде тот самый оскал безумного Рей-чан, который он не видел вот уже столько лет. — Говорят, смерть своей судьбы практически невозможно пережить, директор... — нервно посмеиваясь, ответил Джузо. — Я точно не смогу. Действительно не сможет. Он рассчитывал, продумывал, строил свои планы, затягивая и опутывая всё происходящее невидимыми нитями своего желания ещё раз почувствовать этот сладостный последний предсмертный вздох гуля, добытый в кровопролитном сражении, но совершенно забыл об одной маленькой красной ниточке, что была более чем реальна. У него есть только половина сердца, половина его души. Так распорядилась его судьба: нечеловеческие страдания и боль, перенесённые им, отобрали половину его сущности. Он не жаловался и не печалился из-за этого. Было и было. Джузо не в силах изменить своего прошлого. Но что же будет с ним, когда отберут вторую? Человеку с цельной душой, с крепким и не израненным сердцем невыносимо переносить муки потери, что уж говорить про него, разбитого и искалеченного... Он не сможет.