Feel It Like a Heartbeat (Как биение сердца)

— Дин Жун. Он просыпается, садится прямо и моргает в слабом свете горящей вблизи лампы. За ней Дин Жун может различить знакомые очертания того, кто держит её в руке и чей голос разбудил его. — Господин губернатор? Ван Чжи поднимает лампу, чтобы осветить своё лицо. — Да. — Что такое? Что-то случилось? Это не первый раз, когда тот будит его ночью. В Западной ограде бывали случаи, когда Ван Чжи требовалась помощь в делах в часы между полуночью и рассветом. Несколько раз ему просто нужно было с кем-то поговорить, обсудить идеи. Дин Жун даже предположил, что Ван Чжи просто не хотелось оставаться ночью в одиночестве. Так бывало и раньше: оба в одеяниях для сна, с небрежно заплетёнными в косы растрёпанными волосами, только что проснувшиеся и заставляющие свой разум включаться в дела, работать быстро. Но с последнего раза прошёл почти год, а может, и больше. Теперь всё это кажется таким нереальным. Ван Чжи делает вдох, а после шумно выдыхает носом. — Боюсь, меня отравили. — Что?! Дин Жун зажигает лампу рядом с кроватью, и она моментально вспыхивает. В ярком круге света он отчётливо видит Ван Чжи и некоторое время просто смотрит на него. На нём меховой плащ, наброшенный наспех поверх ночной сорочки — она даже не застёгнута, и Ван Чжи придерживает полы свободной от лампы рукой. Здесь, на севере, ему всегда холодно, а в таком виде он выглядит маленьким и бледным. Дин Жун спускает ноги с кровати и встаёт, ступая босиком по холодному полу, но резко останавливается, прежде чем сделать шаг к Ван Чжи. — Почему вы думаете, что вас отравили? Вам нехорошо? — У меня болят ноги. Это разбудило меня. — Какого рода боль? Режущая? Ноющая? Пульсирующая? — Ноющая. — Только ноги? Я никогда не слышал о яде, который бы так действовал… — Хотя, кто знает, что может быть у ойратов. — Может это от усталости? Но вы же не занимались ничем физически утомительным в последние дни… — Я бы не пришёл к тебе, если бы дело было только в этом, я знаю своё тело. К тому же, эта боль совсем иного рода. Она будто в моих костях. В его голосе чувствуется напряжение, и Дин Жун понимает, что когда Ван Чжи сказал, что боится, что его отравили, он имел в виду именно это. Ван Чжи боится. Дин Жун осматривает его с ног до головы, размышляя, что же это может быть, и не было ли других симптомов отравления или какой-либо другой болезни. У него плохой аппетит? Да нет. По крайней мере, в последние несколько недель он был наоборот отличным. Были ли заметны признаки недомогания? Тоже нет — Дин Жун обычно даже сейчас хорошо отслеживает подобное. Возможно, что-то нарушило циркуляцию его ци? Ничего не приходит в голову… Впрочем, сейчас он не настолько осведомлён о жизни своего командира, как раньше. Какие еще могут быть факторы? Время года? Возраст? Он перебирает в уме множество вариантов, пока, наконец, не находит ответ — и тогда ему приходится сдерживать победную улыбку. — Это не яд, — заключает он. — Как ты можешь быть так уверен? Тогда в чём дело? — с раздражением грубо произносит Ван Чжи. Дин Жун не винит его. Ван Чжи проснулся от боли, а теперь его подчинённый имеет наглость снисходительно смотреть на него. — Так что? — Вы растёте. — Не будь глупцом! Я же не ребёнок! — Знаю, — отвечает Дин Жун. Он на мгновение задумывается, а потом жестом указывает на свою кровать. — Вот, идите сюда. — Я не хочу слушать бред… — У вас ведь болят ноги, верно? Так что присаживайтесь. А я объясню. Ван Чжи бросает на него мрачный взгляд, но потом вздыхает и, раздражённо нахохлившись, устраивается у изножья кровати. Дин Жун опускается с большим достоинством и долго смотрит на Ван Чжи. За первый год работы с ним, ещё в столице, когда только произошёл первый взрыв, а Западную ограду недавно основали, Дин Жун многое понял о своём командире. В основном это то, что увидит любой, кто узнает Ван Чжи поближе: упорство и преданность, острый ум, проницательность; при необходимости он может быть по-настоящему жестоким и очень пугающим. Но есть и то, что хорошо скрыто: его чувство юмора, которое вполне может вызвать искреннюю улыбку или даже радостный смех, его привязанность к детям, особенно к беспризорникам. А ещё есть кое-что, по мнению Дин Жуна, что может знать только он, и это то, что привело их к этому моменту, к этому месту, к этой странной встрече посреди ночи. Ван Чжи, как для дворцового евнуха, во многом имеет исключительно привилегированное положение. Воспитывался при Драгоценной супруге Вань и пользовался благосклонностью самого императора. Образованный, талантливый, занимающий высокую должность и обладающий огромной властью. Исключительный. Но это особое воспитание и положение также означает, что он единственный в своём роде. Другого такого как Ван Чжи просто не существует. И это влечёт за собой не просто безнадёжное одиночество, но и полную обособленность. А именно, он раньше не проводил время с такими как сам. Его обучали дворцовые евнухи, и, разумеется, евнухи были повсюду, но Ван Чжи не вырос среди них, не спал в общих покоях, не разделял с ними трапезы. Он, по сути, не являлся частью их общества. Присоединившись к Западной ограде, Дин Жун не испытывал никакого огорчения от факта, что оставил позади бесконечные политические разборки и мелкие распри большой насильственно объединенной группы людей, которые, к тому же, часто находились под огромным давлением. Но после того, как он узнал получше Ван Чжи, уже не мог отрицать преимущества общих знаний этих людей, того, о чём они говорили шёпотом или открыто, когда никто из посторонних их не мог услышать. — Господин губернатор, — говорит он нахмурившемуся Ван Чжи, когда тот начал растирать голень. — Вы, конечно, взрослый, но вам всего лишь восемнадцать. — И что с того? — Многие молодые люди все ещё растут в таком возрасте. Когда мне самому было семнадцать, за год я вырос на целый чи. Ван Чжи, похоже, искренне удивляется этому факту. Его хмурый взгляд проясняется, и он моргает. — И вы ведь знаете, что многие из нас довольно высокие. — Думаешь, я смогу стать таким же рослым как ты? Дин Жун пожимает плечами. — Возможно. Скорее всего, это зависит от того, какими были ваши родители — так обычно у других. Он, естественно, в курсе, что Ван Чжи почти не помнит ничего о своих родителях, особенно об отце, поэтому Дин Жун не ждёт ответа и без заминки продолжает: — Но даже если вы не будете таким высоким, как я, то все равно ещё вытянетесь. Ощущали ли вы себя неуклюжим в последнее время? Ван Чжи на миг замолкает, а потом отвечает: — Я думал, что просто устал. Дин Жун хмыкает и поворачивает голову, чтобы посмотреть на лодыжки Ван Чжи. Они обнажены, и штанины совершенно не защищают их от холодного ночного воздуха. — Спальные штаны коротковаты. — Я решил, что после неудачной стирки они подсели. Ван Чжи совершенно невесело коротко тихо смеется. А затем нажимает большим пальцем на место возле колена. У Дин Жуна тоже были боли роста. Причем даже не так давно. Он помнит, насколько мучительными они могли быть, и старого евнуха, который упрекнул его за то, что Дин Жун заплакал и разбудил его. По крайней мере, когда это случилось, он знал, что они собой представляли, потому что слышал, как другие говорили о том же, да и своими глазами видел, как юноши-евнухи внезапно вытягивались в зрелом возрасте. А ещё у Дин Жуна не было никого, кто мог бы сделать ему то, чем он занимается сейчас — встать, накинуть халат на одеяния для сна и пройти через комнату к небольшому сундучку, стоящему на столе. Он возвращается с маленькой бутылочкой и протягивает её Ван Чжи. Тот вытаскивает пробку и нюхает. — Ивовая кора? — Угу. Это должно немного помочь. Завтра, когда у меня будет доступ к моему кабинету, я сделаю вам иглоукалывание. Едва заметно морщась, Ван Чжи выпивает снадобье и возвращает пустую бутылочку Дин Жуну. — Спасибо, — не глядя на него, произносит Ван Чжи, и встаёт, явно собираясь уйти. — Не за что, — успевает ответить Дин Жун прежде чем тот покидает комнату.

***

На следующий день Ван Чжи выглядит не лучшим образом. Он неестественно бледен, а под покрасневшими глазами заметны тёмные круги. Он, как и обычно, занят делами — они привыкли работать сверх меры, едва отдыхая. И всё же, наблюдая за ним, Дин Жун задаётся вопросом, спал ли тот вообще. Как и было условлено, после ужина Ван Чжи приходит на иглоукалывание. Судя по тому, как медленно он устраивается на кушетке и насколько скованно лежит, Ван Чжи, как и он сам, прекрасно осознаёт, что это первый раз за долгое время, когда Дин Жун прикоснётся к нему. Впервые после того случая. Дин Жун осторожен с ним, профессионален, возможно, даже более отстранён, чем сам того хочет. Когда он заканчивает, Ван Чжи не смотрит на него, а просто любезно принимает новую порцию лекарства из ивовой коры. — Господин губернатор, — не сдержавшись, выпаливает Дин Жун. Ему не даёт покоя то, насколько уставшим выглядит Ван Чжи, а если учитывать, как больно и тревожно тому было накануне вечером… Ван Чжи поднимает глаза. Это не помогает. — Если сегодня ночью боли снова разбудят вас, приходите ко мне. Мы можем попробовать ещё кое-что, если этого будет недостаточно. — А почему не прямо сейчас? — Это не профилактика. Оно даст результат лишь непосредственно во время приступа. Ван Чжи просто кивает и оставляет Дин Жуна наводить порядок в кабинете. Возле двери ждёт всего один охранник, который после того, как он закончит с уборкой, запрёт дверь. Ван Чжи, должно быть, уже проинформировал его, так как тот разрешает Дин Жуну взять с собой небольшую сумку с нужными для лечения вещами.

***

В эту ночь Дин Жун не может спать спокойно. Хоть он и устало засыпает вскоре после того, как гасит свет — всё равно просыпается при каждом малейшем шорохе, настороженно ожидая возвращения Ван Чжи. Он лежит без сна, вглядываясь в тёмный потолок, когда наконец до него доносятся приглушённые шаги во внешнем коридоре, а затем слабый скрип открывающейся двери. — Дин Жун? — слышит он до боли знакомый голос. — Да, господин — отвечает Дин Жун и приподнимается, чтобы зажечь лампу. — Не спишь? — Нет. Он пристально смотрит на Ван Чжи, и тот выглядит таким несчастным. — Боли вернулись? — Да. Дин Жун сокрушённо вздыхает и вылезает из-под одеяла. — Тогда идите сюда. — Что ты собираешься делать? — Я бы хотел попробовать помассировать ваши ноги, если вы, конечно, не против. Ван Чжи в нерешительности замирает на месте, что так нехарактерно для него. Они вообще сейчас сами на себя не похожи. По крайней мере, на тех «их», которые покинули столицу, после того, как всё пошло наперекосяк. Однако, мгновение спустя, он кивает, подходит к кровати и опускается на край матраса. — Ложитесь, — вставая, чтобы взять принадлежности, принесённые из кабинета, говорит Дин Жун. — На спину. Воспользуйтесь моей подушкой. Когда он оборачивается, Ван Чжи осторожно опускается на спину, будто опасаясь, что кровать разверзнется и проглотит его целиком. И только когда он неловко растягивается на одеялах, Дин Жун возвращается и садится рядом. — Будет лучше, если я поддену ткань и буду прикасаться непосредственно к вашей коже. Можно? Ван Чжи кивает. Дин Жун осторожно закатывает ему первую штанину, делая аккуратные подвороты, чтобы ткань ровно прилегала к колену. Затем наносит на руки массажное масло. Когда Дин Жун снова поднимает взгляд, Ван Чжи смотрит в темноту наверху, как будто пытается расшифровать послание на потолке. Дин Жун молча приступает к делу. Он начинает с участка возле колена, круговыми движениями водя по мягкой плоти верхней части икры. Это не являются его главной целью, но так он быстрее согреет свои руки и Ван Чжи привыкнет к прикосновениям. Некоторое время никто из них не разговаривает. Это совсем не похоже на то долгое дружеское молчание, которое повисало между ними, когда они оба ещё работали в Западной ограде. Сейчас это неловкая и давящая атмосфера, которая делает подобные прикосновения ещё более странными. Тишину нарушает Ван Чжи — учтиво и дипломатично. Хотя, возможно, он действительно искренне заинтересован, так как снова спрашивает о росте: — Ты правда думаешь, что я стану высоким? — Вполне возможно. Вы определённо растете. — Хм… А почему евнухи часто выше остальных? — Я не знаю. Но полагаю, это как-то связано с тем, как изменяются наши тела. И это касается только тех из нас, кто перенёс операцию в юном возрасте — у зрелых мужчин рост не изменится. — Звучит довольно убедительно. Он молчит ещё мгновение. — Какие ещё есть различия? Пока Дин Жун разминает напряжённые голени, он рассказывает ему то, что знает. Кое-что из этого, должно быть, уже известно Ван Чжи, но он всё равно продолжает рассуждения, так как это помогает заполнить тишину. И всё же он оставляет многое недосказанным. Дин Жун объясняет, что характерно для них всех, а что присуще только тем, кому сделали операцию до того, как они повзрослели. Он знает, что ему не нужно говорить Ван Чжи, что они одинаковые — что он тоже был ещё ребенком, когда прошёл через это. Ему было десять лет. Ван Чжи, безусловно, владеет этой информацией. Дин Жун говорит об их высоких, как у мальчиков или женщин, голосах. Он не упоминает, что в курсе того, что Ван Чжи намеренно понижает свой голос, так как он сам делает то же, да и не раз слышал, как тот срывался. Далее рассказывает об их склонности к полноте, о том, что евнухи легко поправляются, но им трудно нарастить именно мышечную массу. Дин Жун не упоминает, что постоянно работает над своей физической формой, чтобы убедиться, что он достачно силён. Он начал ещё усерднее заниматься после того, как увидел бессознательного Ван Чжи, лежащего после взрыва у городских ворот. Дин Жун должен быть сильным на случай, если ему когда-нибудь понадобится поднять его и быстро отнести в безопасное место. Он отмечает, что, по его наблюдениям, многие пожилые евнухи страдают болезнями суставов и спины, но затруднительно сказать, является ли это следствием жизни на службе или чем-то врождённым для их организма. — Нет ли трактатов по этому вопросу? — интересуется Ван Чжи. — Нет. — Тогда почему бы тебе не написать? Дин Жун поднимает на него взгляд. Ван Чжи смотрит в ответ совершенно серьёзно, и говорит так, словно это такое же обыденное предложение, как, например, заказать новый нижний халат или заняться мелким поручением по работе. — Не знаю, смогу ли я… — Не будь смешным. Ты разбираешься в этом куда лучше остальных. К тому же, у тебя есть медицинское образование, ты знаешь как устроены тела, особенно такие как наши. Так что очевидно, что текст должен написать именно ты. — Спасибо, господин, я подумаю. — Или мне следует приказать тебе сделать это? Дин Жун негромко смеётся, качает головой и приступает к другой ноге. Некоторое время они молчат, прежде чем Ван Чжи нарушает тишину: — У меня есть ещё один приказ для тебя. — О? — Не сутулься так сильно. Это настолько удивляет Дин Жуна, что он мгновенно замирает. Ван Чжи поворачивает голову и смотрит на него. — Что? — спрашивает тот. — Если у нас есть склонность к заболеваниям спины, то тебе следует лучше заботиться о своей. — Я… Спасибо. — За приказы не благодарят. — Слушаюсь. — Вот и хорошо. После этого Ван Чжи снова молчит. Теперь Дин Жун не испытывает неловкость, и когда снова поднимает взгляд — Ван Чжи сидит с прикрытыми веками.

***

Пока Дин Жун работает, он слышит, как дыхание Ван Чжи становится глубже, чувствует, как расслабляется его тело. Это удивительно и совершенно неудивительно одновременно. Уже поздний час, а Ван Чжи вторую подряд ночь почти не смыкает глаз — так почему бы его не сморило, тем более, Дин Жун с таким теплом и заботой растирает его конечности? Но в то же время, Ван Чжи очень хитёр. Всегда начеку. Всегда осторожен. И сейчас он спит на кровати Дин Жуна.

***

Дин Жун даёт ему поспать, пока приводит себя в порядок — вытирает остатки массажного масла с рук, убирает принадлежности. Он думает о том, чтобы тот отдохнул подольше. А самому хорошо бы посидеть и почитать, или сделать заметки о том, о чём ранее говорил Ван Чжи — рукописи о евнухах, их телах, или о методе лечения, которому он следовал только что, хотя он и не забудет ни того, ни другого. Но ночь холодна, а на Ван Чжи только лёгкие одеяния для сна. Он не должен простудиться. Провинции нужен здоровый губернатор, к тому же, болеющий Ван Чжи — та ещё катастрофа. Так что Дин Жун снова подходит к кровати и трогает его за плечо. Обычно Ван Чжи сразу просыпается, без заминок, но в этот раз он сонно бормочет и, недовольно хмурясь, ещё сильнее зажмуривает глаза. — Господин, — в тишине раздаётся голос Дин Жуна. — Вы уснули. — Ммм… — Вы наверняка желаете вернуться в свою постель. Кровать Ван Чжи значительно больше, убранство куда богаче — всё из шёлка, пуха и мягчайших мехов. А сейчас Ван Чжи лежит на боку, спиной к Дин Жуну, свернувшись калачиком. — Господин. — А что, если это случится снова? Прошлой ночью так и было, — произносит он, приглушенным подушкой, полусонным голосом. — Не должно… — начинает Дин Жун, но затем ему в голову приходит внезапная догадка. — Вы хотите остаться? — значительно мягче добавляет он. — Угу… Дин Жун стоит и обдумывает произошедшее. Рассматривает трогательную позу Ван Чжи, его слишком короткие штаны, под которыми виднеются замёрзшие лодыжки. Вспоминает напряжённые нотки в его голосе накануне вечером, то, каким он был уставшим и встревоженным. И с какой лёгкостью уснул в этой постели, в этой комнате, с руками предателя на голой коже. Дин Жун тихо вздыхает и укрывает Ван Чжи гораздо более грубыми одеялами и мехами, чем те, к которым тот, наверняка, привык. А затем он тоже забирается под них, и гасит тускло горящую лампу рядом с кроватью.

***

Это далеко не первый раз, когда они делят постель. Иногда путешествия и обстоятельства ограничивали их ресурсы и было гораздо безопаснее находиться рядом, особенно в ночное время. Однако они не делали этого уже больше года. Даже двух лет, возможно, или трёх. Дин Жун не может точно вспомнить, когда всё это закончилось. Лишь то, что, как только Ван Чжи стал уважаемым человеком, кроватей всегда хватало. Когда у него появился отряд охранников, а затем и Цзя Куй, Дин Жун рядом стал больше не нужен. Это ощутимо отличается от того, как было раньше. И прошлое теперь кажется таким далёким. Сейчас всё по-другому, иначе и быть не может. Но Ван Чжи, похоже, опять спит, его дыхание размеренное, а тело расслаблено. Дин Жуну требуется гораздо больше времени, чтобы уснуть, и он всю ночь дрейфует между сном и явью, не привыкший к теплой тяжести и тихим звукам другого человека в постели рядом с ним. Где-то в тёмные, холодные предрассветные часы он начинает просыпаться из-за движения рядом с ним — Ван Чжи ворочается под плотными одеялами. Мгновение спустя он издает тихий, беспокойный горловой звук — что-то среднее между хныканьем и стоном. Если бы Дин Жун был проснувшимся, полностью в сознании, он, конечно, не допустил бы того, что случается дальше, а именно, он притягивает Ван Чжи к себе. Обхватывает его рукой, тесно прижимает к своей груди и, пробормотав какую-то утешающую бессмыслицу, опять погружается в царство сна. После этого они спят спокойно, и Дин Жун не просыпается до тех пор, пока слабый утренний свет не проникает в комнату. Ван Чжи сидит рядом с ним и поправляет свою ночную сорочку. Он смотрит на Дин Жуна, моргает и тихо вздыхает. Дин Жун не может понять, что этим звуком тот пытался выразить. Затем Ван Чжи возвращается в свои покои, пока его отсутствие не заметили другие. Следующей ночью он приходит снова.

***

Через неделю боли прекращаются, но не поздние визиты Ван Чжи. Через месяц Дин Жун усовершенствовал мазь от синяков, которые довольно часто получает Ван Чжи из-за того, что его удлиняющиеся конечности сталкиваются с краями столов и дверными проёмами. Они начинают спать вдвоём на гораздо более удобной губернаторской кровати. За год Ван Чжи вырос больше чем на половину чи, а Дин Жун по-прежнему по ночам крепко прижимает его к себе.