Нон-фикшн

Интересоваться девушкой лучшего друга – совершенно нормально. Под определённым углом это можно даже считать проявлением заботы: важно же знать, кого близкий человек впускает в свою жизнь. Особенно когда «кто-то» – настолько подозрительная личность. У Алисы большие, наивно распахнутые глаза, звонкий голос и винтажная сумка Hermés, которую она с такой небрежностью швыряет на пол грязной прихожей в квартире парней, куда Матвей впервые приводит её познакомиться со «своими». — Нихуя себе саквояж… — смешливо щурясь, тянет Граф, быстрым взглядом оценивая шмотку стоимостью в половину их жилища. Он единственный в компании, кто, ну, разбирается: насмотренность – издержка работы в реселлинге. — Это так… ерунда… Подарок папы, — смущённо улыбаясь, отмахивается Алиса. Мда. Ну и кадр. — А я вам ещё раз говорю, что достаток её семьи ничего о ней, как о человеке, не говорит!.. Матвей пытается казаться грозным, широкими шагами меряя кухню и бросая на друзей обозлённые взгляды. Но, по правде, выглядит это скорее умильно-нелепо… — …И вы звучите, как полные мудаки. Особенно ты! Алекс невозмутимо ставит на стол чашку с бергамотовым пакетиком Гринфилд. — Ну прости, что я сомневаюсь в неиспорченности человека, которого возит по городу личный водитель. — Алиса невероятная… — Невероятно зажравшаяся, ты хотел сказать..? — с ухмылкой бросает Муха и тут же с размаху получает по лицу кухонным полотенцем. — Ээ, блять, в руках себя держи, Ромео. — Да пошли вы. Матвей машет на них руками и, бормоча себе под нос ругательства, скрывается в коридоре. Застаёт его Алекс уже в пуховике, натягивающим осенние ботинки. — Ну что ты истеришь? Послушай, это же всё шутки… — Нет, ты слушай, — Матвей, обычно больше напоминающий щенка золотистого ретривера, поднимает на него тяжелый, строгий взгляд и проговаривает пиздец как серьёзно: — Она может вам не нравиться, это ваше личное дело. Но я её очень люблю. И не собираюсь молча выслушивать оскорбления в её адрес. От тебя в том числе, так что с этого момента выбирай выражения. А-ху-еть. — Что ж, как скажешь… — Алекс проглатывает язвительный смешок. — Надеюсь, она того стоит. Он уверен, что дама с крокодиловой Birkin быстро проявит себя со стороны… ну, единственной, которая у неё есть. Что очень скоро Алиса превратится в очередную историю на грани фола, которую они будут обшучивать, пересказывая друг другу на пьянках. И всё просто вернётся на круги своя. Вот только этого не происходит. Ни через две недели, ни через месяц. Матвей светится, живёт каждой секундой, как никогда не жил, влюблённый настолько, что смотреть на него тошно. Постепенно все смиряются. И Алиса, ну, нормальная. Алексу она, конечно, всё ещё не нравится, ни картинкой, ни содержанием. Но его мнения никто особо не спрашивает. К тому же, со своим отношением он очень скоро остаётся в меньшинстве. — Алиска, а, Алиска… — смеясь, бормочет подпитый Муха, пока она размешивает для него в стакане воды полисорб. То ли действительно настолько заботливая, то ли выслуживается. Алекс готов дать руку на отсечение, что второе… Его бесит, как много времени Алиса проводит с ними, как слащаво к ней липнет Матвей — будто мёдом ему намазано. Алекса бесит, что она говорит по-французски — язык вычурный, напыщенно-элитарный — бесят её международное образование, двойное гражданство и виноградники её отца. Каждый мизерный факт из её фантастической биографии лишь укрепляет в нём неприязнь… — Алиса, скажи своему отцу, чтобы сказал Беглову, что он уёбок… Граф залетает в кафе, стягивая насквозь промокшую под снегодождём шапку, яростно отряхивая забрызганные осенней грязищей джинсы. — …Дороги разъебанные, лужи глубиной с Чёрное море! Под низким потолком кофейни мерцают жёлтыми огоньками гирлянды из Икеи. Алекс отпивает из керамической кружки американо и давит усмешку: — Беглов для нашей принцессы слишком мелкая сошка, тут напрашивается беседа как минимум с пресс-секретарём… — Алекс… — Матвей раздражённо вздыхает, словно пытаясь его одёрнуть. — Всё нормально, — тихо посмеиваясь, уверяет Алиса и заговорщически бросает Тарасову взгляд через стол, мол «шутка говно, да сам ты челядь поганая, но при Матвее я этого вслух не скажу». Ладно, возможно, эту часть Алекс додумывает. От сложнотракруемых переглядок отвлекает Муха: — О, а ты типа… знакома с Путиным? Ну, лично? — Да, вроде того… вернее, не знаю, я видела его только один раз, в детстве. По столу прокатываются тихие восклицания-междометия. — Оказавшись перед Путиным… — намеренно вычурно, с акцентом на каждое слово проговаривает Граф. — Что ты ему сказала? — «Здравствуйте»..? Не помню, это было очень давно. — А что бы сказала сейчас? Алекс осведомляется как бы между делом. Он ожидает, что она отшутится, выдаст что-нибудь остроумно-нейтральное… — Промолчала бы, скорее всего. Иначе у отца будут проблемы. Так они узнают, что Алиса, оказывается, папина оппозиционерка. Всех почему-то это так подкупает, будто она не живёт в трехкомнатной квартире напротив Смольного и не бренчит браслетами Cartier на деньги налогоплательщиков… Как там говорил Верховенский..? «Аристократ, когда идёт в демократию, обаятелен!» Какой же конченый цирк. Алекс хорошо помнит, с какого момента фамилия Вяземских на слуху у широкой общественности. Года три назад Навальный снял фильм-расследование о несметных яхтах её отца. Теперь Алексея Анатольевича нет, уже больше полугода как, а яхты всё ещё на плаву — неизменно огромные и блистательно-белоснежные. Алиса невинно округляет глаза: — Я, собственно, поэтому и уехала из Москвы: роскошь и гиперопека душили ужасно. — Ты буквально снимаешь огромную хату с камином в административном центре на спизженные у нас деньги, блять, очнись… Договорить не удаётся: Матвей, разъяренно пыхтя, оттаскивает его за рукав в сторону, сквозь зубы цедит: «Закрой рот и не смей с ней так разговаривать…» Ах, какая пара: пидорас и шмара. Алекса от них обоих тошнит. Вернее, нет, чёрт, не так… Он любит Матвея как искреннего, честного и надёжного друга с огромным сердцем. Но вот Алиса… Вяземская хлопает ресницами и кидается популистскими лозунгами: за свободу и демократию, против коррупции… Вполне можно было бы на неё забить и глаза закрыть. Вот только Алиса знает, кем он работает, чем занимается: спасибо Мухе с его языком без костей. От постоянной близости кремлёвской девочки при оппозиционном роде деятельности — мороз по коже. — А Марго сегодня будет с нами? — воодушевлённо спрашивает Чингиз, когда они компанией, перепрыгивая лужи, приближаются к главному входу Малого драматического театра. — Да, она скоро подойдёт, — кивает Алекс, закрывая переписку и убирая телефон в карман. Алиса наклоняется к Матвею, но говорит громко, слышимо для всех: — Кто такая Марго? — Баба его, — довольно лыбится Муха, указывая на Тарасова. — Серьёзно? Твоя девушка? Алекс с трудом сдерживается, чтобы не закатить глаза, разражаясь страдальческим стоном. Какое ей нахуй дело..? Её ебёт? — Ну, не совсем. Моя коллега и situationship, если ты понимаешь, — спокойно, почти без психопатии в голосе поясняет он. Алиса понятливо кивает. Марго — чёрное платье выше колена, чёрные Dr. Martens, чёрные острия идеально выведенных стрелок. Она забегает в зал с третьим звонком, суетливо по очереди обнимает ребят и, наконец, падает на место рядом с Алексом, утягивая его в приветственный поцелуй. Её бордовая помада ощущается матовой и горьковатой. В зале гасят свет. Спектакль заканчивается к одиннадцати. В двенадцать они сидят у обогревателя в круглосуточном Макдональдсе и тараторят что-то о политике и хуёвых постановках Чехова. Алиса макает картошку фри в подтаявшее ванильное мороженое и спрашивает: — Так, вы работаете вместе? Марго слабо пожимает плечами, ковыряя пластиковой вилкой салат с креветками: — Можно и так сказать. Алекс, ясное дело, издатель, то есть большой и важный начальник, а я… Ну, можно сказать так: он — продюсер и режиссёр, я — сценаристка… — Да, он точно продюсер… — хихикает Граф, давясь наггетсом. Тарасову не нравится обсуждать при Алисе их газету. Студенческий проект, по счастливому стечению обстоятельств обросший финансированием и единомышленниками — огромное чудо и его ненаглядное детище. Подпускать к нему пытливое, избалованное любопытство Вяземской — страшно, почти на уровне родительского инстинкта. — Я вчера прочитала несколько ваших расследований. Про интернат — просто ужас история. Очень крутая статья. — Да, и очень крутые угрозы мы за неё получали в своё время, — тягуче улыбается Марго, поглядывая на Алекса, мол «ну и разговорчик». — Круче было, только когда от нас ушёл главный рекламодатель… — Почему? Вы же, вроде, не иноагенты? Алекс глухо усмехается: — Ну, пока нет… — Какое там. Мы маленькое издательство, на плаву только третий год, — серьёзно и безрадостно растолковывает Марго. — Но мы свой «гарант качества» ещё обязательно получим! — Алекс… Её всегда бесит этот «задорный пессимизм». Тарасов и сам не любитель нагнетать панику, но порой мрачные заключения вырываются сами собой. — Кстати, не понимаю, на что ты так взъелся. Она, вроде, милая, — заявляет Марго той же ночью у него на кухне, размешивая в кружке кипятка кофе «3 в 1». Ещё одно предательство, ну надо же. — Завтра Граф притащит к нам Лизу Пескову, и ты тоже будешь удивляться, почему она мне не нравится? Я в ахуе с вас, люди… — Не припомню, чтобы Вяземская писала язвительные обращения к народу в Инстаграме… — хмуро отмечает она и делает большой глоток кофейного пойла. — Ты спать сегодня вообще не планируешь? — Нужно кое-что порешать с бухгалтерией. Ночью работается лучше. Алекс не знает, за какие заслуги ему была послана Марго. Чем он её заслужил. — Ноги, как у Кендалл. Попа, как у Ким. Имя, как у Симоньян, — говорит она сама о себе, тут же заходясь хохотом от кринжового абсурда фразы. — Кендалл — это который главный герой Succession? Марго — лучшая подруга, лучшая женщина и лучший главред (главредка? ша?). Алекс поручил бы ей свою жизнь и поручился бы за неё жизнью — настолько он уверен в её идейности, надёжности и принципиальности. За многие годы, что они знакомы, Марго — пожалуй, единственная, кто не подводил его ни разу… Ну, то есть, до недавнего времени. — Что значит «мы подружились»? Ты соображаешь, что говоришь? — Во-первых, тон попроще сделай. Во-вторых, Алиса нормальная. Она умная, адекватная и интересная. Её искренне волнует, что происходит в стране… — Блять, королева Марго, я ушам своим не верю… Но запретить ей что-либо Алекс, разумеется, не может. Поэтому приходится смиряться ещё и с идиллической картиной новоиспечённых подружек, шатающихся вместе по музеям, фоткающихся в кофейнях и шушукающихся по углам на вписках. От всего этого бреда глаза на лоб лезут. — У меня просто в голове не укладывается, как ты водишь дружбу с классовым врагом… Марго слабо хмыкает, отрываясь от устрашающих строк таблицы Excel. — От «классовых врагов» полшага до национал-предателей и свящённой войны за чистоту крови, Алекс. Держи себя в руках. — Wollt ihr den totalen Krieg? — Несмешно. Алекс не согласен. Алекс считает, что это всё просто пик комедии: его уколы в адрес каждого, кто с распростёртыми объятиями принял «эту женщину» в компанию. Разящая несопоставимость Алисы со всеми ими в целом и Матвеем в частности… То, как дико, неуместно она смотрится в грязном студенческом антураже: вырезанной из глянцевого журнала и приклеенной на желтовато-серые страницы «Русской правды», прямо рядом с судоку и советами по закатке огурцов. Алекс думает об удачности этого сравнения, выдыхая сигаретный дым в густую октябрьскую ночь с хлипкого балкона в Мурино. За стеклянной дверью приглушённо гудит музыка, перемешиваясь с отзвуками смеха и жужжанием множества голосов. Вечеринка на Хэллоуин — обязательное событие каждой осени. Промозглые порывы ветра рассыпают мурашки по спине, разгоняют резные тени облаков на беззвёздном небе. Скрип открывающейся двери, свист сквозняка… — Можно к тебе присоединиться? Алекс бросает хмурый взгляд через плечо. — А если нельзя? Наверное, дело в алкоголе. Трезвым Тарасов ещё хоть как-то держится, чтобы не впадать в это угрюмое недовольство. Иллюзия любезности, напускная вежливость. Всё такое. — Жаль, конечно, прерывать твой «байронический герой» moment, но… Алиса бойко перелезает через завалы картонных коробок, пятилитровые банки и ржавый велосипед, вставая с Алексом плечо к плечу. Довольно облокачивается на пыльный подоконник, вывешиваясь из открытого окна. — Алис, прости за резкость, но хули тебе тут надо? Иди там пей, танцуй, веселись. Я покурю и приду. Не надо меня доёбывать. Выходит достаточно мирно, почти без грубости. Алекс отдаёт себе должное. — Алекс, прости за резкость, но не многовато на себя берёшь? Я выпросила у Марго сигарету и пришла курить. Твоё присутствие здесь роли не играет. Ну ахуеть не встать. Благородная девица умеет язвить. Наблюдать, как она выуживает из тайного кармана объемной юбки-колокола сигарету — по правде, почти удивительно. — Огонька не найдётся? Из её уст звучит… сюрреалистично. — Никогда бы не подумал, что ты куришь. Чиркает колёсико пластмассовой зажигалки с полуголой женщиной. Алиса делает глубокую затяжку и медленно, прикрыв глаза, выпускает в окно белый дым. Даже не закашлявшись... От её сигареты тянет ментолом. — А я и не курю. Так, балуюсь, когда выпью. Алисина улыбка — тонкая, на самых уголках обветренных губ. И взгляд — щурый, хитрый, глаза в глаза… Алекс заворожённо косится на неё, не находя слов. Повисает напряжённое, туманное молчание. — Ты ведь либертарианец? — Что..? Он даже теряется: глупо и озадаченно таращится на неё, резко выброшенный из задумчивого оцепенения. Интересная фраза, чтобы прервать тишину… — Ну, мне кажется, у тебя очень либертарианский вайб, — спокойно пожимает плечами Вяземская. С какой-то обаятельной непосредственностью, свойственной только пьяным и очень уверенным в себе людям… У Алекса вырывается смешок. — По-твоему у меня вайб Михаила Светова? Почти обидно. — Скорее Егора Жукова. Вот так вот, получите-распишитесь. Алекс сдавленно посмеивается, разводя руками, вперемешку с дымом выдыхает: «Ну, пиздец». Алиса затягивается и так же, на выдохе доспрашивает: «Ну, так что?» Тарасов не может стереть с лица дебильную улыбку. — Нет, дорогая Alice, я гордый и крайне радикальный левый. И с Жуковым этим, кстати, знаком лично. Душнила неимоверный. — Well, sounds like someone I know… Ну нихуя себе, дожили. — Ну ничего себе. Ты же должна пытаться мне понравиться, а не наоборот? Алиса смеётся, немного скрипуче, и, пошатнувшись, слабо толкает его в плечо. Вряд ли намеренно, скорее из-за шалящей вестибулярки. — Да напыталась уже, хватит. Всё равно же теперь я с вами основательно и надолго. А нравлюсь я тебе или нет… ну, дело десятое. — Надолго? Ты так в этом уверена? Алекс возится с шуршащей пачкой, вытаскивая и зажимая в зубах новую сигарету. Уже третья. От холода немеют кончики пальцев. — А ты всё ждёшь, когда же Матвей во мне разочаруется? — Нет, — Тарасов серьёзно мотает головой. — Жду, когда тебе станет с ним скучно и ты исчезнешь. Честность неожиданная — даже для него самого. Алекс чувствует, что перегнул палку, примерно в ту же секунду. И мысль, противная, оглушающая: она ведь передаст Матвею его слова. Весь их чёртов диалог перескажет, буква в букву, твою мать… — Не беспокойся, не исчезну, — всё так же ровно, ни на мгновение не смутившись, отвечает Алиса. И пристально в глаза смотрит, словно уверяя: всё strictly confidential. Или, по крайней мере, так ему кажется… — Матвей такое сокровище. Куда я денусь? — Husband material? — Именно. Долго и счастливо, стабильность, уют… Как из сказки. — Только Золушка здесь он. И Вяземская, к его неожиданности, просто кивает, мол «да, и то правда». Хмурый, блестяще-синий взгляд вдаль, в темень, перемешанную с редкими желтоватыми окнами многоэтажек-человейников. Барабанящие по грязному стеклопакету пальцы, её тяжелый, отчего-то тоскливый вздох… — Моя семья его терпеть не может, особенно мачеха. Они даже слушать ничего не хотят, босяком его называют и смеются. А мне просто орать хочется. И никогда больше в Москву не возвращаться. Алекс тоже кивает: с пониманием и без лишних расспросов. Слабым, сбивчивым огоньком под рёбрами мерцает то ли гордость, то от благодарность: что Алиса рассказывает это именно ему. Глупо, конечно, очень по-идиотски… Порывистый осенний ветер треплет её рыжие кудри, раздувает широкие накрахмаленные рукава платья а-ля конец девятнадцатого века. Алиса — Мария Кюри, Алекс — Томас Шелби. Выглядят они плюс-минус на одну эпоху. — Мачеха… балерина? Или гимнастка? Спрашивает осторожно. Вроде как, хочется разрядить атмосферу и проверить догадку. Вяземская с улыбкой подтверждает: — Говнастка. Стерва редкостная. Матвей и Алиса — коллективная Золушка, солянка из сказочных стереотипов. Алексу почему-то вдруг хочется сочувственно похлопать её по спине, сказать «мне жаль»… хотя что за абсурд, ничего же не случилось. — Выходит, не только от роскоши и гиперопеки вы убежали из Москвы, госпожа Вяземская. — С вами не слукавишь, господин Тарасов. Почему-то это не бесит: такое равнодушное срывание покровов. Будто совсем не важно, что эта диснеевская принцесса два месяца кормила их пышными заявлениями о ненависти к русской олигархии, за которыми на деле не было… ничего. Помимо удручающе обыденного конфликта с авторитарным отцом. Это могло бы вызвать у Алекса злость. Но почему-то не вызывает. Только небрежную ухмылку, бесцветное: «Ну, что ж…» Алиса — туго застёгнутый под горлом кружевной воротник, поднятые плечи, едва слышимая дрожь дыхания. Могла бы и пальто надеть, раз на балкон шла, не маленькая ведь. И свою вонючую ментоловую сигарету уже докурила давно, зачем стоит… Это могло бы Алекса выбесить: такое упрямое нежелание оставить его в покое. Сподвигнуть на раздражённые причитания: «Ну что, что ты от меня хочешь?» Но вместо этого Тарасов смиренно снимает и накидывает ей на плечи свой пиджак, оставаясь в рубашке и жилете. И зачем-то зеркалит Алисину благодарную полуулыбку, возвращая её немым «не за что». От алкоголя не холодно и почти не кринжово. Похуй, что на следующее утро Алексу наверняка захочется проломить себе череп… — Я только одного не понимаю: на кой чёрт было бежать от семьи именно в Питер? Почему не в Париж там, Дубай, Нью-Йорк или куда ещё дети депутатов уезжают строить будущее… — Потому что я люблю Россию..? — Вяземская осекается, заметив его ядовитую усмешку. — Да не зубоскаль ты, правда. Язык, культуру, историю, людей… Мило и наивно. Очень глупо, по-детски… — Ты настоящих русских людей-то в жизни не видела, только по телеку из своей «Московской гостиной». Росла небось в окружении упырей и французских гувернанток? Он «упырями» всегда называет отца Алисы и его дружков. Она никогда не возражает ему… — И что бы я делала без твоей экспертной оценки моего детства, — ей идёт это гордое умение постоять за себя. — А что, вас считать проводниками в «русский мир» нельзя? Ей идёт задумчивое выражение на лице и выразительные блики в глубоко-синих глазах. — Конечно, нет, — Алекс отмахивается. — Мы же петербуржцы. Сидим на подоконнике окна в Европу и тихо развращаемся англосаксонскими веяниями. Алиса хихикает. Не приторно-мило и слащаво, а по-настоящему: скрипуче, пьяненько и без повода, весело щурясь Алексу из-под длинных рыжеватых ресниц. У неё глаза — такие безумно-кукольные, немыслимые, на грани эффекта зловещей долины… — Ну, кстати, патриотизм же снова в моде, — Алиса провожает взглядом слетающие с его сигареты оранжевые искры. — Даже Пескова теперь живёт в Москве. Алекс глухо смеётся в кулак. — Да уж, вот, в ком Россия действительно нуждалась… Подружка твоя? — Ха-ха, просто уморительно, — ей идёт эта невесомая улыбка, и взгляд с ироничным укором, и выбившиеся из причёски пушистые рыжеватые волоски на лбу… — Мы всегда сидели вместе за детским столом на всяких депутатских банкетах. Она никогда мне не нравилась. Почему-то это забавно: смехотворно-безобидные инсайды из мира «всей кремлёвской конницы, всей кремлёвской рати», и свистящий через балкон сквозняк, и Алисино плечо, прижатое к его… — Можно попросить у тебя сигарету? — Поверь, ты не будешь такое курить… — со знанием дела заверяет Алекс и, будто в подтверждение, встряхивает перед ней пачкой Bond с наклейкой «мучительная смерть». — Тут написано «premium»… — Ну да, сигареты за девяносто девять рублей, звучит премиально… От её улыбки — широкой, во все зубы — внутри что-то переворачивается. Тарасов никогда не видел, чтобы люди улыбались так кинематографично-идеально. — Тогда я просто попробую, можно? — Угощайся. Алекс протягивает ей недокурок с раскушенной яблочной кнопкой и думает что-то среднее между «ну что за бред» и «ну и ночка». А потом Алиса внезапно придвигается ближе, накрывая его ладонь своей, и подносит его руку к своему лицу, почти касаясь его пальцев своими губами. Это странно дико какого чёрта вообще… почему нельзя было просто забрать сигарету..? Алиса прикрывает глаза, делая затяжку. Подушечки тонких пальцев холодят его костяшки, и подрагивающие длинные ресницы так близко, что он мог бы их пересчитать… Алекс готов поклясться, что не слышит ни-че-го, кроме стучащей в висках крови. Не ощущает ничего, кроме распирающего жара в лёгких. У неё такое ослепительно-красивое, кукольное лицо, особенно в профиль, и пушистые рыжие волоски на висках пахнут какими-то дорогущими пряными духами — чувствуется даже сквозь стойкую вонь курева. Вот ты какая, шанель номер пять? Момент в слоу-мо, замирающая реальность, искры в раскалившемся воздухе… — Да, мерзость редкостная, — резюмирует Вяземская, всё ещё держа его руку. Так близко, что, стоит ей немного повернуть голову, и они столкнуться носами. Стоит ему немного податься вперёд и… Но Алекс, конечно, этого не делает. Несмотря на это трепетное придыхание, повисшее между ними, на огромные Алисины зрачки, разлитые по всей синеве сапфировых радужек, на чёртову тянущую тяжесть внизу живота. Он бы никогда не сделал ничего подобного. И Алиса, конечно, тоже ничего такого не имела в виду. Это ясно, очевидно по тому, как непринуждённо она отпускает его ладонь, с каким весёлым, непоколебимым спокойствием смотрит на него, прежде чем сказать: — Ладно, меня, наверное, уже там потеряли. Пойду поищу Матвея. Нахуя его искать? Он что, прячется? Нахуя куда-то идти? — Как хочешь. Я, может, тоже скоро присоединюсь, — вместо этого отмахивается Алекс. Пару раз расфокусированно моргает в чернильную темень за окном. Вздрагивает, когда Вяземская, пролезая к балконной двери, всё-таки теряет равновесие и толкает ржавый велосипед на картонные коробки. Её смешливое «упс» кажется иррационально-милым… — Алис, — вполголоса окликает он, когда дверь открывается и шум веселящейся квартиры помножатся на три. Вяземская замирает в проёме. Промёрзшие тонкие пальцы, цепляющиеся за дверной косяк, широкий силуэт его пиджака, взгляд через плечо… — Можешь считать, что твоя взяла. Ты мне нравишься. Добро пожаловать в компанию. Он не знает, зачем говорит это. Точно не из желания удержать её здесь ещё хоть на секунду. Точно не ради этой недоголливудской улыбки... — Спасибо, Алекс. Пойду обрадую Матвея. Не засиживайся тут. Свист сквозняка, скрип петель. Когда за ней закрывается дверь, пространство захламлённого балкона внезапно становится пустым. Вакуумным. Слишком необязательно-просторным. Алекс смотрит на окурок, к которому минуту назад прикасались её губы. Почти решается поднести ко рту для последней затяжки, но в последний момент передумывает и, покрутив фильтр между пальцев, бросает в окно. Голова гудит — вряд ли от опьянения. В молнию брюк болезненно упирается стояк. За окном морось омерзительного октябрьского дождя, а в голове оглушительным набатом — первая умная мысль за ночь: Плохо. Это всё очень плохо.