more than you take

      Впервые Слово Божье я услышал от отца воскресным утром, когда заглянул в его неуютную комнатушку. Вся она была завешана изображениями святых, тогда еще безликих и безымянных для меня.       Ни один день в этом больше похожем на чулан помещении, где едва умещались узкая кровать и дубовая тумбочка с множеством икон на ней, не начинался без молитвы. А потому Отче наш – едва ли не единственное мое детское воспоминание до тех пор, пока я не встретил Фрэнка.       Фрэнк. Мой лучший и единственный друг с двенадцати лет, чьими сомнительными увлечениями мамаши чуть ли не с колыбели пугали своих отпрысков.       Фрэнк, который всеми правдами и неправдами вытаскивал меня с утомительных церковных служб и не менее нудных школьных занятий, потому что на улице такая чудная погода – можно сходить к озеру. И, в зависимости от времени года, искупаться нагишом или покататься на коньках.       Разгильдяй и двоечник, малолетний хулиган, промышлявший не вполне легальными делами с подросткового возраста. Фрэнк был и остается самым счастливым воспоминанием в моей жизни.       Мне двенадцать. Щуплый мальчишка с сальными волосами, вместо уроков шатавшийся с моим старшим братом, протягивает мне ладонь со сбитыми костяшками пальцев и ломающимся голосом произносит: – Я Фрэнк, – а я ковыряю носком протертого кеда ямку в грунтовке и неуверенно тяну ему руку в ответ. – Майки.       Мне тринадцать. На скучной воскресной службе, где мой отец самозабвенно предается поклонению Господу нашему, а Джерард метко целится в необъятные складки рясы толстого проповедника слюнявым бумажным комком, я старательно плету непослушными пальцами браслет дружбы для Фрэнка, с которым должен увидеться после служения.       Лучший друг повязывает фенечку на руку с несвойственной ему серьезностью.       Он случайно рвет ее в драке через две недели.       Мне четырнадцать. Мы встречаемся после уроков и долго говорим ни о чем, сидя на детской площадке. Я случайно роняю очки, когда Фрэнк раскачивает качели, где я пытаюсь учить химию для следующего занятия. Он извиняется весь оставшийся день, а на следующий приносит мне прямо в школу новые, в оправе, как я и хотел.       Отец приказывает вернуть подарок и заклеивает скотчем треснутое стекло на старых.       Мне пятнадцать. Фрэнк, сегодня необычайно возбужденный и даже более нервный, чем обычно, утаскивает меня с уроков на два часа раньше и постоянно хватает за руки. – Ты уже взрослый мальчик, – говорит он мне, поминутно облизывая губы, и осторожно вытаскивает из кармана пакетик с неизвестным мне содержимым, гордо демонстрируя.       Суть непонятной субстанции открывается мне получасом позже, когда мир окрашивается в неестественные цвета и медленно кружится перед глазами то в одну, то в другую сторону.       Фрэнк целует меня в губы.       Мне шестнадцать. Фрэнк ночует у меня, потому что отец выгнал его из дома, а Джерард увозит на свидание очередную подружку, так что комната в нашем распоряжении. Всю ночь мы смотрим фильмы ужасов по запрещенному каналу, а под утро я засыпаю у него на коленях и случайно задеваю ладонью его напряженный член через плотную джинсовую ткань.       Мы оба неудержимо краснеем, и, когда я поднимаю голову, чтобы дотянуться до его губ, он тихо стонет.       Фрэнк остается у меня еще на три ночи.       Мне семнадцать. Я впервые сознательно открываю Библию и погружаюсь в этот мир, больше не кажущийся мне высосанным из пальца. Я начинаю посещать службу каждый день и все чаще отказываюсь от встреч с Фрэнком.       Тот смотрит на меня с грустью в ореховых глазах и постоянно прикладывается к бутылке с дешевым пойлом, которым угостил меня однажды. Его дрянной сивушный вкус навсегда остается у меня в памяти, ассоциируясь с губами Айеро.       Фрэнк сам плетет нам новые браслеты.       Мне восемнадцать. Отец с радостью подписывает разрешение на мое обучение в духовной семинарии и даже позволяет провести последние каникулы вне дома, так что я сбегаю к Фрэнку.       Он, похоже, единственный, кто не рад моему предстоящему отъезду, а потому беззаботной недели не получается. Он отдергивает руки, едва я пытаюсь переплести наши пальцы, и постоянно смотрит куда-то вдаль. – Не своди глаз с горизонта, – отвечает он на мой немой вопрос в последний день. – Скажи, Майкс, зачем тебе это? Я еще мог понять эту блажь, когда ты целыми днями пропадал в нашей захолустной церкви и наизусть заучивал всю эту околесицу, но сейчас-то тебе что в голову взбрело? – Ты не поймешь, пока сам не прочтешь Библию. Господь, наш небесный отец, однажды открыл мне мое предназначение в жизни – он так же покажет тебе твое. Не сам я выбрал свой путь, но он, ибо он есть разум мой и мое сердце.       Я лишь скромная пешка в огромной жизненной игре, а потому я обязан отдавать все, что от меня потребуется. Сама моя бессмертная душа поставлена на карту, а потому я действительно должен отдавать больше, чем беру.       Фрэнк снова разбивает мне очки.       Жить без него оказалось куда сложнее, чем я предполагал, но я все же научился смирению – в духовной семинарии порядки строгие. Сейчас мне двадцать пять, но до сих пор в иные дни, только простояв на коленях на каменном полу приходской часовни, пока не одеревенеет и не начнет мучительно ныть все тело, я преодолеваю порыв первым же поездом помчаться назад в наш городишко и прижать к себе Фрэнка.       Я уверяю себя, что всего лишь устал от постоянного одиночества, от однообразия незнакомых лиц и вяло текущих дней, но каждую ночь мне снится, как он кричит на меня на вокзале, называя мои чувства фальшивкой и проклиная Господа и Святую Церковь, которую я возлюбил превыше всех людей.