Снизу вверх

      Все складывалось прекрасно, лучше некуда. Я закрыла сессию на отлично, славно прогулялась по парку со стаканом недурно сваренного латте. Я даже выполнила план по шагам за день. Настроение по шкале от одного до десяти смело оценивалось на крепкую девяточку. Оставалось только попасть в квартиру без лишних приключений. Вот только у лифта были свои планы на вечер и везти меня на шестой этаж он наотрез отказался, сославшись на неисправность этаже на третьем.       Дерьмо случалось, и лифт в длинном списке всевозможных выкрутасов этой жизни значился далеко не в первой десятке. По счастью клаустрофобия мне не угрожала, да и лифт был не самым старым. Только и нужно было, что успокоиться, нажать на кнопку вызова лифтера и смиренно ждать помощи. И ситуация была бы вполне себе терпимой, но…       — Алло! Вы там оглохли? Мы тут застряли!       — Заори еще громче и тебя услышат без всяких кнопок.       — Есть идеи получше?       — Позвонить по горячему номеру.       — Ну удачи. Связь тут не ловит.       Ситуация была бы терпимой, если бы я застряла одна. Да пускай даже и не одна, с кем угодно из всех жителей этой чертовой планеты, но не с безнадежно тупым Бесстужевым.       — Кажется, я слышал писк. А! Это ты Липатова. Так сразу тебя и не заприметил.       Тупее его самого были разве что шутки, которые выдавал его крохотный, атрофированный баскетболом мозг. С каким невероятным трудом, должно быть, серое вещество в его черепной коробке культивировало мысли, что на свет рождался такой бред. Удивительным был сам факт, как вообще способно было существовать это тело с таким незавидно низким интеллектом. Наверняка, будь на дворе эра кайнозоя, такого, как Бесстужев, сожрали бы первым.       — Ты как всегда оригинален.       — А ты как всегда полна злобы. Потеряла свой горшочек с золотом, лепрекон?       О, а вот и новый раунд игры «как оригинально намекнуть на мой небольшой рост». Илья Бесстужев с высоты своих честно нажитых метра девяносто двух мог исторгать целые стендапы на тему моих проигрышных метра пятидесяти восьми. В школе ни дня, помнится, не проходило, без очередной его попытки остроумно пошутить. Но, как я и сказала, незавидный уровень интеллекта позволял производить только равноценные по качеству дерьмовости шутки. Пределом его остроумия стала только кличка, заклеймившая меня на два года старших классов – «полторашка Рита».       — В чем дело, Бильбо? Гендальф не взял тебя в поход на Роковую Гору?       Тяжелый вздох рвется наружу вместе с ощутимым желанием отвесить ему оплеуху. Если бы только я могла дотянуться до этой мерзкой улыбающейся рожи.       — Это был Фродо, идиот.       — Да мне монофалически, — пожимает плечами Бесстужев.       У судьбы отвратительное чувство юмора, иначе как объяснить тот факт, что помимо необходимости терпеть присутствие этого идиота в своем классе, приходилось мириться и с тем, что он живет на один этаж выше. Благо школа давно осталась позади, а вот вынужденное соседство никуда не делось.       Его присутствие рядом вызывает почти физически ощутимое раздражение. Воздух в кабине становится до отвратительного тяжелым – душным настолько, что спичку не подноси. Спина инстинктивно вжимается в дальнюю стенку, стремясь оградить организм от вторжения чужих феромонов. Бесстужева же напротив, будто забавляет вся эта ситуация.       — Не бойся, не изнасилую. Меня лилипуты не интересуют.       — Да кому ты сдался, — со злостью вырывается наружу. По степени привлекательности в длинном списке он шел где-то после шимпанзе. По уровню развития, вполне вероятно, тоже.       Но в чем он был бесспорно прав – я ни в одном из смыслов его не привлекала. Возможно, только в качестве источника шуток. Таких мальчиков, как Илья, привлекают равноценные девочки: красивые, спортивные и безнадежно глупые. И знала я это наверняка, поскольку своих предпочтений Бесстужев никогда не скрывал и не испытывал ни грамма беспокойства по этому поводу.       В вопросах высказывания личных симпатий его никогда не останавливали рамки приличий: облизывать очередную пассию на перемене или трахать ее в мужском туалете посреди урока, для него было в порядке нормы. Что же до меня… книги в старших классах будоражили куда больше общения с реальными людьми.       Кабина внезапно дергается, на секунду пропадает свет. Происходит это слишком неожиданно, чтобы успеть подготовиться, отчего руки до белых костяшек впиваются в поручни. Волна адреналина сходит от плеч к коленям, и даже несмотря на невыносимую духоту, оставляет за собой отвратительный холодок. Ложная тревога, только и всего.       Вопреки ожиданиям застать издевку на лице Ильи, обвиняющей в беспричинной трусости, я вижу абсолютно белое полотно на месте привычного румянца. Куда же подевалась вся эта показная бравада и сарказм? Впрочем, растерянность длится недостаточно долго, чтобы успеть насладиться ей сполна. Бесстужев берет себя в руки слишком быстро и выдает свой магнум опус от мира юмора ниже пояса:       — Сладкая, твой рот на уровне моей ширинки, я бы не нарывался.       Волна возмущения заставляет задыхаться от такой наглости. Все ли баскетболисты настолько омерзительные, или только он, остается загадкой.       — Не смей угрожать мне своим посредственным членом!       На секунду, всего лишь на секунду, за эти слова становится стыдно. И только частица гадкой Липатовой внутри заставляет испытывать мерзкое чувство наслаждения при виде побагровевшего лица Ильи.       — Еще одно слово, Фродо, и я тебя реально трахну.       Звучит почти как угроза. Для пущей важности остается только гордо нахохлиться и выпятить вперед грудь, как гордый петух перед боем. Мысли эти кажутся даже забавными, пока Бесстужев внезапно не блокирует все пути к отступлению, упирая руки по обе стороны от моего лица.       Илья нависает надо мной всей своей внушительной массой и сверлит – сверлит пронзительным взглядом сверху вниз, словно отчаянно силясь проплавить дыру в моем черепе. Как там положено действовать в подобных ситуациях? Атаковать первой?       — Ну давай! Трахни! — с вызовом слетает с языка.       — Что? — кажется, от такого напора он даже опешил.       Замешательство на его лице дает четко понять, что мое предложение он готов рассмотреть со всей серьезностью сказанного. Какими же трагично маленькими кажутся мои ладони, упертые в протестном жесте в его грудь. В чем-то, возможно, он и прав – я беспомощный гном. Но отступать уже некуда, да и молчание, повисшее в душном воздухе, рвет все рамки приличия.       — Боже, Бесстужев, да ты и правда тупой.       Неужели он подумал, что я говорю серьезно?       От такого тесного непреднамеренного контакта, кожу обдает волной жара. Все это просто духота, не более. По шее катится бисер мелкого пота, очерчивая ключицы и задорно ныряя в декольте. И почему именно сегодня на мне только тонкая майка, а не свитер или курточка? Ах да, на дворе плюс тридцать пять, а в лифте с дерьмовой вентиляцией и того больше. Футболка Бесстужева и подавно намокает от пота, жадно прилипая к рельефному телу профессионального баскетболиста.       — Отойди от меня, и так дышать нечем.       — Сними майку, проветрись, — в стремлении выдать очередной сверхполезный совет, Бесстужев кривит губы в усмешке, — а то от злости скоро совсем растаешь.       От жары и говорить толком не хочется, поэтому довольствоваться приходится только оттопыренным средним пальцем. Поганенькая ухмылка на лице Ильи становится только шире.       — Чего ты вообще до меня докопался?       Кажется, лучше ситуации, чем эта, поговорить нам уже не представится. Деваться ему некуда, разве что прогрызать себе путь сквозь металлические двери, но пока этот вариант он не рассматривает, отвечать ему просто приходится.       — В каком смысле?       — Что плохо я тебе в жизни сделала, что ты не можешь оставить меня в покое?       Одиннадцать долбанных лет длится эта нескончаемая словесная баталия. Одиннадцать лет я будоражу воображение Бесстужева, заставляя его культивировать шутки про мой рост. Это было бы забавно, не будь это так обидно. У него-то проблем с самоопределением нет, да и комплексов по этому поводу тоже, чего нельзя сказать обо мне. И вот теперь в невыносимой жаре запертого пространства на место раздражению приходит злость.       — В чем проблема, Илья? Тебя в детстве избили карлики, что ты так боишься низкорослых?       От звука своего имени он даже дергается, настолько редко я его произношу. На миг в лифте повисает задумчивое молчание. Разумеется, было бы глупо требовать изливать мне душу и каяться во всех смертных грехах, но ведь у каждого поведения есть свой мотив, даже у такого идиота, как он.       — Ну, а тебя? — из-за спины отзывается внезапно Бесстужев. — Баскетболист в садике покусал?       Как видно, в выводах по поводу Бесстужева я погорячилась –мотивирует его только чувство собственного превосходства и бесконечная глупость. Хотя нельзя отрицать очевидного: отвечать вопросом на вопрос тоже своего рода защитная реакция.       — Кретин.       — Сама дура.       Связи нет, воздуха нет, надежды тоже нет. Сколько еще нам предстоит тут просидеть, прежде чем кто-то из соседей обнаружит застрявший лифт и вызовет ремонтников, известно одному лишь богу. В этой искусственной сауне становится тяжело даже просто думать. Ноги медленно подгибаются, усталость в теле велит сползать по стенке на пол. Бесстужев не выдерживает первым, стягивая с плеч футболку. Пот обильно покрывает его широкую спину, очерчивая рельефы подтянутых мышц. Я отворачиваюсь: не хватало еще подкармливать его самолюбие своим вниманием. Илья оседает на пол рядом со мной.       Вот теперь и правда неловко.       Сейчас бы душу продала за глоток воды. Стакан кофе с утренней прогулки отдается горечью на языке, вызывая невыносимое чувство жажды. Вместе с тем, из майки хоть выжимай. Удивительно, как много влаги способно удерживать человеческое тело. Взмокший Бесстужев, блестящий под тщедушным светом единственной лампочки, только лишнее тому доказательство.       — Липатова, — тихо перекатывая на языке мою фамилию, зовет внезапно он, — для низкого роста ты слишком высокомерная.       Мысли лениво продираются сквозь закипающие извилины, добираясь до лобной доли.       — Что, прости? — все, что удается выдавить на его слова.       — Высокомерная, говорю, — охотно повторяет Илья. — Считаешь себя умнее других.       — Не других. Только тебя.       В стремлении сохранить остатки сил, тело постепенно обмякает, а делать что-либо становится до того лень, что не хочется даже спорить с Бесстужевым. Мысли загустевают, вязкой патокой обволакивают мозг, смешиваются во что-то неразборчивое и приторное, мешая здраво оценивать ситуацию.       Доходит до того, что даже резкое потряхивание кабины, внезапно разрывающее тишину, не производит никакого впечатления. Не производит, как видно, только на меня, потому что Бесстужев, забыв внезапно о всякой духоте и усталости, подрывается с места с вопросом:       — Это что было?       — Расслабь извилины, мы не упадем, — слова получается проговаривать с огромным трудом, — у лифтов предусмотрена электронная система защиты.       Мои слова его ничуть не успокаивают. И, надо же, маска козлины на его лице неожиданно сменяется растерянностью. Он будто наперед чует неладное, ведь стоит только сформулировать едкую фразу в ответ на его испуганный взгляд, как свет внезапно гаснет.       — Ну пиздец, приплыли.       Глаза заволакивает полнейший мрак: не видно ни стен, ни потолка, ни тела рядом. Не видно даже собственных рук. В стремлении компенсировать потерю одного из органов чувств, тело внезапно обостряет слух, и то, что я слышу, заставляет впадать в ступор.       — Бесстужев, ты чего?       Громкое, срывающееся дыхание разлетается по крохотному пространству кабины, врезается и отталкивается от металлических стенок лифта, словно бы... словно бы Бесстужева окатывает приступ паники.       — У тебя никтофобия?       — Никто...что?       — Боязнь темноты.       — Глупости какие.       Как же бездарно он врет. Я едва не кожей чувствую, как расправляются его плечи при каждом тяжелом вздохе, как тело его покрывается мелкими мурашками и как руки разбивает мелкая дрожь.       — О, да ты и правда в ужасе, — торжество над уязвимым положением Ильи слишком быстро сменяется беспокойством. — Эй, ты чего?       — Воздуха... мне надо на воздух.       Кажется, это не шутка, у него и правда паническая атака. Вместе с тем, как начинает нервничать он, начинаю нервничать и я. Не хватает только поддаться на эту провокацию и потерять над собой контроль. Хоть один из нас должен сохранять трезвое сознание. Но что делать?       Руки хватаются за телефон, врубают фонарик. Не помогает. Кажется, Бесстужев вообще перестает реагировать на окружение, все глубже и глубже утопая в своих эмоциях. Нужно отвлечь его, дать пощечину быть может, ущипнуть, отвесить подзатыльник...       Отчего-то именно в эту минуту мозг рождает совершенно другую идею – безумную и непоправимо глупую. И раньше, чем я успеваю опомниться, мои губы накрывают губы Бесстужева и момент этот, кажется, длится вечно.       Он в ступоре, я в ступоре. Сердце клокочет где-то в глотке, а от его громкого стука пульсирует в висках. Жарко, холодно, темно, слишком ярко - эмоции так и смешиваются одним неразборчивым комом. Я ничего не понимаю, я не знаю, что я, черт возьми, творю. А Бесстужев, словно назло, не сопротивляется, не отталкивает, только замирает в настороженном ожидании. Вот так мы и сидим, как два идиота, слипшись губами. Секунду, две, минуту, вечность...       Все происходит как-то само, по наитию. Бесстужев двигается чуть ближе, с напором давит на губы, заставляя их размыкаться. Поцелуй внезапно перестает быть просто отвлекающим. Сильные, натренированные руки оказываются под моей майкой, сжимают до боли в ребрах, тянут еще ближе, пока не упрусь в его грудь...       Двери лифта со грохотом распахиваются, прорезая духоту кабины потоком отрезвляющего свежего воздуха. Тишину, заполняющую проблемы между нами, сотрясает громкая пощечина:       — Ты полный придурок, Бесстужев.       Раньше, чем он успевает опомниться, я сгребаю в руки сумку и несусь прочь вверх по лестнице. Подальше от потного оголенного тела, подальше от его приступов, подальше от его губ.       — Липатова! — рассерженный тон Ильи ясно дает понять, что со мной он еще не закончил.