your chains are porcelain

В ночном небе звезды закрывают тучи, когда Аято прибывает в чайным дом Коморэ. Выдернутый с работы спешной запиской сестры, доставленной запыхавшимся посыльным, ему незнакомым, Камисато Аято откланивается с вежливой улыбкой, завершая очередной раунд переговоров, но внутри в легкие молниями проникает страх. Ни один мускул не дрогнул на его лице, когда он свернул клочок бумаги и убрал в потайной карман костюма, но внутри громом бушует ярость. В ночном небе сгущаются тучи, обещая дождь, когда Аято - внешне как всегда спокойный и собранный, но совершенно разбитый внутри, - заходит в чайный дом. Его встречает Аяка - такая же собранная, как и он, такая же внешне спокойная, - но в глазах усталый страх, которого она не позволяла себе так давно. Аято притягивает сестру к себе - чего он не позволял себе так давно, - вдыхает её родной, знакомый запах, осторожно прижимает к себе; она - первый осенний лёд, подёрнувший ручьи, хрупкий, - надави чуть сильнее и сломается. - Я в порядке, брат, - она смущена и, Аято готов поклясться, её голос дрожит, будто рябь бежит по воде. - Я была здесь, когда всё случилось. Он не позволяет себе говорить одно долгое мгновение - боится, что голос подведёт его, как подвёл сестру, боится стать слабым перед той, которой поклялся всегда быть сильным. Но Аяке не нужны слова. Аяке достаточно его холодных даже сквозь перчатки рук, его лихорадочного дыхания, ей достаточно ощущения напряжения в его теле, для всех - скрытого костюмом и доспехами, для неё - знакомого с самого детства до последнего жеста. Она отстраняется первой, уверенно сжимает ладони брата своими неожиданно тёплыми и ласковыми. - Иди, - почти приказывает Аяка. - Я отправлюсь в имение и встречу гостей из комиссии Тэнрё как подобает. Аято кивает почти машинально. Сжимает в ответ её ладони сильно, будто говоря тем «будь осторожна, сестра», забыв, что она уже не маленькая девочка и едва ли нуждается в его защите так, как нужно ему. Он заставляет себя устоять на месте, пока Аяка не покидает чайный дом, заставляет себя быть комиссаром комиссии Ясиро: уверенным, сдержанным, сильным. Камисато Аято не так часто удается быть самим собой. Он не срывается с места после ухода сестры лишь благодаря силе воли. Он входит в дальнюю из чайных комнат уверенно, но слишком быстро. Почти вслепую открывает потайную дверь и с ужасом осознает, что боится того, что может увидеть. Но перед ним, в спрятанной комнате, освещаемой прыгающим огоньком одинокой свечи, лишь Тома. Тома сидит на коленях возле тумбы, на которой стоит свеча, закрыв глаза - погруженный в себя, непривычно отстранённый, напряжённый, словно тетива лука, готовая вот-вот порваться. Тома поднимает голову измученно, но жадно, вглядывается в темноту прищурившись, и Аято замирает, смотря на него сверху вниз, не в силах ни двинуться, ни вдохнуть даже от облегчения, что Тома жив и в безопасности. Ярко-алым теплеет на его бедре Глаз Бога, символ его верности, символ его огня, чуть было не ставший горем. Пусть даже почти темно, но Аято видит, как стыд загорается в глазах Томы, как он давит на его плечи, будто желая вжать в землю. Аято больно от того, как больно Томе от собственной глупости, от того, что оказался недостаточно внимателен, недостаточно умён, быстр, предусмотрителен, - недостаточно, недостаточно, недостаточно. От того, какую беду навёл на семью Камисато, какой позор принёс на своих плечах. Какая, во имя всех богов, разница? - Мне нет ни оправданий, ни прощения, господин, - выталкивает из себя слова Тома, и Аято не узнает того человека, что сидит перед ним в неровном свете свечи. Он выглядит как Тома, говорит голосом Томы, он одет как Тома, но он - лишь его бледная тень. Тома понимает его молчание по-своему. - Я был недостаточно осторожен и слишком самонадеян. Аято больно слышать боль в его голосе. Внутри - яростная буря, требующая уничтожить комиссию Тэнрё, весь сёгунат, саму сёгун. Внутри - ласковое, тёплое море, требующее успокоить, обнять, приласкать. Внутри - чёрная, бесконечная бездна ужаса осознания, на что он готов пойти ради того, чтобы его близкие были в безопасности. Чтобы Тома был в безопасности. Аято сокращает расстояние между ними в два широких шага, опускается на колени рядом с Томой неожиданно неловко, почти падает, и так рушится его тщательно отрепетированное спокойствие, так рушатся все его щиты, все маски и броня, с которыми он сросся, пока не остаётся лишь он. Пока не остаётся только лишь Аято. - Посмотри на меня, - не приказывает - просит он, и голос всё же подводит, срываясь в хриплый шёпот. Тома подчиняется беспрекословно, в изумрудных глазах его стыд мешается с болью, горечь переплетается тщательно подавляемым страхом. У него холодные ладони даже сквозь перчатки, внезапно осознает Аято. Он не помнит, как взял ладони Томы в свои. - Тебя не ранили? - Тома мотает головой в ответ и покорно не отводит взгляда. - Хорошо. - Господин… - пытается снова Тома, чуть тянет ладони на себя, но Аято сжимает их сильнее и позволяет лишь короткое: «замолчи», от чего Тома затихает, замирает всем телом, всей душой, замирает даже огонь внутри него в страхе, что сейчас наконец вырвется на свободу сдерживаемое Аято цунами, в страхе быть затушенным, умереть навеки под стремительным водяным потоком. Но Аято лишь говорит: - Ты до смерти напугал меня, Тома. Аято произносит после короткой паузу истину, которую доверил бы лишь ему: - Я испугался, что больше не увижу тебя. - Они лишь забирают Глаза Бога, господин. Сёгун не трогает тех, кто не бросает ей вызов. Тома слишком важен, чтобы комиссия Тэнрё - зная, о его близости к семье Камисато, - отпустила бы его. Комиссия догадывается слишком о многом, но никак не может получить доказательства, и схватить управляющего клана Камисато для них - будто найти решение к загадке, с которой так долго не удавалось справиться. Аято знает: Тома скорее бы умер, чем обмолвился хоть словом. Подобную верность Аято порой находит пугающей. Эта верность - эта ошеломляющая, всепоглощающая верность дала Томе Глаз Бога, эта верность вела его все эти годы. Эта верность была его огнём, была щитом всей семьи Камисато, верность была смыслом его существования и им самим. И это - это больше, чем Аято может заслужить за всю свою жизнь. - Тебе придётся остаться здесь на какое-то время, пока всё не уляжется, - с сожалением говорит Аято. Он знает, как ненавидит Тома клетки, как важно для него, рождённого в краю ветров и всё ещё чужого в глазах инадзумцев, быть свободным. Аято осознает, что до сих пор держит в своих ладонях ладони Томы. Осознает вдруг со всей ясностью, что хотел бы сейчас - да простят его боги, - держать в своих ладонях лицо Томы, что хотел бы прикоснуться губами к губам Томы, хотел бы разделить печаль Томы, развеять его страхи, дать понять, что нет ничего важнее, чем его безопасность, чем Тома сам. Аято осознает, что они молчат слишком долго, и это не та уютная тишина, к которой он привык. Аято осознает, что тянет Тому в свои объятья лишь тогда, когда уже слишком поздно - Тома безвольно, слишком покорно поддаётся, но даже не пытается обнять в ответ. Последний раз он позволял себе подобное в ту ночь, когда Тома обрёл Глаз Бога. - Ты до смерти напугал меня, - повторяет Аято шепотом, слова теряются в непослушных светлых волосах Томы, щекочут кожу нежностью. Глава комиссии должен быть сдержан и собран, ничего лишнего - ни единого слова, ни единой эмоции. Камисато Аято же всё ещё умеет чувствовать. - Мне так жаль, господин, - слова Томы влажно оседают на чувствительной коже на шее, - я так подвёл вас! В слабом свете свечи его волосы кажутся рыжими. В слабом свете свечи Тома, отстранившийся со смущением, кажется много моложе, будто они вернулись в ту ночь, когда Аято - лишь боги знают, чего ему это стоило тогда, - предложил ему выбор. В слабом свете свечи так легко на мгновение поддаться слабости, представив, что они снова юнцы, так легко со всей ясностью осознать, что поцеловать Тому он должен был ещё тогда. Так легко улыбнуться, положив ладони ему на щёку, и податься вперёд, одновременно притягивая к себе, но остановиться в миллиметре от чужих губ, вновь давая выбор. Он, понимает Аято, не посмел бы приказывать Томе в этом - даже зная, что Тома не ослушается. Он не посмел бы, никогда в жизни не смог бы воспользоваться тем, что Тома обязан ему подчиниться. - Аято, - зовёт его Тома, разом преступив через все границы и приличия, разрушив все титулы и всё известное доныне. Имя оседает на губах сладостью диковинного блюда далекого Монштадта, северным ветром и послевкусием вина из одуванчиков, собственное имя мурашками оседает на коже, тихое и нежное. - Если только ты позволишь, - предупреждает Аято слишком поздно, выпуская слова в тёплые губы напротив. - Я бы не хотел, чтобы это стало для тебя очередной обязанностью управляющего. - Порой вы столь дальновидны, а порой не видите таких простых вещей, - и в нём вдруг - знакомое дерзкое солнце, знакомое своеволие и упрямство, и в нём вдруг всё его существо тянется к Аято, льнёт доверчиво, почти беззащитно нежно, ласково и просяще. Аято отвечает на поцелуй почти удивлённо, он позволяет Томе вести, он позволяет себе запустить пальцы в волосы на затылке и чуть сжать, и погладить другой ладонью щёку, и слабо колет пальцы проступающая щетина, но кожа нежная, словно Аято прикасается к засахаренным лепесткам сакуры. В ночном небе тучи роняют первые капли дождя, гулко ударяющиеся о крышу чайного домика.