Да будет свет

      В приглушённом свете почти догоревшей свечи, лениво отбрасывающей комочки света на стенку, мало что было видно — тем лучше, стало быть. Можно более-менее рассмотреть пейзаж за окном, освещенный, помимо постоянных луны со звёздами, всего-то старым фонарем. По правде говоря, фонарь можно было условно вычёркивать — скоро и его доломают. Народ-то на все способен. Алексей, признаться, любил декабрь по очень многим причинам. Свежевыпавший снег что днём, что ночью позволял превратить обычные, казалось бы, живые и неживые предметы в нечто неузнаваемое — это как нельзя лучше навевало на него те самые настроения, в которых прекрасно было писать стихи. Год назад он именно в такой декабрьский вечер, грозившийся скоро стать ночью, достал верную ручку и написал то, что, наверное, стало краеугольным камнем не только в его творчестве, но и в нем самом. Этот самый камень он озаглавил «Дыр бул щыл». Если уж говорить о камнях, Велемир, который изначально стушевался, узрев черновик, поскреб пальцами с обстриженными ногтями, остававшимся, тем не менее, разной длины, короткое поле волос и ни село ни впало сравнил этот стих с камнем на улице. Алексей юмора не понял, но Хлебников торопливо объяснил, что отнюдь не обозвал произведение, а удостоил его высокой похвалы. Это же, чесслово, символ футуризма! Всякие там ошмётки базальта с улиц на вид лишь будничные и угловатые, а на деле родичи тех огромных строений из стекла, камня и металла, на которых стоит и поднимается будущее. Выдумка это была Хлебникова или всамделишнее признание его, Алексея, стихов, он так и не понял, но даже отрицательное мнение — тоже мнение, а их надо принимать. Неважно, что наливали в бутылку — уксус, пиво или вообще мочу — ее без разговоров примут в стеклотару; материал-то один. Со всем так. И со всеми. Алексей повертел в пальцах ручку, задумчиво глядя в окно. Чернила выскользнули ловкой кошкой из пера и выплеснулись на недавно вымытые руки. За толстым стеклом крались абсолютно различные тени. На тоненькой нитке под рубашкой и прочей дребеденью висела тяжёлая металлическая пентаграмма — точно такая же, как на красных шпилях Кремля — которая неслабо защищала от этого теневого студеня, принимавшего вид крученых животных и четырелапых пятен прорезиненной тьмы. Лишь от одной тени эта пентаграмма защитить не могла. Нет, не от царя с блестящими красноватой мерзостью глазами и расслаивающимися движениями — он был одним из тех, кто отвечал за то, чтоб эти маленькие частицы защищали, а не убивали; хоть он и пугал малых яснооких детей своим видом, он и весь его древнейшшший род оберегали тех, кому повезло или не повезло родиться в этом краю, где даже земля пахнет металлом. Имя тени было Велемир. В сумраке крадущейся темнотищи рассмотреть его было сложно — особенно Алексею, который был увлечен ручкой да желтоватым отростком на окне. Надо бы полить, да все времени не хватает. Стихи да стихи науме а растеньице-то чахнет. Скоро и сам он, гляди, зачахнет полностью. Три шелестящих удара об дверь чуть было не подбросили Крученых вверх, будто испуганного кота — мало ли кто по улицам шатается ночью и стучит в двери честным поэтам. Ну, себя таким уж честным он назвать не мог — сам плел хитрые узлы и некоторым подкидывал, но умирать за такое? Нет уж, все в свой срок — а срок этот ещё не настал. Бесшумно своими покрытыми сероватой плесенью — сам выращивал, чтоб ступать тише — домашними сапогами Алексей перескочил к двери резвым зайцем. Глазка он к двери не присобачивал, в отличие от недалёких — ясно же, что путного из этого ничего не выйдет. Использовал он более проверенный метод; дерево-то на двери заговоренное. Не покрывается белой гадостью — уже хорошо. Свои. За открытой настежь решительным жестом дверью разбрызгивался щедро холод, снег валил, как двойки в дневник ученика-прогульщика. Велимир на пороге стоял строго. В своем великоватом на его щупловатое тело пальто он напоминал нахохлившегося от холода голубя. Так и хотелось ему крикнуть «гули-гули» да кинуть ему хлеба пару крошек. Как раз под стать фамилии. Хлеб и Хлебников. Интересная штука жизнь… В сердце что-то дёрнулось, как будто судорогой свело, и успокоилось. Он не знал, хорошо это или плохо. Просто принимал, как данность, когда смотрел в Велемировы глаза. Но бывало это редко и совсем-совсем слабо — может, потому, что смотрел нечасто или на какой-то заговор реагировал. — Вечер в хату, — повел плечами Хлебников. Лишь сейчас Алексей заметил, что у него за пазухой торчит что-то белесое. Заговор? Платок носовой, чтоб высморкаться в случае чего? — Чего ж в хату сразу? Мы ж не крестьяне, — улыбнулся Крученых. — И какими же ветрами вас сюда занесло? — Да ладно уже, — Велимир стащил промокшую меховую шапку, ступая внутрь. Алексей постоянно проверял, оставляет ли он следы — а то вдруг всё-таки повелся, впуская его, как ребятенок неразумный? Нет, следы есть — и не из тины болотной, а из воды обыкновенной растаявшей, ашдвао по периодической таблице. — У меня вот, стих новый родился. Всем показывать не хочу, чую, что чушь написал. А вы мне по духу ближе и как коллега-поэт, и как человек. Посмотрите, может. — Чего ж не посмотреть? Посмотрю. Что, продолжение летописи о мамоньке и коровоньках? — Коровонька, Алексей, это вы… Ты. А у меня настоящее творение. — И как же называется это настоящее творение? — Ночь в Галиции. Оно, знаете… Про ночь… В Галиции. — Ну-ну. Сага о галлах? — Галлы есть галлы, а Галиция есть Галиция. Я был там когда-то. В таких местах всего больше. И того, что нужно, и того, что не нужно. Вспомнил, подумал ещё про некоторое и написал. Велимир стащил с себя валенки, поставив в светлый угол, но в пальто упорно заворачивался. Теперь уж Крученых рассмотрел, что торчало за его пазухой — и вправду бумажка со стихом. Не дожидаясь, пока Хлебников что-то сделает ещё, Алексей обхватил потеплевшими руками лист и принялся читать. Русалка С досок старого дощаника Я смотрю на травы дна, В кресла белого песчаника Я усядуся одна. Оран, оран дикой костью Край, куда идешь. Ворон, ворон, чуешь гостью? Мой, погибнешь, господине! — И где же тут футуризм? — прочитав все и оглядев со всех сторон листок, от которого легко-легко веяло одеколоном, придирчиво склонил голову Кручёных. — Вот тут, например, про овцу и свирель — это что? Те же коровоньки, только с закрученными рогами. — Эх, вы… — махнул рукой Хлебников. — Свирель — это же душа. А овца эта — то, что не любит втайне никто, потому как тянется она к нашей душе и тянется, а дотянуться не может. Потому как свирель всегда дальше на палец, чем она может протянуть голову. — Нашей душе — это, имеется в виду, русской душе? — Наша есть наша. — Так у нас ее нет давно. — Это тоже известно. Только говорить об этом тоже втайне никто не любит. Потому овца никогда до свирели и не достанет, нигде ведь не упоминается, что эта самая свирель вообще существует. — Допустим, — нахмурился Алексей. Что-то казалось слегка сбивающим с толку во всём этом, и дело было совсем не в заумном языке. Только вот он никак не мог взять в толк, что. Левой частью головы он ощущал незримое сверление двумя дрелями глаз Велимира. Молчание душило руками-веревками, так что пришлось попытаться из себя что-то выдавить: — Как по мне, вот это про похороны вообще ни к селу ни к городу. Легинь вообще что такое? — Парень молодой, — хмуро отозвался Хлебников. На секунду Крученых показалось, что хмурость эта напускная. Лишь на секунду. — Не вижу я определенного смысла, значения какого-то в этой части. — Чтоб смерть показать. Смерть с живыми ходит рядом. — Это и без стихов видно. — А я в них жизнь отражаю. И смерть. — Логично. Но не совсем. Лица в тени — это ж про нелюдское. — А тут что-то о полностью людском есть? — Ну, эти, как их… Галичанки. Говорят про мавку какую-то. Что за зверь? — В Галиции как раз и живёт. Истинных не осталось почти. В основном теневики поналепятся в горку и делают вид, мол, они мавка, а на деле от булавки золотой рассыпаются. Мавки — они спереди как женщина, а сзади кожи нет. Влюбят в себя человека честного, а потом губят. В болоте топят. — Да так и люди многие делают. Не в настоящие, правда, болота спихивают, — поскреб подбородок Алексей. — И всё-таки, что здесь футуристического? Жизнь как она есть, и только. От того, что вы пару заумных слов втулите, вы ничего будетлянского не привнесете сюда. Если правду говорить, заумь мне здесь нравится. Показывает наглядно, ну вот как в учебнике, что вся эта нечисть от людей отличается. Но с другой стороны... Вот если бы тут совсем ничего про неживых выдуманных и настоящих не было, тогда был бы футуризм. Пушкин же какие стихи писал? То про то, что зима и крестьянин торжествует, гоня по снегу куда-то, про кровососов на конях, про то, как какая-нибудь Татьяна влюбляется в какого-нибудь там… Ну, забыл, в какого, и с утра синькой лицо мажет, чтоб оно гнило медленнее, чепуху, в общем, всякую. Ещё и с забористым этим слогом… Тьфу! Вот если бы написать хоть раз просто про жизнь, которая без всего этого… — На такое фантасты есть, — пробурчал Велимир. — Я про полёты в космос писать не собираюсь. — Да какой космос? Космос над нами. Будетляне не про фантастику пишут. Они с жизнью, как с грибом. Обрезают корни, которые его тянут вниз… — У грибов грибница. — Не у всех. И вы прекрасно знаете, о чем я. Отрезают его от того, что ему мешает и тянет вниз, и заворачивают в газетку. Эта газетка и есть наши стихи. А вы что? Хлебников зажмурился и выглянул в окно. До боли в глазах всматривался в снеговиков и сколоченный дворником оберег, закусывая нижнюю губу прямо посередине. Всегда почему-то рисуют на картинах, что губы закусывают в уголке. Чушь собачья. Так лишь куртизанки их кусают — да ещё те, у кого с губой не в порядке. На деле легче прямо посередине. Там часть самая мягкая да широкая, и болит потом меньше. Луна словно насмехалась, а пятна на ней складывались поочередно то в насмехающуюся морду, то рассыпались хаотичной мозаикой. Алексей касался переносицы, изучая изгиб глаз, и напряжённо думал. — Смотрю я вот на все это, — голос Велимира был таким, словно он вот-вот заплачет, хотя это вполне мог быть и насморк; а может, обе этих вещи одновременно, — и думаю: а вот если бы и правда всего этого, что мешает, не было? Различных обманщиков и убийц если бы не так много было, если бы поменьше гнило и побольше цвело? Если бы нам не надо было от страха запираться на двери с заколдованными замками, не пришлось вешать пентаграммы на шею, если бы не нужно было волноваться, что в толпе мальчишки срежут с пояса кошелек? Это на бумаге все чисто, а на деле… Вы говорили про космос. Может, есть какая-то планета, где все так, как я вам только что сказал? — Знаете, — Крученых взглянул в ту же точку, что и Хлебников, — это напомнило мне древнюю притчу. Стояла деревня рядом с лесом. Ну, не деревня, а так, деревушка. А лес-то был мягкий, черт знает, зачем там деревню строить, ну не суть. Скоро должна была начаться весна, стало быть, начали готовить оберег. Мужики глину копали, женщины полотно ткали. Построили, значит, да видят — скоро и февралю конец, а круг от оберега недостаточно широкий расплывается. Думали, что делать. А там рядом мальчишка в земле ковырялся, корешки копал, аж видит — веточка почерневшая, потерял кто-то давно, раз закопана так глубоко была. Он ей играться, а она возьми да и притянись оберегом. И враз круг вырос настолько, чтоб людей защитить. Весну встретили без лишений, мальчонку вся деревня благодарила. Если мы будем стихи о светлом и не затхлом писать, их обязательно увидит кто-то. Может, простой даже народ. Увидят, как может быть. Начнут работать, чтоб хоть что-то подправить. Они тоже будут приносить веточки. Но главное то, что первые из них заложим мы. Понимаете? Хлебников уже давно не таращился в окно широкими, как у совы, глазами. Вместо этого взгляд его был на Алексее. Крученых тоже взглянул в лицо Велимира и уже открыл рот: — Дело… — У вас на губе лиловое.       Тихий шелест шёпота Велимира — да у него все было ветрено-шелестящее, черт его дери — словно вытолкнул резко побледневшего Алексея из забытья. Он резко захватал воздух открытым широко, как у рыбы, ртом, зашептал в ужасе: — О боже… О Господи… Можете… Хлебников лишь кивнул, прикрывая глаза — и, не думая более ни о чем, прижался губами к губам коллеги-поэта. Высасывал воздух, словно паразит кровь, дыша в кожу Крученых тяжело и сбивчиво, обхватывая его сзади руками, пока сердце билось бешено, словно в припадке. Наконец, когда положенных десять секунд для снятия лилового утекли, он отстранился с неловкостью, отводя взгляд. Алексей, не веря своему счастью, ощупал пальцами побагровевшее от страха лицо, вдыхая и выдыхая, словно лесное озеро, когда лёд начинает помалу трескаться. — Не было у меня ничего, — удивительно спокойно заключил он. — Вам просто захотелось меня поцеловать. Так же? Велимир промолчал, прикрывая глаза вновь и прощупывая спину Крученых прямо через мягкую рубашку.  — Вы чего делаете? — чуть было не вскрикнул от страха и непонимания Алексей, подрагивая от прикосновений шершавых подушечек пальцев. — Проверяю, есть ли у вас кожа на спине. Не мавка ли вы часом, — то ли со злостью, то ли с волнением; скорее всего, и с тем, и с другим промолвил Хлебников. — Какая к черту мавка? Вы что, спорами конебоя надышались, мать вашу? — заметался Крученых. — Просто у меня нет другого объяснения того, почему я так некстати и так сильно в вас влюбился, — в полутьме все было слишком плохо видно, но Алексей поклясться мог, что оба покраснели. — Ничего себе у вас шуточки… — Алексей тронул пентаграмму на груди ещё раз. — Шуточки у жизни, я в ее руках не просто кукла, а кукла, управляемая другой куклой. В данном случае — вами. Хотели футуризм? Будет вам футуризм. Вместе построим. Если ваши принципы не встанут против. Алексей мысленно взвешивал лихорадочно все «за» и «против», шевеля отдельными волосами на голове. Влюбиться в кого-то своего пола редкость, но никто внимания не обращает, если рядом снуёт всякое. Лучше выйти за человеческого мужчину, чем за женщину, у которой лицо гнилое, а колени загибаются внутрь. Все равно они ближе друг к другу, чем к остальным будетлянам. Взаимовыгодно, чего уж таить. Да и выглядит он ничего так, получше остальных. Что-то иногда в сердце колышется при его виде, как личинка менечервя в земле во время непогоды. Может, когда-нибудь это колыхание, как та самая личинка, вырастет и ее можно будет держать при себе, вертя, как только вздумается. — Согласен, — провел черту Крученых. — Думаете, вру? Пентаграмму проверьте, — тут Хлебников и правда тронул металл на груди. Холодный. — Мы и так соавторы, теперь будем сожителями. — Или сокамерниками, — хохотнул Велимир. — Да какими сокамерниками? За что нас посадят? — Это все метафоры… Мы сами себя посадим, но не в тюрьму, а на грядку, чтоб выросло… Крученых заткнул этот бесконечный поток слов своим ртом, словно желая напиться словами вместо свежей воды. За толстым, как фолианты на многочисленных полках, стеклом окна, рабочий толкал с трудом по снегу тачку с блестящими лоскутами корма, совсем не подозревая, что всего в нескольких десятках метров от него строилось будущее. Это было лишь начало. Дальше перед ними разворачивалась целая дорога, умощенная словами вместо плитки. Несмотря на то, что через несколько лет Россией бы начал править оживший мертвец, который бы дергал за стратегически важные ниточки ещё сотни лет, иссыхая в Мавзолее, два краеугольных камня общества будетлян делали, что могли. Алексей чувствовал, словно он только что выиграл в лотерею так много денег, что можно было выбросить из ванной растущий там чайный гриб и купаться в хрустящих купюрах вместо чая. Велимир дрожал изнутри, вновь чувствуя себя сопливым школьником, что дрожащими пальцами писал любовную записку с тоннами ошибок учителю математики. Счастье, как те самые бутылки — хоть и разные, а все идут в стеклотару. Все складывалось донельзя хорошо.       Жаль только, что во время второго их поцелуя Алексей не разлепил на миг веки, чтобы посмотреть в глубь души Велимира. Тогда бы он точно увидел, что его собственное отражение в зрачках Хлебникова перевёрнуто.