Я слышу сердце друга моего...

— Мисс Эванс! — голос Макгонагалл неожиданно, но очень вовремя вывел девушку из полусонных раздумий. Стоило сделать машинальный шаг в сторону и оказаться в заботливо подхвативших её руках, как мимо промчались несколько звонко смеющихся первокурсников, сбивая остальных идущих впереди студентов. — Ах, Мерлин, ну что за безобразие! — чуть слышно выругалась Минерва, прежде чем отстраняя от себя Лили, с беспокойством посмотрела на её бледные черты лица. Эванс в свою очередь быстро проморгалась, провожая детей взглядом. Она уже хотела начать собирать все разлетевшиеся по коридору книги, но заметив обеспокоенный взгляд Макгонагалл, широко улыбнулась. — Спасибо профессор. Если бы не вы, они бы точно меня сшибли — и стараясь скрыть помутнение в глазах, волшебница посмотрела по сторонам, отмечая все точки в какие отправились любимые издания. — Мисс Эванс, когда я говорила, что студентом стоит больше времени уделять учёбе, вас я имела ввиду в самую последнюю очередь. Вы провели всю ночь в библиотеке? — в голосе Минервы звучала добрая насмешка, которая на последних словах сменилась настоящим укором. Единственным взмахом палочки она подняла все четыре книги и вручив их девушке, вопросительно приподняла бровь. — Не всю и не по этой причине. Клянусь, профессор, мне просто попалась интересная книга — Эванс ещё раз благодарно улыбнулась, сдерживая не вовремя накатившую зевоту. Ей хватило меньше минуты, чтобы вернуть взгляду и всему своему существу хорошо сыгранную бодрость и уже через пару секунд о бессонной ночи говорили только не совсем здоровый цвет лица и прижатые к груди книги. Но Эванс была не из тех, кто так просто показывает свои слабости. Макгонагалл это знала, от того продолжать расспрос не стала, лишь мельком посмотрела на книжные переплёты. Заметив это, Лили тут же оживилась, решив первой прокомментировать содержимое своей ручной библиотеки. — «Как превзойти Тёмные Искусства»; «Ступенчатая трансфигурация»; магловская литература, «Зелеваренье». Ничего, что представляет опасность, профессор. — Я не сомневаюсь, моя дорогая, но дело в том, что вы выглядите уставшей и это достаточная причина, чтобы я была обеспокоена. Впрочем… — заметив то, как поменялось выражение лица Лили, Макгонагалл обернулась. За поворотом тут же скрылась черноволосая макушка слизеринца, очевидно выжидавшего там возможности подойти. Какое-то внутреннее чувство подсказало женщине, что сама юная волшебница этого очень не хочет. Недовольно поморщившись, она сделала плавный жест рукой, говорящий об окончании диалога. — Впрочем, вы сами знаете, что вам делать. Надеюсь на ваше благоразумие. Зайдите ко мне вечером — и ещё раз коснувшись напряжённого плеча, Минерва дала Лили возможность двинуться в противоположную сторону от Северуса, в это же время направившись к нему для обмена пустяковыми словами, способными выиграть хотя бы минуту времени. *** Лили с тяжёлым вздохом, содержащим в себе как усталость, так и удовлетворительную радость, откинулась на мягкую, ещё мокрую из-за ночного дождя траву. Тут же под свитер пробрался холод, который приятной щекоткой прошёлся до самых кончиков пальцев. Здесь было тихо, ещё тише, чем в библиотеке. А тишины Эванс в последнее время искала больше всего. И вот это место, кажется совсем отстранённое от чужих глаз, было её почти единственным спасением от беспокойных мыслей и суеты. Стоило ей взглянуть вверх, как на душе стало гораздо легче, нежели несколько минут назад там, в Хогвартсе. Нет, несомненно в Хогвартсе тоже было множество уединённых, и не только мест, в которых она любила находиться. Но стены давили. А оказавшись под чистым небом, в котором ссорились и играли между собой птицы, в душе волшебницы вновь заиграло ощущение свободы гораздо большей, чем в каменных сводах красивого здания. Это напоминало ей детство. Не хватало только ворчания Петуньи, которая вот-вот должна опуститься рядом и пробормотать, мол лёжа на холодной земле недолго простудиться. Но тосковать Лили не хотела. Привстав, она взяла книгу, притащенную даже сюда, снова откинувшись назад раскрыла её над головой. Уже выученные наизусть, но такие любимые строчки читались быстро, а иногда даже слетали с губ тихие отрывки, в унисон писателю, голос которого звучал в голове, и по мере погружения в книгу, Лили сама не заметила, как в скором времени преобладать над ней стала не только красота слога, но и дремота. ××× Люпин до одури сжал в руках пергамент, скомкав его и выкинув в мусорное ведро: в голове — полный мрак, а сердце — темнее тучи. На каждое слово оно глухо отзывалось за рёбрами, принуждая руку измазывать написанное секунду за секундой. Эссе, заданное неделю назад, покоилось обрывками на полу, на столе и в мыслях. Вырванные моменты и куски плясали из одного конца черепа в другой, а чувство опустошения наполняло ещё больше и без того опустевшую голову. Ремус, мать его Люпин, не знал и не представлял, что ему делать: пальцы перебирали волосы, путая и взъерошивая — Лунатик сжимал их неистово сильно и грузно выдыхал. — Не мой день, — рыкнул тот, захлопывая учебник и приподнимаясь со стула, мотая головой от пришедшей мимолетной боли, — и жизнь не моя. Не получается одно — не получается всё. Таким правилом заручается Рем каждый день. Быть лучшим как принцип, а стать ещё лучше — как правило. Золотой мальчик алого факультета нервно перебирает каёмку изношенного свитера, утопая в нём как в нескошенной траве летом возле дома. Дом. Он хотел бы вернуться. Туда, где не виднеется горизонт, застеленный утренним туманом; где запах соснового леса как константа, а ты в нём — потерянный мальчик Гензель, тянешь гретель за руку прочь от треклятого пряничного домика — и дышишь, вдыхаешь полностью: кожей, носом, грудью — не столь важно. Ты там и одновременно тебя нет. Потерянный. Ремусу нравилось быть не найденным. Он хотел бы быть им. Взгляд в окно — и вон, рыжеволосая Гретель. Может, она и есть его спасение. Остров сокровищ, где самое ценное не золото, а её слова. Люпин быстро сбегает с лестницы, улыбаясь и одновременно ворча себе под нос что-то о второкурсниках, путающихся под ногами. — Эй! — вскрикивает Ремус, понимая, что это было не лучшей идеей: на возглас обернулось несколько людей, но точно не она — погруженная в свой мир, словно в коконе из шекспировских сонетов и мечтаний. Он хочет туда попасть. В её голову: думать как она, видеть как она и слышать. — Я думал, что главная Джульетта Хогвартса непременно захочет прочесть о себе. Удивлён! И рад. Ремус говорил это приподнимая уголки губ в довольной улыбке и опираясь о дерево. — Неужели мы настолько стары, что писатели нового времени нас не интересуют? — произносит не в упрёк, а с интересом. Ему неважно о чем с ней говорить, любое из её уст таит в себе небывалый интерес Рема и всего его существа. — Комиксы! Так вроде. Мне всегда нравились комиксы. ××× Слово за словом, строчка за строчкой, буква за буквой и стихи перетекали в тихую, но в то же время звучащую сотнями нот музыку. Как прекрасно это чувство забвения, которое дарит хорошая книга и бурная фантазия под руку с сердцем мечтательницы. Будучи здесь материально, она совершенно затерялась в том мире, где поднося нежные руки дам к горячим от пылкой любви сердцам, кавалеры уносили их в танцах полных лёгкости воздушного полёта. В том мире, где любовь была не словом из шести букв, а целым миллиардом распускающихся роз, которые наполняли всё ароматом жизни и прекрасной печали, трепещущей в каждой влюблённой душе. В том мире, где музыка была вместо слов, а слова заместо музыки и каждое из них оставалось в памяти навсегда, неизгладимым отпечатком чувств. Чтобы слушать музыку мечтателю не нужен инструмент, только опять же, плавно перетекающая из слова в слово рифма и бьющееся от восторга сердце. Но между этим миром и миром окружающим Лили вокруг, она бережно сохраняла тонкую грань, позволяющую ей слушать как и мелодию собственной души, так и шелест травы, с журчанием где-то недалеко озорного ручейка. Бледные пальцы уже отпустили книгу и зелёные глаза закрылись, повинуясь желанию остаться наедине с той картиной, что была за темнотой вот-вот захватившего её сна, а губы всё ещё шептали любимые строки, дрожа время от времени в отстранённой улыбке. Но вот чей-то образ появился совсем рядом, нарушая спокойствие только на несколько секунд. Лили ещё не видела его, но уже знала, что стоящий позади неё вовсе не тот, кто хочет разрушить это очарование, только так же как и она прикоснуться к нему. Но открывать глаза девушка не торопилась, шёпотом продолжая следующую, уже подходившую к концу сонету. — Но прошлое я нахожу в тебе и всё готов простить своей судьбе… — и снова заключительное молчание, сопровождаемое тихим вздохом. Теперь можно было и вернуться на поляну с мокрой, но мягкой травой и прохладным ветром. Втягивая носом знакомый запах шоколада и старого пергамента, Лили открыла глаза. — Ремус… — произнесла девушка ещё прежде чем распахнула тёмные ресницы и губы её поднялись в тёплой улыбке, точно никого иного она и не ждала. — В том и печаль. Мы слишком молоды, чтобы знать о том, что происходило прежде не через книги, а самим. — с еле слышным разочарованием ответила Гриффиндорка, приподнимаясь. Поводя плечами от прохлады, снова пробравшейся под свитер, Лили заулыбалась ещё шире, смотря на Люпина с еле сдерживаемым восторгом. — Я рада тебя видеть. ××× — Ты невозможная, — произносит Ремус с едва появившейся на лице улыбкой, возвышаясь над Эванс, глупо засунув руки в карманы и покачиваясь из стороны в сторону: ему холодно до скрипа зубов и хруста костей как снега на морозе, — и тепло: до глубины медовых волос и привкуса зелёного чая с мелиссой на языке. — Невозможная! — кивает он ещё раз, давая гласное подтверждение самому себе и воздуху, и листьям, и особенно е й. Рем грузно вздыхает, переводя взгляд на ближайшее дерево: «Я хотел бы стать тобою, если бы только мог. Твоими руками касаться потертых страниц нелюбимого мною Шекспира, твоими глазами смотреть в небо и увлечённо переносить словами в те места, в которых хочешь быть т ы. Т ы не мой любовный интерес, а я — не твой. Или я опять себе вру? Но между нами не меньше, чем понимание, и не больше, чем восхищение. Между нами натянута паутиной нить серебряных слов: буквы танцуют в парах, вырываясь мелодией, что слышим лишь мы. Я не вижу здесь ни зданий, ни башен, ни террасы с зелёной-зелёной травой — только я и ты. Отдельные части отдельных миров в одном месте. Протяни же мне руку — и я возьму её как данность, как согласие быть со мной здесь и сейчас. Лили эванс, будешь ли ты моим н е долго и счастливо в это тёмное время?» Он не скажет ей этого: ни сегодня, ни завтра, ни через бесконечность вселенных. Он думает, что по нему видно, как он думает и о чём, но потухший взгляд волчьих янтарных глаз и разбитые костяшки молвят лишь одно — ты дурак, Ремус, дурак-дурак-дурак. Повтори это три сотни раз; повтори это за ужином, за обедом, в полдень — неважно — У тебя привязанность к этой девчонке. Твоё сердце у этой девчонки! Твоя душа у её ног, а голова — под подошвой. Понимание дружбы у Люпинов всегда было другим: иным и пугающим. У Ремуса — сродни близости, семьи и мародёров. Он зовёт стыдливо дружбой то, что поэты кличут в стихах любовью, выкрикивают пьяно на углах освещенных ночью улиц и верят — первая, одурманивающая и искренняя. И он любит Лили. Всем своим естеством. Всем своим я и всем тем, кем ему ещё предстоит быть. — Это пугает, — произносит тихо тот, присаживаясь осторожно, словно уподобляясь, рядом с Эванс. — то, что ты хотела бы это видеть. Видеть — не чувствовать. И не ясно будет ли увиденное тобой то же, что и ты «видишь», читая раз за разом эти строки, — кивает на книгу, — Я бы не хотел. Он бы хотел. Гнаться ветром над пропастью во ржи; величаво ступать на каменные плиты, слушая поскрипывание доспехов; восседать за круглым столом и пить вино из черепов побежденных и кричать-кричать-кричать. Он бы хотел. — Джеймс как прекрасный рыцарь на вороном коне, не правда ли? — резко переводит тему, отводя взгляд от дерева, стоявшего где-то неподалёку. Постоянно пытается скрыться от всего, от всех, от себя: страх доверия давит, а сумбурность мыслей не даёт воздуху выйти. Ремусу страшно, но он привычно улыбается, срывая травинку и вертя её в руках. — Заметь, не принц, а рыцарь! Может, он и голубых кровей, но слишком придурковат и самоотважен для такого титула. В хорошем смысле придурковат, не подумай. Опирается на локти, наклоняясь всем телом назад и запрокидывая голову, прикрыв глаза. — А вороной потому, что так забавнее. Сольётся с ним — и не заметишь, — выдыхает, наконец добавляя, — Я тоже рад. Очень рад. ××× — Невозможная… — с еле ощутимой тоской в голосе повторила девушка, точно пробуя сказанное на вкус и приподнимая уголки губ в улыбке. Ещё не до конца развеялись те прежние образы, ещё блуждали по поляне вместе с ветром таинственные, но уже знакомые голоса тех, кто навеки был заключён между страниц книги и в унисон им всё ещё играла музыка, сочинённая из нот случайных рифм несомненно влюблённого шекспировского сердца. Приведения эти всё никак не хотели покидать ту, что слушала их с особым вниманием и испытывающей любовью. Они меркли на фоне реальности с ощутимым для неё недовольством, которое она принимала не без улыбки, обещающей вернуться к ним чуть позже. Таким образом, ведя внутреннюю перемолвку с возмущающимися героями стихов, Лили не сразу отдалась всей радости, какую испытало её сердце при появлении друга. Но вот он опустился рядом и душу захватил уже другой покой, не менее согревающий и ожидаемый, сопротивляться которому не хотелось. Исчезли последние тревоги, стоило ей устроить голову на чужом плече и на минуту-другую прикрыть глаза. Она знала, что Ремус не будет против. Это своего рода согласие на несказанное «здесь и сейчас», о котором не знала она, но ясно чувствовало её сердце. Не будет он против и того, если некоторое время они помолчат. Помолчат так, слово уже виделись сегодня, уже говорили и говорили долго, беспрерывно. Это молчание можно объяснить по-разному. К примеру тем, что первым делом после долгого расставания, а особенно расставания не из-за серьёзных причин, а простой суеты, душам нужно узнать друг друга. В разговоре, как бы то не казалось противоположно, это гораздо сложнее чем в правильном молчании. Молчание не давило, не смущало и не создавало даже малейшего дискомфорта. Это означало, что всё же они свои. Что Лили не чужая для Ремуса, а Ремус не чужой для неё. В этом и была прелесть тишины. Они узнали друг друга, так же как узнавали прежде и узнают через несколько сотен лет. Наконец Эванс порывисто вздохнула, смеясь над последними проигрышными попытками сна вновь забрать её в своё призрачное царство. Зелёные глаза снова заблестели, голос стал увереннее, но по-прежнему был мягок и в нём чувствовалась приятная усталость, какая неизбежно приглядывалась и в по-детски заинтересованном взгляде, обращённом на какого то скачущего среди травы насекомого. — Может Джеймс и прекрасный рыцарь, но не в моей сказке. — устраиваясь на чужом плече поудобнее, Лили задумчиво улыбнулась, без злой насмешки, как бы невзначай продолжив. — Рыцари были совсем невоспитанные и грубые. Но если мы всё же решили назвать Джеймса рыцарем за его отвагу, то пусть будет Дон Кихот Ламанчский. А конь его верный Росинант. — и снова озорной блеск в опущенных глазах, сопровождаемый доброй усмешкой оживили бледной лицо девушки, которая в очередной закрыв глаза, без особого труда представила себе высказанную картину, во всех красках, не сдержав короткого смеха. ××× На лице безразличие, а за душой — нескончаемое счастье. Или, лучше сказать, на плече. Люпин не поворачивает голову в сторону, не наклоняет её, а лишь сидит в недвижимом положении и дышит-дышит-дышит. Рыжеволосое нечто пускает вьющиеся корни ему глубоко в сердце, оплетает диким плющом аорту и каждую веточку артерии. Иглы не колят, а пробивают насквозь безболезненно — и Ремус знает, что он сам позволил этому случиться: встречами, словами, рассказами об отце и о времени «до». Особенно, рассказами об отце. Отец — табу, tabula rasa для всех и для Рема. К нему ничего не лежит — ни осуждения, ни обиды, ни любви. Какая-то часть внутреннего ребёнка винит его за всё, что сейчас происходит. Тот самый мальчик с выпавшим передним зубом и широкой-широкой улыбкой смотрит глазами-океанами на своего отца — и любит его до самого края вселенной. Тот самый худощавый парень с впалыми щёками и шрамами на лице, с дрожащими руками и невообразимым чувством пустоты внутри смотрит на своего отца — и край вселенной кажется не так уж и далеко. — Вот, всё же нравится, — приглушённо выдавливает Люпин, кладя голову поверх е ё головы: волосы до одури мягкие и от них веет чем-то летним-непонятным и сон-травой. Невольно прикрываешь глаза — и ты погиб. «Всё же нравится». Ремус ворочает эту фразу в голове, рассматривая со всех сторон, и не понимает, почему она закладывается в памяти как важное событие, как то, что ему не будет доставлять покоя ближайшие месяцы. Наверное, он устал [или лишь оправдывается этим]. — Расскажи ещё о чем-нибудь. Можно и не о книгах. Мы всё о них и о них. Они же нам о нас не расскажут, — улыбается, приоткрывая глаза. — мне так интересно всё, что тебя волнует, Лили Эванс. Не знаю, всегда было интересно. Рука сжимает девичьи пальцы аккуратно и не торопясь, спрашивая разрешения и не дожидаясь его одновременно. Это кажется правильным. Свитер не по размеру кажется правильным и то, что в его длинным рукав может поместиться две руки. Ремус тянет ладонь Лили, покрывая её сверху шерстяной тканью, словно приглашая в своё убежище из колючей шерсти, но такой согревающей. — Холодно. Оправдание за оправданием. Это входит в привычку. ××× Есть люди так сильно похожие в душе на дом, что прикоснувшись к ним уже не хочется думать ни о чём, кроме как о тепле, разливающемся в груди самыми приятными, скромными струйками, переливающимися в целые водопады. Таким человеком был он — Ремус Люпин. Всё его существо заставляло ощущать защиту, нежность в обращение с таким хрупким существом как Лили, но при этом он никогда не давал ей почувствовать себя слабой. Он принимает её силу, порой даже силу заключающуюся в невыносимом упрямстве и лишь укрепляет её, даря вот таким вот нахождением рядом уверенность в том, что она правда имеет значение. Имеет значение для н е г о. Он же занимает в её душе положение не меньшее, быть может даже большее, чем стоит открывать, но именно потому что они оба имеют значение друг для друга, им сейчас хорошо. Хорошо всегда, когда они вместе. Лили слушала дыхание Ремуса, чувствовала как еле-еле приподнимаются его плечи и гораздо ощутимее — грудь. Грудь в которой бьётся сердце, о котором она знает всё и ничего. Она знает как часто бьётся это сердце, знает то, как часто оно заставляет его плечи замирать, знает и о том, что это сердце по-настоящему горячее изнутри. Но она совсем не знает, на сколько учащается его биение когда он напуган или зол, не знает, что испытывает это сердце, когда за маской спокойствия скрываются другие чувства. И ей бы хотелось знать. Не просто знать, а уметь вернуть сердцу прежний спокойный ритм. Иначе говоря — быть рядом. Когда чужая рука бережно спрятала её собственную в тёплый рукав шерстяного свитера, на который она так часто смотрела с шутливой завистью, по телу невольно пробежался электрический ток. Так же невольно, Лили мягко обвила пальцами запястье Ремуса, точно желая не только принять, но и поделиться теплом. С детской робостью пальцы девушки осторожно поглаживали запястье гриффиндорца, вырисовывая невидимые нежные узоры и смущаясь время от времени замирали, еле заметно подрагивая под рукавом мягкого, как и макушка светлых волос свитера. О чём ей рассказать? Из головы вылетело всё, что только можно было счесть интересным и долго на ум не приходило ничего, кроме смешных оправдание перед самой собой. Она бы могла рассказать о Северусе, преследующем её на каждом шагу. Могла бы рассказать о первокурсниках, которые чуть не сбили её сегодня утром или о том, как много забот у старосты. Но это казалось мелочами, к тому же не самыми приятными, а значит они её не интересуют. Он ведь и так видит её только в этих заботах. А сейчас они ни к чему. — Знаешь, Рем, а у нас в Лондоне самые лучшие уличные танцоры… — наконец тихо произнесла девушка и улыбнулась, приподнимая голову, чтобы понять, не ляпнула ли она совсем глупость. Однако тут же поддаваясь мягкости выражения лица парня, Лили с большим восторгом продолжила — Волшебники напрасно думают, что маглы не умеют развлекаться. Достаточно выйти на главную площадь, чтобы под руку тебя подхватил мужчина в забавном пиджаке и утянул в танец совершенно случайный, но под музыку столь приятную, что ты сразу забываешь куда торопился пару минут назад. Есть что-то особенное в образе этих лондонских пилигримов. Кому-то они кажутся простыми нищими, выживающими на каких-то глупых плясках и песнях, а в ком-то, как например во мне, создают образ людей, которые по-настоящему умеют жить. В детстве я мечтала точно так же заставлять людей двигаться под ритмы музыки, как и они, но Петунья всегда твердила мне, что всё это глупости, а Северус вообще побаивался их… — прикусив губу, Эванс снова закрыла глаза. Оба имени, важные, но невозможные к сближению, заставили её вновь погрузиться в мысли, которые она так старательно гнала прочь в последнее время и тяжело выдыхая девушка машинально вжалась в чужое плечо чуть сильнее. ××× Его забавляет то, как с осторожностью и мнимой аккуратностью Лили обхватывает его запястье и тянет-тянет-тянет. То ли нутро живота, то ли все органы набитого сомнениями досыта брюха, но что-то оглушительно падает внутри Ремуса, когда рыжеволосая начинает выводить только ей ведомый текст на внутренней стороне предплечья; или тайный шифр, Люпин бы так и сделал: отстучал на эльфийском все свои самые сокровенные подкожные хранилища мыслей, потому что по-другому он не умеет. По-другому — никак. Молчание, нервное потирание ладоней и сбитое дыхание — пресловутое «никак». И сейчас он словно в фрустрации, словно снова в этом «никак». Он боится. Всего на свете: дуновения ветра, опавших листьев, счастливых лиц поступивших, такую с в о ю Лили и с е б я — жизнь идёт-бежит-несётся, падает с небосклона в мёртвые воды стикса и тонет, нескончаемо тонет — и Ремусу до жуткой глубины внутри боязно, что он не успеет: оттянуть за рукав рубашки Джеймса, чтобы тот не столкнулся с очередным преподавателем; дать подзатыльник Сириусу и назвать его самым простодушным и ничем не интересующимся человеком на свете, но всё равно братки обнять. И Лили здесь и нигде, тут и где-то за барьером. Он выпадает, когда она касается его, когда говорит так быстро-быстро, связно, длинно — и Ремус не понимает о чём она говорит, Ремус не имеет малейшего представления об этом, но он готов слушать. Долго, бесконечно, каждодневно. Смаковать каждое слово, каждый звук и движение губ — говори, пожалуйста, только говори — и я буду любить тебя, пока слышу. Люпин задыхается от таких мыслей. Непривычно, гадко, удушающе. Он не может свыкнуться с ними, потому что у него нет точного описания любви; потому что любовь к самому себе — мука, к мародёрам — невообразимое тепло, а к Лили — скомканное желание доверять и касаться пространств, слов, времени, е ё. Одно сплошное противоречие. Ты, Ремус, одно сплошное противоречие всем догмам волшебного мира. — Танцы, — усмехается, — я не люблю танцевать. Неловкие пляски восьмидесятилетнего деда. Да и посмотри на мои рубашки, свитера, брюки! Я и правда гожусь тебе в прапрадеды. Но если бы тебя уволокли прямо передо мной танцевать, то я бы, наверное, всё же осмелился вступиться, — вздыхает, — Мама любила танцевать, и если любишь танцевать ты, то ладно, так и быть, пускай меня утаскивают тоже. Мне нравится пересекаться взглядами в танцах, если вы танцуете порознь и пусть даже оба партнёра почти невыносимы. Он удивительно чётко вспоминает «гордость и предубеждение», что становится самому тошно, насколько он вовлечён в книги, что обычная речь заменяется их словами. — Или вы меня не почти, а совсем не выносите, юная мисс Эванс? ××× Наверное, будь она сейчас с кем-то другим, говори она об уличных танцорах кому-то менее дорогому, менее близкому, нежели е м у, Лили непременно смутилась бы, замолкла в этой тишине и поспешила бы тут же скрыть изменения в спокойном, доселе нетронутом печалью лице. Но пока о н, Ремус Люпин был здесь, пока его рука прятала в своей руке её вечно мёрзнущие пальцы, она не боялась даже того, что заплачет внезапно как ребёнок. Но этого было не нужно. Тяжесть вызванная минутными тоскливыми воспоминаниями исчезла так же скоро, как и нависла над ней, стоило ему заговорить. Воспоминания, воспоминания, воспоминания… В воспоминаниях кроется всё. В воспоминаниях она, в воспоминаниях он и вся жизнь. Воспоминания не обязательно то, что было, воспоминания и то, что будет. Этот момент, эти прикосновения, слова, голоса, взгляды…уже завтра они будут воспоминаниями. А через много лет быть может возобновят в ней то же чувство грусти, что от имён прежних воспоминаний. Но всё же они будут особенными, ещё более особенными, чем те, от которых кольнуло в груди пару минут назад. Они дороже, они сокровенней лишь потому, что главной частью их является о н. Даже больше, в них о н и. ещё простые, ещё совсем дети, хотя самим давно так не кажется. Лишь когда-нибудь, спустя долгое время они без робости ответят, что тогда, а именно сейчас, знали всё и ничего. Детство приравнивается к молодости, а молодость становиться когда-то старостью, возвращающую в детство. Напрасно человек надеется, что когда-нибудь хотя бы на минуту повзрослеет… Несмотря на то, что оба гриффиндорца находились здесь, друг с другом, говорили об одном и чувствовали одно, Лили точно знала, что думают они о разном, но одинаково беспорядочно. Впрочем, в том и складывалось их «мы». Им не нужно думать об одном, чтобы существовало «мы», потому что оно существует всегда. Загадочное «мы» складывается само, без слов, лишь теми прикосновениями, теми красками пылающими на её и его щеках, когда пальцы замирают в желание пробраться не только под свитер, но и под кожу, согреть не только тут, но и т а м, внутри, где бьётся сердце. «Мы» будет даже тогда, когда они расстанутся, когда снова окажутся в суете дня и вполне возможно на какое-то время потеряют друг друга из мыслей. И даже если пройдёт много лет прежде чем их взгляды пересекаться снова, «мы» всё так же будет в этом моменте, не позволяя забыть о важности всего о чём они думают, о чём говорят пока вместе. — Я люблю эти рубашки, эти свитера, брюки…потому что в них ты такой, как есть. Не мода, не то как принято, а Ты. Уютный, тёплый, прямо как этот свитер. — почти шёпотом, точно слова были запретны, проговорила Лили и снова закрыла зелёные глаза, смущённо улыбнувшись. Быть может звучало это так наивно и просто, что даже ответить на то нечего, но это было правдой. Лишь одного она не решилась добавить: запах. У этого свитера и остальных рубашек был запах, свой запах, которого не нужно описывать, потому что он прост и хорош от того, что принадлежит Рему, такому, какой он есть. но пусть то будет тайной. Пусть будет маленькой тайной то, что сидя вот так, совсем рядом, прижавшись щекой к плечу, она всем своим существом ощущает не только тепло, но и этот запах, совершающий особое действие в её моментальное отвлечение от всего окружающего мира. ××× — Уютный и тёплый? — улыбается, опуская взгляд вниз и оглядывая свой растянутый свитер, наверное, доставшийся от отца или купленный тёткой в очередном переходе. Все нити — единство чьих-то рук, отданное за копейки. Ремус всегда думал, что его связала чья-то любящая мать. И она с такой же любовью смотрела когда-то на сына или дочь. И все эти нити, все стежки, геометрический узор — это кто-то; кто-то определенный. — Я словно облачен кожей человека, который это делал. Он хочет достать свои пальцы из-под пальцев Лили, хочет убрать руку и забрать с в о й свитер обратно, лишь бы на нём не осталось ни одного её волоска, ни одного запаха и ощущения; но он чувствует. Он так бесконечно чувствует, что невесомо сжимает ладонь снова. Ремус понимает: всё, что происходит здесь, останется под этим деревом дольше, чем требуется. Кто-то будет сидеть под ним и тоже бояться. Бояться того, что он чувствует, а главное — к кому. — Надеюсь, нас никто не видит, — шепчет Люпин, приподнимая уголки губ, — я хочу сделать то, что после поможет вспомнить. И что будет здесь. Просто будет здесь. Он достаёт складной ножик, подаренный отцом ещё в детстве, и аккуратно царапает буквы — первые буквы их имени. Рем делает это потому, что знает: им недолго осталось. Настолько недолго, что он вкладывает в эти две буквы всё, что когда-либо делал. Он взвешивает правильно и неправильно, взвешивает объятия Джеймса и ладонь Лили. — Скорее всего, я останусь твоим мимолётным воспоминанием, а ты моим, — Ремус протирает надпись от древесной пыли и после, показывая на буквы пальцем, произносит: — а это — нашим. *** Чрезмерно романтично, без толики серьёзности и капли ответственности: что ты устроил, Ремус? Где твои пресловутые сдержанность, твёрдость и безразличие? Ты упорно убеждаешь всех вокруг, что тебя не интересуют заботы окружающих и каждого, приподнимаешь бровь и цокаешь языком на каждый проступок учащихся и неодобрительно машешь головой — где Ремус Люпин, которого привыкли видеть? Не здесь. Он складывает оружие каждый раз, когда видит копну рыжих волос перед собой. Преклоняет колено и клянётся быть верным ведьме-чертовке с южного запада. Он — её верный Ланселот, когда она — король Артур, который рушит и рушит стены его крепости, где проход запечатан семью печатями, а она одним движением пальца снимает их одну за одной, словно эта побрякушка, что зовётся сердцем, — обычная игра; обычная загадка, где уровень сложности выкручен на минимум. Ремус держит аккурат в своём сердце Джеймса и Сириуса. Только их. Хотя понимает, что для них он не то же самое, как они друг для друга. Он видит, что мальчишка-паинька не вписывается в их систему правил, а лишь удобен и, наверное, привычен. Маленький Рем внутри клубочком сворачивается от таких мыслей и слёзы текут у него из глаз ручьями, бесконечной рекой — он так боится, что это окажется правдой; ведь по углам тут и там одни и те же возгласы: «ты слышала, что опять натворили Поттер и Блэк?», «вот, Джеймс и Сириус опять…», но никогда не было хоть единого, хоть малейшего — «…с ними был и Люпин». Ему привычно. Настолько, что он оставит Лили, если впереди встанет Джеймс. Сохатый — друг. Дороже, чем кто-либо на свете, чем мириады звёзд и все прославленные волшебники мира. Но он не откажется от того, что чувствует к ней, не оставит то самое, что принуждает его сердце с большей силой биться о ребра. Он не предаст в себе ни веру, ни любовь, ни дружбу — он останется один, но между, проживая не свою долгую и счастливую жизнь. — Оставляю это после нас, — ещё раз произносит Ремус, усмехаясь кривоватой надписи, — если что-нибудь когда-либо случится, если мы не увидимся больше, то это странное и большое дерево будет помнить нас. Забавно, не находишь?