Тот день.
— Давай, мальчик мой, стони. Покажи мне свой сладкий голосок. — цепкие пальцы держат подбородок, пока он целует его в губы. Раз, два, три, четыре, пять. Он старается отклонится, но пальцы лишь сильнее зажимают лицо. Поцелуи переходят всё ниже и заглядывают под свитер, возвращаются на шею и губы. Шесть, семь, восемь, девять, десять. — Ну, что ты молчишь? Будь послушным. Давай, стони. Глаза наполняются слезами, постепенно он расплывается в солёной пене. — Почему ты плачешь, мой мальчик? Одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать… шестнадцать. — Понимаю, не этого ты ожидал от своего первого раза. Я ведь у тебя первый? Семнадцать, Восемнадцать. — Но разве я мог позволить, чтобы такая красота досталось кому-то ещё? О, бедный мальчик, ты даже не представляешь как прекрасен. Двадцать, двадцать один…двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь…
двадцать восемь.
двадцать девять…Тридцать.
Тридцать один.
Ему удалось вырваться, он не помнит как, но удалось. Помнит лишь как зашел в дом, на пороге стоял брат, он что-то спрашивал. — Всё хорошо, всё замечательно. Нет, Юст, ничего не произошло. Правда. Я просто потерялся. Да, потерялся, пошел не той дорогой и н удачно упал. Это же я, со мной такое бывает. Да, бывает. Я… я в ванну, надо смыть грязь. Холодная вода льётся на тело, хочется разодрать кожу в кровь, лишь бы смыть с себя все эти мерзкие поцелуи. Тридцать один. Их было ровно тридцать один. Ещё бы чуть-чуть и тот, кто предназначен ему судьбой погиб бы. Это конец. — Алё, полиция. Вы искали его? Кто я? Неважно. У него на запястье красная метка 2. Откуда я знаю? Чёрт, неважно. Над губой родинка. На правой руке нет пальца, мизинца. Нет, со мной ничего не произошло. Пишите. Укус на шее. Надеюсь вы поймаете эту тварь.Сейчас.
— Вальхен, ты не можешь сидеть дома всё время. — Юстинан смотрит на него с лёгкой, ели живой надеждой на то, что хоть в этот раз всё будет хорошо. Валентин глядит в потолок с лёгкой грустью и усталостью, даже не пытаясь смотреть на брата. Хотя бы потому что больше не видит в этом смысла, ведь в них опять будет жалость. В первый день после той ночи он боялся даже смотреть на Юста, чтобы не видеть её, потом делал вид, что всё нормально, думая, что эти его обманет, а потом неожиданно всё сломалось. Тогда его соул начал целовать других. И да, прямо в губы, и да, он его, чёрт возьми, понимал. Он бы тоже изменял мудаку, который в одну ночь чуть не подписал ему смертный приговор. Но это не отменяет того факта, что в начале, когда цифра резко сменилась с нуля на единицу, а потом за неделю достигла десяти, ему было обидно. Конечно потом, пройдя все стадии принятия, он смирился с тем, что хоть у кого-то жизнь налаживается и даже перестал удивляться увеличиваюшейся цифре. Сейчас эта даже доставляет какое-то мазохистическое удовольствие, особенно если представить, что он, или она, целует того, кого действительно любит, то что у них с этим кем-то в будущем будет дом и ребёнок, пусть он никогда и не узнает об этом, ведь скорее всего попросту не доживет до этого момента, число достигнет 32, и всё, покоится ему отныне в сырой земле, да и слава создателю, что так. — Вальхен, почему ты молчишь? — Юст встает перед ним на колени, берет в руки его лицо, и аккуратно наклоняя голову к низу, заставляет посмотреть на себя. — Мне нечего тебе сказать, брат. — тихо отвечает Вальхен, звук собственного голоса кажется ему неправильным, кажется два дня назад он звучал иначе — Я пишу книги, книги покупают, я зарабатываю на хлеб, свожу концы с концами, для этого мне не нужно куда-то выходить. Правда, с вдохновением в последнее время туговато… — Вот! Попробуй отвлечься, сменить обстановку, занять себя чем-то другим… — Чем? Всё что я умею, это составлять бумажки для отчета, да варить шадди. И поверь, первым я заниматься не хочу. — Тогда займись вторым!