28.10
В час, когда сумерки обращают тени деревьев Уэно в сплошное полотно мрака, а подступающие призраки заморозков кусают — пока что на пробу — не скрытые одеждой участки тела, в жизни Кейске Баджи запускается маленький таймер неизбежного пиздеца. Его предупреждающие тики не услышать за тихим шелестом листьев и шорохом одежды, не разглядеть табло в темноте полуосвещенного парка, чтобы понять: сколько времени осталось. Но когда сидящий рядом Казутора Ханемия, выпустив в небесную хмарь струю дыма, признаётся ему заветными «я бы хотел быть с тобой», бросая из-под ресниц полный нежности взгляд, таймер начинает бежать. Странный выбор для предвестия плохого конца — так и хочется сказать, — неправильный. С таких слов, наоборот обычно открываются концовки «жили долго и счастливо» или хотя бы «встречались с яркостью звёзд на небосводе». Ведь предложение до боли желанное, лелеемое чуть меньше года, чуть больше вечности где-то у Баджи внутри. Долгое время до Кейске надеялся либо услышать, либо найти в себе силы признаться, но сейчас единственное, что он чувствует — как схлопывается капкан (руку внутрь которого сам сунул). — Когда эта гребанная планета в нас врежется, давай будем вместе? Как сейчас. Возьмём плед, чай, байки, что захочешь, все равно бессмысленно прятаться по домам, — продолжает Казутора, влекомый хаотичным, неконтролируемым потоком мыслей. Таком же неостановимом, как океаны, вышедшие из берегов. — Бля, не хотел бы провести последние минуты рядом с предками, с ними и не дожить можно, так тупо будет, знаешь. — Баджи хочется сказать ему «знаю», а ещё «остановись, пожалуйста, я проебался, я понял», но он не может выдавить и слова из себя. И приходится слушать поток, от которого невыносимо плохорошо. — Так что будем лежать и смотреть на звёзды, город, то, что останется. Небо вообще будет видно, или типа все?.. Если нет, то хоть потрахаемся напоследок, — смешок давит, — если захочешь. — Выдыхает едва видимое облачко пара, отвернувшись от Кейске, и кидает взгляд в небо. Соревнуется золотистыми гляделками с глазами небесными в яркости. И шепчет на грани слышимости: — А потом на нас свалится Офелия. Тора съезжает ниже, пересчитав спиной перекладины скамейки так, что привычный оверсайз задирается, оголяя полоску бледной кожи. Напрашивается на прикосновения, уронив голову на плечо Кейске. Баджи рассеянно перебирает его волосы — чёрное, блонд, чёрное — так же, как перебирал с утра волосы Чифую, когда тот тихо сказал: «давай проведём этот день вместе, квартира свободна». Утром Мацуно ловит его руку, тихонько прижимается губами к тыльной стороне ладони; вечером Ханемия арканит его пальцы в своих волосах, улыбаясь легко, зацеловывает вечно разбитые костяшки, поднимает взгляд от кистей рук, смотря Баджи прямо в глаза и — Чифую? — Казутора? — спрашивает: «что думаешь?» Кейске кажется, что он где-то наебал время, сошёл с линейной дистанции, сказал «хочу всего и сразу», и присутствует одновременно в двух местах. Он выдыхает и прикрывает глаза. Черт с ним, с апокалипсисом, к такому его жизнь точно не готовила. Таймер продолжает бежать.17.10
Когда она появляется, не меняется, в общем-то, ничего. Ну, для Кейске Баджи. Он же не астрофизик — даже не любитель — и, разумеется, не астролог (для них тоже ничего критичного не происходит). Он не читает журналов (кроме обзоров байк-мира и посвящённых животным), не шерстит новостные колонки (справедливости ради надо сказать: в них пока ещё нет ничерта, если это не профильно-астрономические, но Кейске Баджи вряд ли вообще подозревает, что такие могут существовать). Что ему какая-то крошечная вспыхнувшая точка в небесах, когда из-за светового купола в Токио не видно звёзд? Кейске Баджи встает с утра пораньше, возвращается домой вечером попозже, у него весь день занят: Вальгалла, Томан, Чифую, школа, вот мать опять загрузила работой и пиздов профилактически дала. В общем, дел у него много. Очень много. Не все согласились бы с утверждением, но вы попробуйте сказать это Кейске Баджи, если вы не Чифую Мацуно (а вы определенно не он), и не переживать за сохранность своего лица. Не выходит? Не вот и не пытайтесь, никто вас потом не потащит в челюстно-лицевую, не поведёт за ручку к стоматологу. Потому что Баджи не контролирует себя, когда у него проблемы. А проблемы есть. Имя первой — Ханемия Казутора. Комплектом к ней идёт вторая — улетающая кукуха Ханемии Казуторы, без инструкции о том, что с ней делать, если вы не психиатр, а ветеринар (не выучились ещё даже). Но и это не главное, не финальный масштаб катастрофы, там за годзиллой ещё одна темная фигура пробивает башкой небеса — глаза Ханемии Казуторы, в которые смотреть нельзя. Это черная дыра, системная ошибка, бездна, в них время аннигилирует само в себя. Один взгляд — и все: было светло, а теперь поздний вечер, и сказать не получается, куда улетело пол дня. Что делали все время не вспоминается тоже — потому что зрачки Казуторы — чёрная, чтобы его, дыра, и за пределы горизонта событий его склер ничего не выходит. К сожалению Баджи не физик (бог с ним, с астрологом), простая истина «не смотри в антипространство» до него не доходит также как и «все, что было в антивселенной остаётся в антивселенной», не умеет он игнорировать Казутору, а потому все, что может — чертыхаться, терять время, пытаться успеть (хоть куда-то, хоть что-то), и не смотреть ни в небо, ни в новости, ни по сторонам;20.10
Ночь полубессонная. Слишком рано для горящих от недосыпа глаз и птичьих песен, слишком поздно для случайных прохожих — часа два. Думает Баджи, скомкав одеяло уже десятком способов, тоже часа два. На кровати пластается под разными углами — и вдоль, и поперёк, и головой свесившись так, что половина тела вместе с волосами пол подметает. Не помогает ни-ху-я. Выдыхает в темноту, роняет руки на лицо. Растирает в глупой надежде на что-то. Что, если по щекам себя хлопнуть, то мгновенно озарение свалится. Сваливается разве что половина одеяла и мысль о том, что способы «эффективно думать» из захудалого журнальчика — какая-то фигня. Высунувшаяся из-под кровати когтистая лапа так не думает, обладатель лапы видит волосы, на которые можно напасть, а это похлеще мельтешащей тряпки для быка. — Эй, — в полголоса шикает Баджи. — Джей, хватит. Кот — скотина, Чифую безответственно разбалованная — не слушает нихрена. Кейске вдыхает. И выдыхает. Ступнями в стену упирается, руки за голову заводит, на ощупь находит кота, отхватив пару раз игривой лапой по пальцам. Тот явно что-то подозревает, но Баджи быстрее. Подхватывает под лапы и на выдохе подтягивает себя вместо с котом на кровать. Пек Джей несколько секунд недоуменно оглядывается, мол, как так, куда перенесли его величество кота. Убеждается, что на мягкое, убеждается, что недалеко. Таранит макушкой подставленную ладонь несколько раз, заваливается всем весом, требуя внимания к шее и щечкам. Баджи почесывает кота привычными движениями на автомате: под ухом, костяшками помять скулы, пройтись ладонью от головы до хвоста. Оглушительное мурлыканье стоит белым шумом в ушах. Мыслями Баджи далеко. Где-то между «почему нельзя так же с Торой» и «да подумай ты уже о чем-то полезном блять». Отчасти «так» с Торой можно. Например взять на руки. Погладить. В физическом плане с Ханемией до пугающего много чего «можно», притащи Баджи нож и предложи пустить крови во время ласк, Казутора без вопросов подставит рёбра. Но в остальном пиздец полный, минное поле, обойти и не трогать, только — вот оно, значимое и полезное — держать подальше от тех, кто может намеренно или не очень подорвать все к чертям. От таких, как Кисаки. И Майки, и- — Мя, — отзывается кот. — Что? А, — Баджи, оказывается, его перестал гладить. — Не ворчи давай. — Мя, — не соглашается кот. Спрыгивает в сторону балкона, навернув круг перед закрытой дверью, и поднимает лапу на неприкосновенное и святое, на шторы, за которые мать пиздов даст. Мысль про Вальгаллу, Томан и Тору ускользает рыбкой в океан. Баджи с кровати слетает наверное быстрее, чем с американских горок, с шипящим «да щас я выпущу тебя». Кейске, взяв на руки кота, возится с защелкой — спасибо бдительной ма и ее радикальным мерам борьбы с тем, что у носящих фамилию Баджи врожденное (потребность в сигаретах или уйти в ночь вотпрямщас). Взгляд цепляется за полоску света, просочившуюся сквозь шторы. «О», — мелькает в голове одновременно со щелчком затвора. — «Наконец-то починили фонарь». В конце октября не холодно, но из тёплой постели рывком под промозглые ветра да в вечную влажность — такое. Кейске оглядывается, пытаясь понять, куда мать в очередной раз убрала лесенку для кота. Что-то блять мешает. Не даёт сфокусироваться. Иррациональное, бесящее периферийно взгляд. Баджи вдыхает. И выдыхает. «Как учила мать», про себя повторяет, «чтобы сосредоточиться, нужно закрыть глаза и посмотреть в совершенно другую сторону». Закрывает. И открывает. И смотрит. Кот, которого рефлекторно сжали, недовольно мяукнув и ободрав руки, утекает на перила. Царапины горят, но Баджи не (много) похуй. Вместо сломанного фонаря с неба светит Луна. Вторая.