конец мира, каким мы его знаем

– Он согласен говорить только с вами, – устало произносит Мако где-то по ту сторону океана; голос ее звучит странно и глухо, перемежаемый помехами на линии. – Пожалуйста, доктор Готтлиб. Может, хоть у вас получится вытащить его из… помочь ему оправиться. Германну кажется, что она шмыгает носом, но он списывает это на огрехи мобильной связи. Он молчит, рассеянно комкая в кармане пиджака завалявшуюся леденцовую обертку. – У него приступы, – так и не дождавшись ответа, продолжает Мако после небольшой паузы. – Ну, знаете. Когда… когда мы пытаемся симулировать дрифт. Врачи сказали, что так у нас есть шанс его вылечить, но пока… В последний раз он прокусил себе язык настолько сильно, что пришлось зашивать. Ее голос ломается, и она замолкает как-то совсем обессиленно. Германн с силой растирает пальцами переносицу, массирует виски. В левом начинает пульсировать зародыш мигрени. Как вовремя. – Почему вы думаете, что я смогу помочь? – спрашивает он. Слова звучат хрипло, и Германну приходится прочистить горло прежде, чем продолжать. – Ничего не помогло. Лекарства, симуляторы, психотерапия, гипноз – бесполезно. Так скажите мне, мисс Мори. Что изменит мое присутствие? Мако в трубке тяжело вздыхает. – Я не знаю, доктор Готтлиб. Но вы дрифтовали с ним, вы… вы знаете его, как никто другой. Он все время о вас говорит. И если есть хоть маленький шанс, что ему станет лучше… – Я понял, Мако, – обрывает ее Германн. – Хорошо. – Спасибо, доктор Готтлиб, – выдыхает она, и он почти вздрагивает от прозвучавшего в ее голосе облегчения, – спасибо большое. Германн слепо сбрасывает звонок, оставив благодарность без ответа. У него в груди что-то маленькое и ломкое сжимается в тяжелый ледяной комок.

*

Германн всю свою жизнь страдал от джетлага особенно остро, и этот раз не стал исключением. Голова на плечах кажется огромным чугунным шаром, в висках набатом колотится боль. Мако сочувственно косится на него, но комментариев не предлагает. Яркое закатное солнце на мгновение высвечивает ее профиль, и Германн щурится, когда мигрень из-за этой мимолетной вспышки вгрызается в него с удвоенной силой. – Расскажите мне, – просит он, устало откидываясь на спинку сиденья. Мако перебрасывается с водителем парой коротких фраз и закрывает окошко в перегородке, отсекая их от лишних ушей. Она аккуратно расправляет на коленях форменную юбку-карандаш, разглаживая несуществующие складки, и только затем поднимает глаза на Германна. – Вам известно, что после закрытия Разлома доктору Гейзлеру предложили место в университете Фудань, – говорит она. Это не вопрос, но Германн все равно утвердительно кивает – Ньют все уши ему об этом прожужжал. – Для исследований ему и его команде были предоставлены самые разные образцы, и среди них был… Сначала это было похоже на обычный срыв. Я не знаю, сколько раз он входил в дрифт с этой штукой, доктор Готтлиб, но когда мы заметили, что с ним что-то серьезно не так, было уже слишком поздно. Германн стискивает зубы и откидывает голову на подголовник, чувствуя на себе сочувственный взгляд Мако. – Просто чудесно, – бормочет он. – Ньютон, мать твою, Гейзлер, несчастный ты идиот.

*

– Ты знаешь, – сообщает Ньют доверительно, пока санитары фиксируют его голову ремнем, пока приклеивают смазанные контактным гелем датчики, пока прилаживают лабораторный нейромост, – они ведь поют мне, Гермс. Когда Германн видит его впервые за эти два года, то поражается, насколько он изменился. Теперь Ньют осунувшийся и бледный – бледнее, чем когда-либо был, почти такой же белый, как и надетая на нем смирительная рубашка. Лихорадочной энергии в нем не убавилось ни на гран – но сейчас это выглядит болезненно, и Германн сглатывает украдкой, видя, как зажигаются при виде него очерченные темными кругами, запавшие глаза за грязными, покрытыми разводами стеклами очков. Глаза блаженного. Глаза безумца. Эй, Гермс! – приветствует его Ньют так, будто они виделись вчера, – паршиво выглядишь, дружище. В гроб краше кладут. Германн тяжело опускается в соседнее кресло и морщится, когда бедро простреливает болью. Он терпеливо ждет отладки нейромоста, принимает жизнерадостно-зеленую силиконовую капу – на всякий случай, дружелюбно объясняет на ломаном английском молодая доктор, лучше перестраховаться, – и упорно старается не смотреть в сторону Ньюта. Тот вертится в кресле, стараясь повернуть голову, косится на Германна, и Германну страшно видеть в этом взгляде восторг и лихорадочное, нездоровое обожание. – Слышишь, Гермс? Они мне поют. Как хорошо, что ты прилетел! Знаешь, они ведь хотели, чтоб ты прилетел. Они так хотели узнать тебя, узнать так, как узнали меня… Они и тебе споют, мой дорогой Германн, послушай, послушай, ты поймешь! Они столько мне рассказали, я столько… Поток слов прерывается, когда санитар многозначительно помахивает перед Ньютовым лицом капой. Тот закатывает глаза, затем подмигивает Германну – мол, сам увидишь, – и послушно открывает рот. Когда с этим покончено, Германну протягивают пульт управления нейромостом. – Когда будете готовы, доктор, – говорит кто-то, и он делает глубокий вдох, нащупывая большим пальцем кнопку. А затем мир окунается в бриллиантовую синеву. Ха, проносится в голове шальная мысль, а я уже и забыл, каково это. Его – их обоих – захлестывает волна уже знакомых воспоминаний: жужжание роторной машинки, сухая, хрупкая от мела кожа на кончиках пальцев, дикие гитарные риффы, чьи-то цветные волосы, Котт-либ… Дрифт, говорили пилоты, похож на падение в кроличью нору. Нет, думает Германн. Дрифт похож на водоворот. А затем его проглатывает бездна. У бездны тысячи глаз, и бездна мерцает тусклыми, тревожными огнями где-то в глубине, и гигантские темные тени скользят в синей мгле медленно и неумолимо-хищно. Бездна говорит с ним, и голос бездны огромен и всемогущ, он колотится меж стенок его черепа набатным колоколом, голосом Господа, в самых костях вибрирует ее древняя песня, он чувствует восторг Ньюта всем своим существом. И тогда Германн понимает.