Больше жизни

— Можно подумать, ты совершенно не удивлён таким раскладом, — Данзо начинает нарочито лениво прохаживаться по комнате. Вид у него нездоровый: Хирузен подмечает это сразу. — Что-то, вижу, самочувствие тебя подводит, Данзо, — язвительно говорит он в ответ. — Вижу, не только я старею. — Один-ноль, — тут же отвечает Данзо; глаз его смотрит уже откровенно без приязни, и Хирузену это внезапно нравится. — Кто должен быть «не удивлён», Данзо, — продолжает язвить Хирузен, — так это скорее ты. Всё последнее время он тёрся около тебя. — Какая пошлость, Хирузен, — Данзо насмешливо кривится. — «Тёрся», ну что за выражения. Он на меня работал, это да. — Только не надо мне рассказывать, что ты с ним не якшался, Данзо, — Хирузен начинает атаковать; намёки Данзо давно его достали, и теперь ему хочется взять реванш. — Тебя частенько видели в его компании, то тут, то там. Данзо усмехается. Смотрит в упор своим тёмным глубоко посаженным глазом. Рот его снова кривится. — Так, может, не стоило так поступать с тем, кого так сложно выкинуть из головы? — говорит он, и Хирузен чувствует, как его бросает в холодный пот. — Хватит, — говорит он вслух, — мне надоели твои намёки. Уж не знаю, что наговорило тебе обо мне это… существо… Данзо тихо смеётся. Его явно беспокоит рука — та, что на перевязи. Хирузен это понимает. Он бросает на руку Данзо красноречивый взгляд, но последнего это не останавливает. — Знаешь, это… существо, как ты его назвал, — говорит он, отсмеявшись наконец, — отличается высочайшим уровнем собственного достоинства. За всё то время, что мы общались, он ни разу о тебе ничего не говорил. — Ни разу? — внезапно для самого себя переспрашивает Хирузен и тут же понимает, что выдал себя с потрохами, но уже поздно. — Ни разу, — отвечает Данзо и снова кривится от боли. После чего вдруг добавляет: — Настолько «ни разу», будто такого человека как Третий Хокаге Сарутоби Хирузен в его жизни никогда и не существовало. Последние слова — это чёткий выверенный удар, и они оба это понимают. И Хирузен вдруг становится благодарен Данзо за то, что тот ничего не сказал более конкретного.   Он всё так же некрасиво ест, как и тогда, когда был ребёнком. О таких говорят «жрёт», а не «ест», но Хирузен не сказал бы такого о нём, даже будучи очень зол или в сильном подпитии. Когда он был ребёнком — так говорил Хизэо, директор приюта, из которого Хирузен забрал Орочимару, — он поначалу будто бы не соображал, что пищу следует жевать, и так и норовил проглотить что-нибудь целиком. Как змея. То, что он змея, отчего-то будоражит Хирузена сильнее, чем что-либо другое. Вот и сейчас он глотает целиком пару кусков сашими, щедро заливается саке. Пара капель стекает на подбородок, и он совершенно бесцеремонно слизывает их своим длинным гибким языком, после чего снова тянется за саке. — Мне кажется, ты слишком много пьёшь, — мягко говорит Хирузен, наблюдая за всем этим действом, как зачарованный. Орочимару тихо смеётся. Зачем-то вновь облизывает губы. Не «зачем-то». Хирузен понимает, зачем. Он играет им — будто куклой, будто марионеткой. Ещё ребёнком играл, а теперь и подавно. Ученик играет своим учителем. Это мерзко, это отвратительно, но оттого будоражит ещё сильнее. — Порой у меня возникает такое чувство, Хирузен, — говорит он, наконец отсмеявшись, — что ты всё ещё уверен, что мне шесть. — Я беспокоюсь, — пытается возразить Хирузен, но Орочимару только лишь вновь начинает смеяться. — О боги, я шиноби, — произносит он сквозь смех. — Я бываю на миссиях, а ещё, поговаривают, что со дня на день может начаться война, — он смотрит Хирузену в лицо своими пронзительными ярко-жёлтыми глазами. — И тебе придётся отправить меня туда своим собственным приказом, — резюмирует он. — Я надеюсь, что… — начинает лепетать Хирузен. — Что — «что», Хирузен? — …что мне не придётся, — заканчивает он. Кажется, Орочимару снова смешно. — Не можешь же ты в военное время оставить меня подле себя, — говорит он, снова прикладываясь к саке; Хирузен уже не возражает. — Чтобы я сидел рядом, завтракал, обедал и ужинал с тобой, гулял под руку среди цветущих сакур и сосал твой член. — Орочимару, что за… — начинает было Хирузен, но тот тут же прерывает эту попытку казаться благороднее, чем есть. — Что за пошлости? — заканчивает он. — Да брось. — Ты говоришь о чувствах так, словно это… — пытается горячо возразить Хирузен, но сам понимает, что это провал, оттого ретируется. — Впрочем, ладно, — какое-то время он красноречиво молчит, Орочимару смотрит на него не отрываясь, и Хирузен всё же находит нужным задать вопрос, который его давно беспокоит. — Скажи, у тебя вообще бывают… какие-нибудь сильные чувства? Я имею в виду, по-настоящему сильные? Орочимару замирает. Откладывает палочки и вновь подливает себе саке. Затем смотрит Хирузену в глаза. — Я хочу узнать все техники этого мира, — тихо говорит он наконец. — И не только этого. И Хирузен тут же чувствует себя так, будто его ударили под дых. Техники. Он хочет знать техники. Техники. Это его самое сильное чувство. — Некоторые техники не стоит трогать, Орочимару, — говорит он. Голос его звучит тускло. — Так запрети мне, — отвечает Орочимару, и в следующий момент Хирузен едва не вздрагивает. —Тебе… действительно так хочется этого всего? — спрашивает Хирузен, и Орочимару утвердительно кивает, глядя в его глаза. — Больше жизни, — отвечает он. В следующее мгновение нога Орочимару, ловко выскользнув из таби, оказывается между его ног и касается члена. Пальцы ноги вытворяют такое, чего не смогли бы даже губы самой опытной шлюхи. Орочимару продолжает невозмутимо глотать сашими и пить саке, и от этого дикого, невероятно пошлого сочетания Хирузена бросает в жар. — Что ты… — тихо произносит он. Фраза обрывается на середине. — Я умею дрочить ногами, — отвечает Орочимару. После чего вновь подливает себе саке. Вид у него крайне невозмутимый. Пальцы ноги продолжают двигаться, будто маленькие змеи. — Или ты считаешь, что это техника, которую не стоит трогать? — интересуется Орочимару. Перед глазами Хирузена всё плывёт, и причина точно не в саке.   Хирузен буквально утаскивает его оттуда. Орочимару говорит что-то в шутку — о том, что де о них уже пошли слухи. — Тебя это беспокоит? — спрашивает Хирузен, и Орочимару тут же качает головой. — Нет, сенсей, — отвечает он, — о нет, меня много чего беспокоит, но точно не это. На ватных ногах он доходит с Орочимару до гостиницы. Здесь для них всегда готов номер. Здесь никогда не задают лишних вопросов; впрочем, их не задавали бы и в любой другой гостинице Конохагакуре-но-Сато. Только сумасшедший будет задавать лишние вопросы Третьему Хокаге Сарутоби Хирузену. Он начинает раздеваться сразу, едва ли не с порога, без тени стеснения (боги, да, кажется, он вообще не умеет стесняться). Ему идёт форма шиноби — Хирузен часто думает об этом. Как и о том, что в свободное время Орочимару предпочитает странно одеваться и странно выглядеть. Хирузену об этом говорили. Как и о том, что его лучший ученик похож на шлюху. Хирузену на это плевать. Форма шиноби уже валяется на полу, а Хирузен всё ещё продолжает пялиться на него, будто зачарованный. — Тебе помочь, сенсей? Он приближается. Облизывает губы (чёрт, опять!), бледные холодные пальцы скользят в волосы Хирузена. — Мы куда-то спешим? — интересуется Хирузен, привлекая его к себе. Орочимару кивает. — Я обожрался сашими как мразь, — отвечает он полушёпотом, едва размыкая губы. — Хочу успеть, пока… ничего не переварилось. Хирузен качает головой, гладя его по волосам: — Орочимару… — Член бога шиноби не должен выпачкаться в дерьме, — всё так же тихо произносит Орочимару. Его жёлтые глаза подёрнуты поволокой, и в этот момент Хирузен понимает, что даже испачканный в дерьме член его бы не смутил. Он даже не раздевается полностью — лишь высвобождает часть тела, нужную для акта страсти. Орочимару голый; этого достаточно. Он опрокидывает его на кровать. Ставит на четвереньки, подтягивая к себе. Спрашивает про масло — Орочимару отчего-то всегда таскает его с собой. Даже на службе… Этот ублюдок что, трахается с другими мужчинами? Последняя мысль бьёт больно. В какой-то миг Хирузену даже хочется вмазать Орочимару. Наотмашь. По лицу. А затем переломать эти тонкие бледные запястья. Его рука уже тянется к длинным чёрным волосам — чтобы потянуть за них как следует, дёрнуть, причинить боль, но в самый последний момент Хирузен останавливается. Однако Орочимару словно понимает его без слов. — Ты можешь грубо, если тебе хочется, — говорит он. Хирузен дрожит. — Г…грубо? — переспрашивает он. Язык не слушается. — Не надо масло, — поясняет Орочимару. — Мне… нравится… когда так. Это сигнал, и Хирузен понимает это сразу же. Он вдавливается в его тело, невзирая на собственный дискомфорт. Орочимару не издаёт ни звука — лишь только дыхание у него учащается. Он молчит. Почти не стонет. Он никогда не стонет — даже когда, чувствуя приближение высшей точки наслаждения, начинает хвататься за свой член. Он и сейчас хватается — и Хирузен накрывает его руку своей. — Люблю тебя, — выдыхает он, всаживаясь в Орочимару с такой неистовой силой, что в какой-то момент тот едва не сваливается с кровати, но Хирузен подхватывает его. — Люблю… больше жизни… Орочимару вздрагивает и выгибается. Наконец-то с тихим стоном — первым за всё это действо. Пальцы Хирузена становятся мокрыми.   — Вспомнил чего, не иначе. Хирузен едва не вздрагивает и тут же ловит себя на желании сказать Данзо, чтобы он убрался куда-нибудь подальше. Данзо слишком проницателен. Слишком. И всё было бы ничего, когда бы он об этом молчал. — Возможно, я знаю, куда он мог отправиться, — задумчиво произносит Данзо, не дожидаясь ответа на свой вопрос. — Ты ведь действительно хотел бы найти его и судить по всей строгости закона? — Разумеется, — на автомате отвечает Хирузен; мысли его витают где-то далеко. И зачем-то вдруг добавляет: — Больше жизни. Данзо ухмыляется, щуря глаз. Он не верит. Разумеется, не верит. Для этого он слишком умён. Но однако вслух на этот раз он ничего не говорит, и Хирузен немедленно становится ему от души благодарен.