Within

Даже здесь, в чёртовом сознании, Лесли запуганный и ужасно дерганный. Ходит из угла в угол, шепчет что-то, от чего у Рувика болит голова, и тот устало трёт виски, сидя в кресле и наблюдая за этим глупым циклом. А их общее тело, наверняка, морщится во сне, если даже не дёргает рукой или — того хуже — мотает головой из стороны в сторону. И это, блять, входит в привычку. Ладно, что не проявляется на публике, хотя до этого, думает Рувик, каких-то недели две. Может, три. А может, вообще сутки, если этот парень не перестанет дёргаться и — черт подери — сцеплять руки в замок, впиваясь ногтями в кожу, как будто всё ещё ходит в смирительной рубашке. Которую Рувик, в силу того, что ненавидел эту грязную, старую тряпку, испепелил ещё в первые часы сожительства. Когда обнаружил, что паренёк вполне себе жив, всё также ментально нездоров, и, что от него нельзя избавиться. Даже, наоборот, надо холить, лелеять, поскольку простуда в начале осени их телу на пользу явно не пошла. Пришлось уживаться, устанавливать свои правила, барьеры, и то ментальные, и то до периодических приступов — когда Лесли, прекрасно всё понимающий, переставал нести хуйню и предавался своему истинному я. Ходил из угла в угол, шептал какую-то чушь и не обращал ни на что внимание. А Рувик всё никак не мог понять, какая ипостась ему была полезна больше — та, что не совалась в условную квартиру, но временами заёбывала вопросами — каких ты видел бабочек? что интересного в цветах? сколько звёзд на небе? — о жизни, либо же та, что ходила чуть ли не по ногам, но замыкалась исключительно на себе. Хотя, конечно, по ситуации. Вспомнить хотя бы первые ростки «свободной жизни» — секс с девушкой. Невысокой, миловидной, улыбчивой и ужасно громкой. Тогда Лесли в квартиру сосредоточенного Рувика не лез, но был очень возмущён, смущен и обескуражен! таким аморальным поведением. Чьим, так и не сказал. Или тот же секс — забавная, на самом деле, штука — с парнем, голубоглазым рыжим, когда Лесли молчал, замкнувшись, но ходил восьмеркой перед носом Рувика, сбивая к чертям весь настрой. Ходил, кстати, громче обычного. Сейчас же ситуация была более важная. Рувик заебался. До ужаса. До ненависти и желании разрушить пару-тройку городов. Но — но! — не имел возможности. Лесли, пацифист пришибленный, раздобыл где-то осколок, и теперь ходил с перебинтованными предплечьями. Правым — потому что не удержал осколок в трясущейся руке, левым — из-за стёртого в пыль района в Вашингтоне, где Рувика назвали долбоёбом. Вот и приходилось сидеть, наблюдая исподлобья, вспоминать, как самолично бинтовал эти худые бледные руки, изящные почти по-женски. Вдыхать запах алкоголя, которым Рувик напоил тело в тщетной попытке унять яростную дрожь от собственного бессилия. И не понимать, то ли это он так размяк, что не может шугануть пацана разок-другой, то ли Лесли становится всё смелее. Наверное, как бы не было хуево признавать, все-таки первое. Не во всём, конечно, но он стал мягче. Внимательнее, сдержаннее, в некотором смысле заботливее. Словно вернулся туда, в то самое время, где ему было по-настоящему хорошо, где он был ребёнком, любил и был любимым… Перед носом опять проходит Лесли, в классических чёрных штанах, совершенно не подходящей футболке с дурацким принтом, которую выбирал сам, и Рувик в очередной раз замечает, что на Лауру тот совершенно не похож. Она — женственна, но не хрупка, строга, но с братом игрива, как котёнок. Он — хрупок, как хрусталь, мягок и побит жизнью, как щенок, выброшенный на улицу. При взгляде на Рувика его пробирает дрожь, и расширяются от страха зрачки. Лаура — свет в конце длинного тёмного коридора, солнечный свет, что лился из окна даже через плотные занавески, тёплый, закатный. Тогда как Лесли — маленький огонёк свечи в непроглядной тьме, способный потухнуть даже от лёгкого дуновения ветра. — Стой. — Ты… ты… Пока Лесли дрожит и жмётся, стараясь стать ещё меньше, Рувик аккуратно разматывает бинты, касаясь холодной кожи такими же холодными пальцами. — Рана загноилась. Идём, промоем. Говорит он и встаёт с кресла, легко тянет на себя парня, в шоке уставившегося на предплечье, и ведёт в ванную. Его часть сознания роскошная и светлая, в бледно-бежевых тонах, и со всем необходимым в каждой комнате. Тогда как часть Лесли — тёмная клетка больничной палаты с намёком на ремонт: в одном углу поставлен шкаф, в другом — кровать с большим пуховым одеялом, а на потолке — светящаяся в темноте россыпь звёзд. Так что Рувик садит восхищённо мотающего головой Лесли на софу в гостиной и возвращается к нему уже с аптечкой подмышкой — для лечения раны достаточно мысли, но им нравится чувствовать себя людьми. — Я всегда словно в планетарий попадаю, когда захожу на твою сторону, ты знаешь? — Знаю.