неделимый

      Одиночество острее всего ощущается именно перед отъездом. И мне бы надо было уже смириться с тем, что я трус.       Но я решил предпринять последний шаг, который мне казался просто бердом поехавшего сталкера, и сейчас мне стоило просто пойти в какой-нибудь бордель и там найти себе компанию на этот вечер, а не заниматься этой пустой затеей.       Допив залпом своё пиво, я пересел на место, где только что сидел Уильям: на нём всё ещё ощущалось тепло его тела. Я взял с барной стойки картонный бирдекель, что вроде бы служил подставкой для пива Уильяма и который он также использовал в роли подкладки для более мягкого, удобного письма.       Я проверил его на просвет - на ней были неплохо различимы бороздки от ручки. И я подумал: - чем черт не шутит.       Когда-то, когда я ещё учился в школе, мы с сестрой использовали этот метод переписки, но скорее, чтобы подшучивать друг над другом, чтобы другие не поняли.       Я взял ещё одну салфетку и карандаш, что лежал тут же рядом на барной стойке (случайно ли?), и, накрыв салфеткой бирдекель, мягкой штриховкой начал водить по ней грифелем.        Я ощутил себя настоящим Эркюлем Пуаро, когда от моих нехитрых действий, на салфетке проявились буквы, которые сложились в осознанные слова, и в конечном счете в адрес, указывающий на какое-то место с названием "Макбет" на противоположном конце города, в довольно неплохом квартале Вест Энда.       У меня в руках был шанс на то, чтобы ещё раз попытаться оправдаться перед своей совестью за проявленную малодушность и робость.       Поэтому взяв яйца волю в кулак, я нашёл свободный кэб с полусонным водителем, и поехал в неизвестность, которая могла оказаться домашним адресом моего странного фалмера, наркопритоном, или вовсе подпольным бойцовским клубом. Я честно не знал, чего ждать, поэтому не удивился, когда водитель остановился у лестницы, уводящей куда-то в полуподвальное помещение, где добропорядочные жители Лондона могли хранить свои велосипеды, или же выращивать кустики нелегальной марихуаны.       Я расплатился с кэбменом, и спустился вниз по лестнице.       Меня встретила непримечательная, разбухшая от влажности дверь, когда-то она была синей, как старые полицейские будки, теперь разукрашенная граффити словно эльфийской вязью врата в Морию. Она не выглядела, как дверь жилого помещения, но и не была заброшенной - у входа я заметил несколько свежих сигаретных окурков.       Я не видел, чтобы сюда кто-нибудь входил, или выходил, и чувствуя себя полным придурком, стукнул по косяку пару раз, просто, чтобы назавтра были аргументы для оправдания перед собственной совестью. Ведь я пытался...       А вот то, что мне открыли, это стало для меня неожиданностью.       В открывшемся дверном проёме, появился мужчина и с удивлённым взглядом всматривался в моё лицо, явно ожидая от меня чего-то.       Я неуверенно спросил:       - Макбет?       Мужчина кивнул, словно я наконец то назвал ему требуемый для входа пароль, и пропустил меня внутрь, плотно заперев за мной дверь на засов, что открывался лишь с одной стороны       Мне в нос ударил резкий запах гашиша. Я не курил, но сразу понял, что это именно он. Раньше мне даже нравился его растительный запах. Это теперь - после Афганистана, этот аромат вызывает у меня перманентную тревогу и приступы ПТСР.       Я неуверенно прошел сквозь полутемный коридор, заслуживающий стать главным героем фильма Стенли Кубрика, навстречу приглушенно играющей музыке.       Это место не было похоже на театр в привычном смысле слова, не было баром, или кабаре, это был приватный мужской клуб, помещение которого раньше скорее всего использовалось для показов новых коллекций одежды современных модельеров с длинным подиумом и небольшой круглой сценой в конце, которая сейчас пустовала, но на которую были направлены несколько прожекторов. Места для сидения тоже немного отличались от привычных стульев: мягкие кресла-мешки, ставшие популярными совсем недавно, с расположенными рядом низенькими деревянными банкетками, на которых возвышались многоэтажные кальяны и ароматные шиши, от дыма которых это место превращалось в по-настоящему туманный Альбион.       Я просто сел на ближайшее ко мне кресло, и стараясь не выдать свое волнение,и казаться завсегдатаем подобных мест. Но на меня и так мало кто обращал внимание. Мужчины вокруг негромко переговаривались между собой, потягивая кальянные трубки, были похожи на заклинателей змей. Все явно чего-то ждали, но чего, я и предполагать не мог, а спросить стеснялся.       Ко мне подошёл официант, предложил что-то заказать, и я наугад выбрал какой-то табак, даже не рассмотрев его названия. Я пытался среди присутствующих незаметно рассмотреть его , но никого похожего так и не увидел:в зале были преимущественно мужчины-европейцы и азиаты.       Я только сделал первую затяжку, ощущая насколько сильно крепкий табак мне положили, когда музыка стихла, и свет полностью померк       Вспыхнул главный прожектор, который лунной дорожкой подсвечивал подиум в начале которого появилась обнаженная фигура мужчины.       Он абсолютно голый со скрипкой в руках походил на мраморное изваяние греческого божества, движущегося в абсолютной тишине зала к центру сцены. Было так тихо, что я слышал, как шлёпают его босые ступни по глянцевой поверхности белоснежного пола.       Я не мог на него не смотреть. Он стал центром притяжения в комнате не сыграв и ноты.       Непринужденно замерев в центре подиума, он приковал внимание всех собравшихся. Глаза его были нежно прикрыты, линия губ натянута в струну. Никто не хлопал, не приветствовал его, все просто ждали, когда он начнет играть.       Смычком он лениво касался своей ноги, проводя им все выше, словно случайно коснувшись головки своего члена.       Вскинул обе руки и приготовился, вновь застыв, и вместе с ним застыло моё сердце. И в этот момент его серые глаза пронзили меня и улыбнулись.       Еще более мне хотелось его коснуться. То как плавно двигались его угловатые конечности, как чуждо смотрелась его внешность там в баре, тут была пределом совершенства. Его место было здесь.       Я готов был отдать руку на отсечение, что Все эти мужчины, находившиеся сейчас в этом месте, готовы были встать в очередь на колени, чтобы получить возможность, чтобы отсосать ему, пока он играет эту прекрасную мелодию, чтобы это мгновение не кончалось. И что самое обидное, я ощутил в себе такое же желание.       Его выступление длилось не более десяти минут, кажется в нем не было основной линии, не было цепляющего хука, меланхоличный сюжет сменялся быстрыми мотивами, резкими стежками скрипки, разрушающими флегму словно шпагой.       Краем глаза я заметил, что несколько мужчин в соседних креслах ласкают себя через ткань штанов, глядя на то, как он играет, и я сам осознал как сильно возбужден. Но я не хотел касаться себя. Мне казалось это оскорбительном по отношению к нему, к его искусству.       Зал оживился, но я больше не мог смотреть по сторонам, мне хотелось впитать в себя воспоминания о его сухом поджаром теле, чтобы вспоминать в минуты одиночества в Афганской пустыне. Я не любил скрипичную музыку, но в тот момент я влюбился в него.       Он опустил скрипку.       Когда он закончил играть, никто не аплодировал, видимо у большинства поклонников его творчества, были заняты руки. В зале вновь на некоторое время погасили свет, я понял, зачем это делают, я ощущал движение и слышал, как бренчат застежки на ремнях. Воздух наполнлся запахом спермы.