Я хочу его любить

— По-моему, она немного перегибает сейчас. Мэнди Вайлс ослепительная в синем наряде для тренировок. Мэнди Вайлс — порыв осеннего ветра и жгучего холода, когда она в этом зале. Она вырывается в танце вперёд, размахивая руками и ярко улыбаясь, хотя улыбаться не хочет. Мэнди летит в самый низ. Метафорически. Мэнди жмурится, будто злится. Она остается на месте, долго смотрит. — Что ты делаешь, Константинос, Господи, ты должен поднять Пинки! П-о-д-н-я-т-ь! — ругается она. У Константиноса в груди рушится всё, рассыпается на части и трещит по швам, когда вместе с Мэнди Вайлс на него укоризненно начинают смотреть все девчонки из группы поддержки. Кристи Мартин так вообще глаза закатывает — сама ведь говорила ему, что не надо соглашаться помочь Мэнди с выступлением, но он, конечно же, согласился. Ведь там будет Пинки Готье. Пинки Готье, которая смотрит на него настолько принижающим взглядом, что Кристи даже становится неловко. Он вертит головой, качается из стороны в сторону и от неловкости прячет руки в карманах. — Значит так, — Мэнди выдыхает, когда Кристи решает положить ей руку на плечо в качестве поддержки. — Ещё одна попытка. И резко разворачивается, заставляя двух девчонок чуть ли не подпрыгнуть на месте. — Мэнди, а как же… — А вы две даже не в силах попасть в ритм, — кидает она в их сторону. — Если будете медлить и в этот раз, то считайте, что это ваша последняя тренировка в составе Булвортской команды и ваша последняя неделя в качестве моих подручных. Это всё. Идите по местам. Кристи, — зовёт она, — прекращай строить мне глазки и поддерживай Анджи. Кристи ворошит рыжие волосы, застывая на мгновение, когда тренировка группы поддержки возобновляется. Она выпускает выдох через губы. Тяжелый, глухой, оборванный. Устала. Мэнди раскидывает руки в стороны, раздавая команды, но дверь резко раскрывается и впускает сквозняк в спортивный зал. Сквозняк подхватывает волосы, ткань одежды. Синий струится от холодного ветра. Мэнди смотрит на вошедшего старосту и на то, как «внимательно» слушают его возмущения понтовые. Рикки Пучино, Нортон Уильямс и Джонни Винсент. Ну, конечно. Мэнди кивает только ему, а лучше бы этого не делала. Её униформа чирлидера и его свитер одного цвета. Константинос подхватывает Пинки под руки и поднимает вверх — быстро, даже слишком легко, даже не трясётся. Пинки видит спортивный зал в мельчайших деталях. Здесь только синий. И только немного тёмного. В Джонни Винсенте. Другого она не замечает. И даже сначала не слышит произнесённую Константиносом фразу: — День Булворта скоро. Пинки не отзывается. Только потом, спустя пару мгновений, вполоборота спрашивает: — И что? Константинос как будто немеет весь, кажется неподвижной статуей, и сначала ему даже больно пошевелиться. Он думает, что, возможно, скажет сейчас слишком много, и такие мысли бьют его. Но ребята подбадривали его, особенно Кристи. Наверняка, чтобы посмеяться потом. Хорошо, что Константиносу нет дела до Кристи Мартин. — Хочешь пойти со мной? — он неровно дышит. Пинки поворачивается к нему и произносит глухое, терпкое: — Ты сейчас меня спрашиваешь об этом? Серьёзно? Он вдруг захотел сбежать. В очередной раз. Впрочем, это уже становится нормой для него. — Ты такой смешной, — говорит Пинки со своим милым-очаровательным-дорогим смешком. Константинос зажимается весь, едко улыбается, прячет руки за спиной и пытается стать выше — чтобы быть увереннее. Ага. Увереннее. У него немного дёргается глаз, на самом деле. — Очень смешной, — добивает его она, а взгляд только в одну сторону. Пинки выдыхает и отворачивается полностью, и Джонни смотрит на неё уже сразу. Непонятно, что именно выражает его взгляд, но рядом ехидно хихикает Кристи Мартин: — Что ты Консту сказала? — и смеётся. — Он же почти позеленел! — Я не позеленел! — рычит Константинос в ответ; злобно, гнусаво. Он трёт переносицу и зажмуривает глаза на секунду, чтобы не видеть, как именно девчонки смотрят на него. Да даже Мэнди смотрит на него. Ошеломительно нервная, ошеломительно раздражения. И слегка усмехающаяся, да. Улыбка сползает вниз, взгляд тускнеет, Константинос не хочет с ними находиться. Пинки отворачивается, вслушиваясь в установившуюся тишину. Тишину? Она несколько раз моргает, ладонью смахивая усталость с лица, и дёргает за лямку спортивного платья. Джонни ловит это движение внимательным взглядом и поджимает губы. Пинки рвано выдыхает, потому что нужно прийти в себя. Ей становится жарко. На Константиноса и остальных присутствующих она больше не обращает внимания. Пинки находит Джонни взглядом, но теряет себя. Ты подвозишь меня до дома. Я не ожидала. Ты только что поцеловала меня. Я не могу не подвезти после такого. Пинки закрывает глаза. Он часто подвозит, ей нравится эта черта в нём. Слишком по-джентельменски. Слишком не в его стиле. Как она когда-то думала. И продолжает думать, конечно же. Она так долго думает, что даже не замечает, как мягко и, надо отметить, вежливо Мэнди здоровается с понтовыми (с Джонни конкретно, да-да), как рядом хихикает Кристи и как она же негромко замечает: — Он поздоровался со всеми, кроме тебя, Пинки. — Ну, это ожидаемо, — Мэнди пожимает плечами, позволяя девочкам сделать небольшой перерыв и выйти на улицу. Пинки даже хочет возмутиться, но Мэнди права. Пинки наговорила им всем слишком много ужасных вещей. Эй, вы, знаете, что я сделаю, если вы не замолчите? Я позабочусь о том, чтобы каждый из вас потом был безработным! Поэтому Мэнди даже больше, чем права, и от этого Пинки впервые становится нехорошо. Нет, не от того, что Мэнди права — она часто бывает права, все уже давно привыкли. Пинки становится нехорошо от самого повода — ей становится нехорошо от одной только мысли, что она им (ему) столько всего наговорила за все годы обучения в Булвортской Академии. Нехорошо-неприятно-стыдно? Так тупо думать об этом, но Пинки думает и продолжает чувствовать, как это недовольство накапливается всю оставшуюся часть тренировки. Как её начинает выводить из себя Константинос, кричащие девчонки из команды, тупые фразочки футболистов в их сторону и смешки Кристи Мартин, которая к заведённой Пинки вообще относится не серьёзнее, чем к комнатной собачке. В какой-то момент Пинки даже посылает злой взгляд в сторону самой Мэнди, но тренировка заканчивается ближе к вечеру, когда расходится уже даже и футбольная команда. На улице начинает темнеть — это видно через окна спортивного зала. На территории Булвортской академии постепенно начинают зажигаться фонари, когда Пинки надевает клетчатую юбку и идеально выглаженную белую блузку. Пинки остаётся последней в женской раздевалке и немного лениво, но всё так же элегантно поправляет свой макияж — бледно-розовая помада, ещё пара штрихов и готово. Всё тот же неброский макияж. Классика. Её стиль ученицы частной академии. Туфли на каблуке (которые, кстати говоря, запрещено носить, но она же из Старой Булвортской Долины, таким всё можно, ха-ха-ха), пара серёжек, браслет из белого золота на тонком запястье и маленькая сумочка, в которую совсем не вмещаются учебники — лишь косметичка и пара ручек. Поэтому Пинки берёт учебники по географии, грамматике, математике и биологии в руки — очень неудобно, тяжело, и она даже сейчас жалеет, что ребята не встречают её. Всегда ведь так было — обычно Горд, Брайс, Тадди и иногда Чед. Паркер, конечно же. Он ведь мог. Он прекрасно знает, что у неё вечерние тренировки по чирлиденгу, тогда где он? Он писал ей сообщение перед тем, как подойти к спортивному залу, а сегодня что? Пинки почему-то вспоминает, что сегодня утром он ей не позвонил. И целый день его вообще не было. Она могла бы узнать у Брайса про Паркера. Но у Брайса слишком много проблем, либо они опять тренируются в их клубе до потери пульса, поэтому зачем беспокоиться лишний раз? Это они ей писать должны! Уж точно не Пинки этим заниматься, хотя она думала, думала о нём шесть раз сегодня. Но не то чтобы эти мысли собрались по кусочкам и превратились в Паркера. Он ведь не обязан быть рядом каждый раз, когда ей надо, ну? У него тоже могут быть свои дела. То ли у Пинки биполярное расстройство личности, то ли она просто слишком много думает. Из-за всего этого в какой-то момент она просто не замечает последнюю ступеньку лестницы и спотыкается. Падение не отдаётся болью, больше обидой, потому что у неё разлетаются все учебники и из сумочки даже выпадает косметичка, а в зале, как назло, никого нет. Совсем никого. Пусто. Только в мужской раздевалке кто-то оставил спортивную чёрную сумку, и на этом всё. В какой-то момент Пинки замечает, что погнула каблук. Боже. Да лучше бы тут хотя бы эти футболисты были! Они бы помогли, поотпускали бы какие-нибудь тупые шутки в её сторону, но помогли бы! А теперь ей приходится всё делать самой — поднимать эти чёртовы учебники, ползти за косметичкой и кое-как добираться до самой нижней трибуны, чтобы передохнуть хотя бы три минуты. Ей ведь ещё добираться до женского общежития, а это долго, это же нужно всю территорию пройти и даже короткого пути нет! Пинки на выдохе откидывает от себя стопку учебников. Снимает свои туфли бросает туда же. Акваберри делает качественную обувь, думает она, наверняка это можно починить. Это её любимая модель из осенней лимитированной коллекции, вторые такие же уже нигде не купить. Пинки подпирает голову рукой, на душе становится так тяжело, что даже мысли о вечно отстающем на тренировке Константиносе не так сильно напрягают её. Она не понимает, как вообще они будут выступать на предстоящем матче, если он уже третью тренировку подряд не может поднять её. Он не может смотреть ей в глаза; у него голос дрожит, когда она рядом, и после этого Мэнди всё ещё ставит их в пару? Чтобы окончательно опозориться? Или Мэнди просто каждую их тренировку думает о чём-то (ком-то) другом? — Что, талисман совсем хилый? Пинки постепенно поднимает взгляд — ботинки, обычные школьные брюки, белая рубашку навыпуск и чёрная сумка через плечо. Та самая, из мужской раздевалки. Лёгкая полуулыбка, серьга-колечко в левом ухе. Когда Пинки смотрит на него, то, кажется, выглядит слишком грустной даже для самой себя. — Эй, — подошва скрипит о паркет, и сердце скрипит тоже, — всё нормально с тобой? Пинки вяло усмехается. Нормально? — Если только не учитывать происходящее, — она пожимает плечами, но сердце продолжает биться неровно, часто и громко, — ну, ты был на тренировке, знаешь… не выйдет ничего, в общем, — пожимает плечами повторно, просто потому что уже не знает, куда деть себя. Потому что, наверное, выглядит слишком неловко и убито. Не по-своему. — Тогда зачем, — Джонни подходит чуть ближе, — зачем тебя поставили с таким неудачником? — и замирает, немного отстранённый, но такой серьёзный. Он всматривается в глаза Пинки, которые из-за подступающих слёз становятся глубже. Сердце пропускает удар. Не смотри на её губы. Не смотри. Не смотри. Но Пинки как назло проводит по нижней языком. Бегло, едва заметно, но чтобы успокоить себя. Клетки на её юбке ровные, с тёмно-синими линиями. Взгляд Джонни пробивает насквозь. Он нависает чёрной тучей, даже когда просто стоит рядом. Неспокойное ощущение. Так не должно быть. Не сейчас. Джонни просто молчит. — Не мог бы ты… — Пинки запинается, потому что не знает, как именно это сказать. — Хотя ладно. Ты не мог бы. Он хмурится слишком мрачно даже для себя. Пинки знает, что фраза, сказанная ею, слишком странная, да и вообще… громко вздыхает и спиной откидывается на трибуну. Легче не становится, но Пинки чувствует себя гораздо уютнее. Почти. Дурочка, не пялься так на него. — Ладно, куколка, у меня дела. — У меня балетки в комнате в общежитии. Пинки фразу произносит сбивчиво; так быстро, словно выстреливает каждым словом. Пальцы царапают поверхность скамьи. Бледнеют, дрожат так сильно, что Пинки даже отворачивается. А потом всё как-то перерастает в спокойствие. — Ну и что? — криво улыбается Джонни; голос у него хрипловатый, будто он курил несколько дней подряд. Не то чтобы это неправда. — Принеси мне их, — говорит Пинки, и он, конечно же, морщится. Её неумение вежливо просить так поражает его. — Ну, то есть… Он даже не удивляется. — Обязательно, — почти ругается он. — Возиться с такой тобой точно не собираюсь, — хмурится. Пинки поджимает губы. Она сжимает подол юбки. Руки почти не слушаются, но биение сердца импульсами сжимает нервы изнутри, и Пинки совсем (не)много чувствует вину. — Ну, в смысле, всё-таки не мог бы ты? — краснеет она. Голос как будто не её. — То есть я не смогу так дойти сама, а до общежития очень долго и… Она кашляет. Голос перестаёт подрагивать, становится грустнее и ещё чуть слабее, будто Пинки Готье вот-вот заплачет от обиды. Джонни качает головой. О да, Пинки и не сомневается, что ему всё равно — ей просто хочется знать, есть ли грань между бриолинщиком и настоящим джентельменом. Понимает она это в тот момент, когда Джонни уходит, но потом возвращается. С самыми обычными чёрными кроссовками. Пинки не видит эту грань вплоть до того моменты, пока он не присаживается рядом. Пока застёжка сломанной туфли не издаёт щелчок и пока сама туфля не оказывается рядом. Сердце стучит слишком громко и отчётливо, отбивает молоточком ровный ритм. Его рука холодит её кожу, и внутри всё немеет. Расстояние между ними такое невыносимо маленькое маленькое, воздух бьётся током, и Пинки решает всё таки посмотреть влево, чтобы зацепиться за него взглядом. Джонни расстегивает вторую туфлю, подмигивает, и Пинки почти падает. Не по-настоящему, конечно. Возможно, она слишком жалко и грустно выглядит сейчас, в этом холоде и состоянии удивления, потому что отчаяние и обида постепенно исчезают, когда Джонни шнурует свои кроссовки на её ноге. Он такой тёплый, даже через белую рубашку с эмблемой Булвортской Академии чувствуется. Пинки вся вздрагивает и пытается отвернуться, но не хочет. Мысли превращаются в вихрь из сахарной ваты. Пинки приятно до одури.

///

      Паркер проходит мимо Рикки, стараясь не сказать «отойдите с пути, бриолинщики» или что-то в этом роде. Рикки не хмурится, не сжимает кулаки и не вздыхает. — Странно этого мажорика здесь видеть, — усмехается Лаки, продолжая монотонно кидать дротики в дартс. — Хочешь проучить его? — с непрозрачным намёком интересуется Ларри, следя за тем, как Паркер исчезает на лестнице, ведущей куда-то вниз. — Кстати, видел его с Омаром недавно, — и доставляет полушёпотом: — Из городских. — О, — подаёт голос Рикки, — следишь на ним? — легко усмехается, скользит взглядом по приятелю. — Очень интересно. Ларри качает головой, когда Лаки бросает ещё один дротик и поворачивается к ним. — Не думал, что ты на Тэйлора бросишься. — Неужели? — Рикки усмехается, пихая его в плечо. — А я помню, как ты потом целый день болтал об этом. Лаки смеётся в ответ. — Я просто горжусь тобой. — Ну да, чувак. Они видят Джонни спустя двадцать минут. Он совсем не улыбается и выглядит каким-то слишком мрачным, будто бы напряжённо думает о чём-то — это странно, это напрягает и заставляет молча смотреть на него. — Ну как? — первым спрашивает Ларри, тут же кивая на место у барной стойки и протягивая ему бутылку пива. — Они всё-таки заставили тебя убирать спортзал? — Ага. — И как ты себя чувствуешь? — тут же спрашивает Рикки. — Знаешь, — Джонни тут же делает глоток. — Нормально. — Правда? — Нет. Я пойду убью кого-нибудь. — Боже, Джонни, — Ларри качает головой, кладя руку на плечо друга, — ты ведь не хочешь попасть в «Счастливые Вольты»? — То же самое было, когда он расстался с Лолой. Джонни недовольно смотрит через плечо, пытаясь разглядеть лицо Рикки. Но выплюнуть в его сторону какую-то гадость не позволяет совесть — они ведь друзья. Ну, практически. — И сколько ещё ты собрался упрекать меня Лолой? — Да ладно тебе, чувак. Уже давно нормально то, что каждый раз вы с Лолой просто спите, — сегодня в ударе не только юмор, но ещё и Лаки. Ларри, грозно сверкнув взглядом, толкает его в плечо. — Это не нормально, — говорит Джонни. — Согласен, — Рикки кивает. — Ну вы чего, парни? — Лаки вновь кидает дротик и даже близко не попадает в центр. — Считай, это возмещение морального ущерба. Джонни сосредоточенно злится, пропуская мимо его слова, и считает количество людей в этом баре. Ему не нравится сидеть в напряжении и не нравится думать о том, о чём болтает Лаки. Потому что очень часто Лаки просто несёт бред. Его надо игнорировать. Джонни, кстати, так и делает, когда они, все трое, уходят. Ларри задерживается около него, по-дружески хлопает по плечу и говорит что-то про покурить на улице, но Джонни отрицательно качает головой. У него коллапс в голове — он только что искренне помог Пинки Готье и это было так по-джентельменски, что уже не вяжется с его картиной мира. Не то чтобы Джонни не мог быть джентельменом — мог, конечно же! Ещё как мог! Но не с этой девчонкой. Когда рядом скрипит стол и кто-то присаживается, Джонни уже сразу понимает, к чему это ведёт. Он не сдерживается: — Сюда теперь пускают всякий сброд? Эдгар Мунсен поворачивается к нему с лёгкой ухмылкой. — Красавчик, — говорит он, — меня называли и похуже. Джонни неприязненно морщится, закрывая глаза. Считает до трех, чтобы успокоиться. Но гнев острым кустарником врос в обожжённые лёгкие. — Значит, вы не сдаётесь, — Эдгар облокачивается на стойку, внимательно смотря на Джонни Винсента. — Прекратите шляться около школы, — Джонни пожимает плечами, делая глоток. — И конфликтов больше не будет. — Для парня из Нью-Ковентри ты довольно наивен, — Эдгар смотрит на него. — Раз говоришь мне об этом в приказном тоне. Джонни упирается взглядом в трещину на окне. Там моросит, по стеклу бегут мелкие капельки — поднимается сильный ветер. — Что тут поделать? — Джонни просто делает ещё один глоток. — С тобой по-другому нельзя. Эдгар усмехается. Качает головой и щёлкает пальцами в такт играющей здесь музыке. Скрипят ржавые ставни где-то справа, слышатся чьи-то приглушённые голоса. И крик. Джонни прикрывает глаза, чтобы не слышать вечерние звуки Нью-Ковентри, к которым уже давно привык. И не думает о том, что наивен, даже если искренне помог девочке из Старой Булвортской Долины.