Разговор у камина

Январь 1829 года, Санкт-Петербург       Тишину гостиной дома Раевских нарушало только поскрипывание полозьев кресла-качалки, на котором, укрыв ноги шерстяным одеялом, сидел глава семейства Николай Николаевич, да чуть слышный треск сухих поленьев в добротном камине. Старый генерал, разморённый теплом очага, то открывал глаза, обводя комнату полусонным взглядом, то закрывал их, милостиво позволяя отяжелевшим векам сомкнуться. Стрелки настенных часов неумолимо приближались к восьми. Когда самая маленькая из них добралась до заветной цифры, небольшое окошечко над циферблатом распахнулось, и кукушка, расписанная под хохлому, прокуковала восемь раз и затем скрылась в глубинах часового механизма. Раевский, потревоженный нежданным резким звуком, проснулся окончательно и провёл изборождённой мелкими морщинками, но по-прежнему сильной рукой по седым волосам. Затем взглянул на часы, слегка прищурившись, и напрягся. Нет, Батюшков, конечно, практически свой человек, но всё-таки Раевский не привык позволять себе лишних вольностей даже перед родными. Поэтому генерал выпрямился в кресле, насколько это было возможно, поправил сбившееся набок одеяло и в целом принял вид, подходящий для приёма хорошего знакомого.       Этот знакомый, будучи личностью весьма пунктуальной, не заставил себя долго ждать. Почти сразу после того, как смолкла кукушка, раздался робкий стук. — Заходи, Константин Николаевич! — Уж если что и не подводило Раевского в последние годы, так это голос. Совсем как в молодости, густой, сильный, громкий. Денис Васильич, брат любезный, даже пошутил однажды про то, как бы у него получалось отменно исполнять церковные песнопения. Воспоминания о Давыдове украсили тонкие губы тёплой улыбкой. Да, где-то теперь братец... Уж сколько лет из своей норки носа не кажет да на ревматизм жалуется. Дверь открылась, и в комнату шагнул Константин Николаевич Ба́тюшков, "поэт в отставке". Конечно, Раевский полагал, что писателей в прошлом не бывает, но его товарищ и, по совместительству, бывший адъютант сумел поколебать эту уверенность. Батюшков неспешно, словно стесняясь генерала, подошёл к нему, и они пожали друг другу руки. — Рад видеть тебя, старый друг. Присаживайся, — и Раевский указал на кресло рядом с собой. Поэт подчинился. — Я тоже... Очень Вам рад, Ваше высокопревосходительство, — тихо, но чётко ответил Батюшков. Раевский окинул его пристальным взглядом. Да, сейчас Константин Николаевич выглядит уже гораздо, гораздо лучше, чем полгода назад, когда он приехал (вернее, его привезли) в Москву из "самого лучшего" швейцарского "жёлтого дома". О причинах попадания туда товарища генерал догадывался: ещё в тринадцатом году Николай Николаевич заметил некоторые странности в его поведении, но списал это на реакцию молодого человека на ужасы войны. А два года спустя случился первый серьёзный прорыв. Раевский узнал об этом от Давыдова, а тот - от Жуковского, которому Батюшков докладывал о своём состоянии чуть ли не ежедневно. Нынче Раевский жалел, что не смог ничем помочь своему адъютанту и другу, о чём не преминул сказать Батюшкову. На миг бледноватое лицо поэта словно укрыла воздушная, невесомая чёрная вуаль, будто тень по нему пробежала, а рука судорожно сжала подлокотник. — Ничего, Ваше высокопревосходительство, — сказал он, и Раевский с некоторым неудовольствием заметил, что голос его собеседника дрогнул, — это всё ничего. Я не могу на Вас держать обиды. Я и сам тогда только начинал понимать, что со мною происходит. Генерал едва слышно с облегчением выдохнул. Значит, не злится. Значит, всё хорошо.       — Слушай, Константин Николаевич, — пробасил Раевский, — ты давно уже не мой подчинённый. Здесь я для тебя не высокопревосходительство, а просто Николай Николаевич. Даже не граф, — на последних словах он улыбнулся. — Вы отказались от титула? — Батюшков резко вскинул на него большие карие глаза. — Это же немыслимо! — Как видишь... Я никогда не был тем, кто стремится обогнать других по количеству наград и званий. Я лишь добросовестно исполняю свой долг. Служу России и Государю Императору. Мне более ничего не надобно. — И вместе с тем - простите меня за бестактность! - графский титул мог бы помочь Вашей дочери... — Моей Мари уже ничего не поможет, — в груди вдруг неприятно заклокотало, а по горлу будто провели наждаком. — Она теперь не Раевская, а Волконская. Не помог ей и княжеский титул... Николай Николаевич хотел сказать что-то ещё, но в последний момент передумал. В районе сердца налилась свинцом и повисла тяжким грузом горечь. "Господи, зачем я сделал это? Зачем отпустил её в Сибирь?" Генерал склонился, немного подавшись вперёд, и прижал пальцы к вискам, словно у него вдруг разболелась голова. Между бровями пролегла скорбная складка. Батюшков почувствовал себя неуютно. Что-то в этой позе, в этом вмиг опустевшем взгляде, в том, как сильно давит на виски Раевский, испугало его. Потом, вспоминая эту встречу, Батюшков понял: прославленный генерал пришёл в полнейшее отчаяние. Он не сдался, нет. Но был как никогда близок к этому.       — Прости, я, кажется, напугал тебя, — поэта из ступора вывел голос Раевского. — Не хватало ещё, чтобы твой недуг вернулся. — Об этом можете не беспокоиться, Николай Николаевич, — наверно, Батюшков говорил слишком весело и самонадеянно, поэтому на лице генерала отразилось недоверие. — Пятно на душе моей уже долго себя не проявляет. Я прекрасно понимаю, что излечиться мне не удастся никогда, знаю, что недуг этот был со мной с самого моего рождения. И так же хорошо я знаю: можно жить нормальной жизнью и с этим. Да, от салонов придётся отказаться, но, по правде говоря, я всегда их недолюбливал. Одно только плохо: я совсем перестал творить. Не идёт в голову не то что рифмы, строки! Уже несколько лет я не брал в руки пера и не скликал отовсюду муз. На этот пассаж Раевский ответил не сразу. Не встречал он ещё поэтов, потерявших свой дар. — Ты с Александром Пушкиным знаком? — вдруг спросил генерал. — Мы виделись в "Арзамасе", но близко - нет. — Познакомься с ним ближе. Я полагаю, эта встреча пойдёт тебе на пользу. Мы как-то путешествовали вместе по Кавказу, и я имел удовольствие узнать этого человека. Пушкин подобен фонтану. Он постоянно полон каких-то новых идей, из-под пера его каждый день рождаются рифмы. Он щедро делится искрящимися каплями своего таланта, Александр Сергеевич оделяет всех вокруг этим сладким нектаром. Вы состояли в одном литературном обществе, я думаю, он тебе не откажет. — Хорошо, я напишу ему, — растерянность Батюшкова сменилась уверенной решимостью, и голос его обрёл ту твёрдость, которую Раевский от него так долго ждал. Николай Николаевич наградил товарища одобрительной улыбкой. Поэт вдруг набрал в лёгкие воздуха, как перед прыжком в ледяную воду, и задал мучивший его вопрос: — Нет вестей от Вашей дочери? Тёплый огонёк в карих глазах Раевского потух, и меж бровей снова пролегла знакомая Батюшкову скорбная морщина. — Нет. Нет вестей, — выдавил из себя генерал, и его тут же бросило в жар. Лгать товарищу было сложно, но Раевский не видел иного выхода. На самом деле они часто писали друг другу, и характер этих писем нередко менялся. Гневные строки переходили в нежные, радостные - в скорбные. Особенно сложно было известить Мари о смерти Николушки, её сына, маленького внука Раевского. Генерал долго бился над содержанием этого письма, и всё равно ему казалось, что оно вышло слишком официальным, слишком сухим и канцеляристским. С тех пор между ним и дочерью будто возник глубокий-глубокий разлом, трещина в земной тверди. А недавно его отношения с Мари натянулись, подобно струнам скрипки, ещё сильнее; глубже стал этот разлом. И, что самое важное, дело было даже не в её решении следовать за мужем в Сибирь (Раевский постарался убедить себя, что он с этим смирился), а в том, что Волконские пожалели (уже не в первый раз) денег, а его дочь приняла их сторону. Причина этого была генералу доподлинно неизвестна. Батюшков же не заподозрил никакого обмана: он не застал бунта в Петербурге и семейной драмы Раевских на фоне этих событий.       Николай Николаевич повернул голову к камину и всмотрелся в танцующее пламя. Странно, но оно отличалось от огня походного костра, к которому он привык на биваках. Тот огонь, ограниченный только кострищем, плясал дерзко, буйно, с хрустом и треском пожираемого им хвороста. А этот, в камине, - совсем другой. Его танец больше похож на вальс или торжественный полонез. Кто-то сказал Раевскому однажды, что в огне можно видеть целые картины, если присмотреться. Но пока генерал наблюдал лишь бесформенные языки пламени. Он снова повернулся к Батюшкову. Тот сидел, глядя себе под ноги, и тоже о чём-то думал. Только думы его были не тяжёлые и мрачные, как у Раевского, а лёгкие, невесомые и наверняка красочные, как у всех, даже бывших, поэтов. Константин Николаевич робко улыбался, и от этой несколько смущённой улыбки он казался моложе и красивее. Молчание затянулось, но генералу вовсе не хотелось его прерывать. Он отчего-то понял, что не знает, о чём им следует говорить. Своей историей и историей дочери Раевский делиться не желал, так как Батюшков не знал о них ровным счётом ничего, и рассказывать ему о ней, о Сергее Григорьевиче (дьявол его дёрнул пойти в якобинцы!), о восстании на Сенатской площади, о ссылке в Сибирь значило снова пережить весь этот кошмар, который к тому же ещё не закончился. И Николай Николаевич сильно сомневался, что доживёт до его развязки. Годы брали своё, старые раны беспокоили всё чаще и сильнее, особенно та, в груди, едва не лишившая его жизни, полученная незадолго до взятия Парижа. На самом деле Раевский был ранен в грудь дважды: первый раз случился под Салтановкой, в двенадцатом году. Картечь, будь она неладна...       Батюшков, словно прочитав его мысли, вдруг вскинул голову и выпалил: — Я давно хотел спросить Вас про Салтановку. Правду говорят, что Александр и Николай были с Вами тогда? Раевский уставился на поэта нечитаемым взглядом. А потом, спустя пару мгновений, показавшихся Батюшкову вечностью, расхохотался. Гость сконфузился и потупил взор. — Право, — отсмеявшись, ответил генерал, — право же, милейший Константин Николаевич! Вы об этом в журнале прочли? Ох, ну конечно! Где же ещё Вы могли об этом узнать? Я даже сохранил у себя одну копию с него; сейчас не помню, правда, где она лежит. Константин Николаевич, газетчики слегка приврали в своём опусе. Ни Александра, ни Николая не было тогда со мной. — Но помилуйте, Николай Николаевич, не Вы ли, взяв за руку детей и знамя, пошли на мост, повторяя: вперёд, ребята; я и дети мои откроем вам путь к славе, или что-то тому подобное? — Ты хорошо знаешь, что я не люблю витиеватостей в речах. Да, я был впереди, и со мной были адъютанты и ординарцы. Александра я тогда в обозе оставил, а младшенький мой, Николушка, сущее дитя тогда, в лесу ягоды собирал. А ваша когорта, эх... — Раевский махнул рукой. — Но легенда, что и говорить, красивая. Вот и память для потомков... — Я слышал также, — снова подал голос Батюшков, — что господин Доу, художник английский, написал Ваш портрет для галереи в Зимнем дворце. — А вот это - правда от слова до слова. Картина дивная получилась. А самое главное - пишет быстро! Два или три раза я к нему в мастерскую ходил - и портрет готов. Поразительно.       Они снова замолчали. Когти горести, сомкнувшиеся на сердце, немного разжались, стало свободнее дыхание. На губах Батюшкова обосновалась тёплая улыбка. — А ты? — вдруг спросил Раевский. — Ты как живёшь? — Пытаюсь привести в относительный порядок хозяйство. Меня всё-таки четыре года в России не было, всё в упадок пришло. Одно запустение кругом. И, знаете, один день моей жизни так сильно схож с предыдущим, что кажется, будто я угодил в ловушку времени. Но, приехав к Вам, Николай Николаевич, я из неё, думаю, вырвался. Вы дали мне надежду на лучшее будущее. Спасибо Вам, что пригласили. — Я давно хотел с тобой встретиться и поговорить вот так: без обращений, чинов и титулов; не как командир с подчинённым, но как товарищ с товарищем. Ты хороший человек и верный друг, Константин Николаевич, и не заслужил всего того, что с тобой случилось в последние несколько лет. Знай, если - не дай Господь, конечно! - произойдёт какая неприятность с тобой или с делами твоего поместья, я буду только рад помочь деньгами или советом. А здесь, в моём доме, ты в любое время найдёшь приют. Здесь ты никогда не будешь чужим. Раевского прервала кукушка, отмерившая десять часов. — Бог мой, как поздно! — воскликнул Батюшков. — Мне завтра нужно будет выехать до рассвета. — Куда-то торопишься? — К друзьям на литературный вечер. Будут чтения стихов и прозы. Обещал и Василий Андреевич быть, "Певца" читать. Он хоть и наставник теперь Его Высочества, а тоже человек... — Ты молодец, Константин Николаевич, — сказал Раевский, поднимаясь с кресла, — возвращаешься в строй. Тебе всего сорок, у нас, военных, это время - пик карьеры. Я уверен, ты ещё прогремишь на всю страну с новым шедевром! Пойдём, я сам тебя до твоих покоев провожу. Батюшков смутился и хотел было возразить, но ни единого слова не мог противопоставить желанию Раевского. Они вышли из комнаты в тёмный коридор, в руке генерал держал свечу, которая своим неясным светом разгоняла тьму вокруг них, выхватывая то картину на стене, то запертую дверь, то очертания статуэток на полках. — Вот здесь твоя комната, — произнёс Раевский, открывая дверь, выкрашенную белой краской. — Заходи. Батюшков вошёл и огляделся, слегка вжав голову в плечи, будто ожидая удара сверху. Николай Николаевич взял с тумбы у входа ещё одну свечу и зажёг её от той, которую держал в руках. — Мои покои сразу за поворотом. Если... вдруг почувствуешь себя нехорошо, стучись. — Я думаю, что этого не случится и ночь пройдёт спокойно, — улыбнулся Батюшков. — Спасибо, что предложили мне помощь. Раевский кивнул и закрыл дверь, оставив одну свечу Константину Николаевичу.       Той ночью генерал долго не мог заснуть. Всё ворочался в постели, прислушивался к чему-то. Дом был полон ночными звуками: в коридоре скрипела половица, на улице изредка голосил ямщик, понукая худощавую лошадку, в соседней комнате устраивался поудобнее Батюшков, по привычке, оставшейся ещё со Швейцарии, накрываясь одеялом с головой. В душном воздухе особняка царил покой. Царил везде, даже бедный поэт скоро забылся коротким тревожным сном. Одному Раевскому было тяжело. Он лежал на спине, повернув голову к окну, где на чёрном бархате северной ночи мягко сияли серебряные капли звёзд. Он думал о том, что где-то очень-очень далеко, почти на другом конце страны, его дочь, его несчастная маленькая Мари, сейчас видит последние мгновения сладкого сна о той, прошлой, счастливой жизни. Жизни, где не было места окрашенному кровью снегу на Сенатской, долгому следствию и бессонным ночам, холодному звону кандалов и тряске в возке по российским ухабам. Жизни, которой не было, нет и не будет уже никогда. Раевский провёл рукой по груди, нащупал тонкий шнурок и вытащил на лунный свет медальон. С крохотного портрета, спрятанного в створке медальона, на генерала смотрела Мари, хрупкая, юная, ещё девочка. Характером, однако, эта девочка пошла в знаменитого отца, и Раевский, хотя и ворчал на неё частенько, но гордился ею и не стеснялся говорить друзьям, что ему с дочерью необыкновенно повезло. Волконского он привёл в дом из лучших побуждений. Николай Николаевич полагал, что Мари станет прекрасной партией для молодого богатого генерала. Сыграли свадьбу. А в том же году выяснилась правда о второй жизни князя Сержа. Для Раевского это был страшный удар, сродни предательству. Ещё ужаснее оказалось решение Мари ехать в Сибирь, оставив новорождённого сына. Раевский тогда едва не проклял её и Волконского. В тот день Николай Николаевич увидел яростный пламень в глазах дочери. Такой же бывал у него самого в редкие минуты гнева. И генерал отступил. Мари уехала.       После смерти Николушки дом Раевского опустел. Старшие сыновья служили далеко от Петербурга, Элен и Софи были фрейлинами и почти не покидали Зимний дворец, Катенька с мужем жила в Москве. Жена Раевского, Софья Алексеевна, после всего случившегося от него как-то отдалилась и сейчас жила в Черниговской губернии, где у генерала было хорошее имение. Высший свет Раевский не жаловал, и он отвечал Николаю Николаевичу полной взаимностью. Делать было нечего. Раевский хотел привести в порядок документацию, да вся она осталась в черниговском имении. Брался за мемуары - и не мог вывести ничего путного. И тут, как гром среди ясного неба, - Батюшков! Явился из далёкой Швейцарии, переполошил всех знакомых, успевших похоронить если не его самого, то его разум уж точно, и, оказавшись в России, почти пришёл в норму. Первые полгода Раевский не спешил с приглашением: мало ли, вдруг опять начнётся? А сейчас, аккурат после Нового года, написал. И Батюшков - забавный, робкий, нескладный Батюшков - приехал и развеял тоску Николая Николаевича.       Когда полная луна показалась из-за облака, она осветила бледным неземным сиянием крепко спящего Раевского, сжимавшего в руке маленький медальон с портретом.