Милый...

Его уже давно что-то не увлекало настолько сильно, что сердце при одном только взгляде начинает биться так, словно готово пробить ребра и прекратить это помешательство раз и навсегда. Красные узоры на искаженных в агонии лицах всегда прекрасны, хоть в музеи вешай, чтобы все могли любоваться подобной веткой искусства. Но во всем бывают исключения: он просто решил, что Роме алые пятна смерти ни к лицу, что его это ни разу не украсит. — Мой милый хулиган, — сладко и ласково тянет Антон, положив свои ладони на его щёки, шкодливо сдавив, что вызывает у Пятифана негодование, более того, испуг из-за его неожиданных действий. Делает то, что в голову взбредет, так и умудряется творить это так неожиданно, что за день можно словить несколько сердечных приступов. А ещё хулигану неловко, потому что иногда некоторые косятся на них, но почему-то молчат на этот счёт (не каждый хотел бы встрять в перепалку с маньяком, их сдерживает инстинкт самосохранения, а у Петрова он отсутствует, потому бой будет кровавым). Ему думается, что Пятифан выглядит волшебно, а разница в росте в двадцать сантиметров лишь усиливает что-то странное на душе; казалось бы, что переломать ему шею будет так легко, словно веточку обломать, но Антону от таких мыслей весело не становится, наоборот, он хмурит брови, сосредоточено рассматривая её лицо, да и Рома успокаивается, замолкает, с горем пополам отдав себя на волю судьбы в его руки: пускай рассматривает, может остепенится ненадолго. Ромка никакой не преступник, это видно сразу, особенно когда сам являешься самым ужасным из убийц за всю историю города. Ему что-то в грудной клетке давит, когда тот перепачкан в крови, а взгляд полон ужаса. Веселье быстро перекрывается желанием убить не из забавы, а ради защиты одного слабого идиота. Тот его побаивается, вероятно, боится, оно и понятно, но пока он может быть рядом, то его все устраивает. Однако, человеческая жадность безгранична, становится мало лишь наблюдать издалека, хочется прикоснуться и не быть отвергнутым. Может хочется чтобы он сама решила тронуть его; все эти мысли кромсают изнутри не хуже любимых ножиков. Маньяк наклоняется ещё ближе, удерживая лицо Ромы, дабы его юркий хулиган не смог выскользнуть в такой момент, испортив всё. Парень ежится, дрогнув в плечах и жмурит светлые глаза, испугавшись такой быстрой перемены выражения лица Антона. Милый хулиган умеет лишь вводить смуту в души своими справедливыми, а порой смешными до боли и якобы праведными, высказываниями о жизни, но это всё делает его таким прекрасным. — Че ты творишь? — недовольно вопросительным, но немного смущенным тоном интересуется Пятифанов, приоткрыв глаза, чувствуя прикосновение к своему лбу. Подобная близость наливает щёки пунцовыми пятнами, заставляя от жара неметь все тело. Маньяк ведёт руками ниже: по его шее, потом на плечи, а дальше на ребра, останавливаясь, чтобы крепко обнять, прижав к груди, попутно, словно кот, потираясь своим лбом об его, время от времени соприкасаясь носами. Рома пытается вырваться, упираясь руками в плечи Антона, отпирается как может, но результат выходит слабый. Хулиган прекрасно понимает, что он ослабил хватку, обняв более мягко, не потому что тот приложил усилия: Антон в десятки раз сильнее, так что на это повлияли явно не сопротивления Пятифанова, а простое его желание сделать ситуацию такой, в которой его милый хулиган почувствует себя в безопасности. Пускай, посмеявшись с выражения лица его ненаглядного, он неумело и чересчур пылко поцелует того, торопясь отстраниться, чтобы получить лёгкую затрещину, услышать громкие возмущения, да и чтобы под конец гордо заявить ему, что он безума от его милого хулигана.