«Всех кого ты зовешь семьей – дружно хоронили под эгидою одной
У меня не осталось голоса, остался только вой
Но он мне не особо нужен, ведь я не буду с тобой
Четко помню, ты взяла меня на болевой
И с тех пор хожу убитый, в сердце дырка – пулевое
Я – солдат давно погибший на песчаном поле боя.»
KILL YOUR FAMILY – dekma
После инцидента Тарталья и Итэр решили согласиться с предложением Скарамуччи о поездке до ближайшего бара. Аяксу нужно было привести мысли в порядок, блондину запить свое горе в виду того, что его планы на досуг пролетали сейчас, как фанера над Парижем, а Скарамучча решил просто оторваться по полной и абстрагироваться от происходящего в реальной жизни пиздеца. Итэр злой, голодный и усталый. В качестве завтрака сегодня была текила, обед он пропустил, а на ужин планировал вискарь с колой. Парни расположились на диване за столиком, старательно игнорируя поддатое и бурное окружение. В помещении душно, красный и тусклый свет давит на глаза, убивая зрение, потолок скрылся за плотными клубами кальянного дыма, а мощные басы повёрнутых в зал колонок нещадно били по ушным перепонкам. Гнилье. Гнилье-гнилье-гнилье. Вокруг сплошная тягучая масса, оседающая на языке вкусом кислого подгнивающего мяса. Скулы сводит от первого глотка. Алкоголь здесь на вкус, как дешёвый медицинский спирт, разбавленный водой. Миндалины, кажется, набухают и стягивают глотку, пока ритмичные басы тяжёлой музыки бьют под колени и разрывают мозг. В сплошном дурмане, который окутал тело блондина с головы до пят, невозможно потеряться или раствориться. Здесь нет места расслаблению, здесь нет тягучего, как застывающий мед, чувства безопасности или комфорта. Людской гул и музыка сливаются в сплошную какофонию голосов и чего-то ещё, теряют всякий смысл, сдавливают виски и заставляют парня откинуться на спинку кресла – оно неприятно скрипит и будто жалобно воет под его напором, прямо как желание убить кого-нибудь сейчас. Может быть, запульнуть в того мельтешащего на тнацполе старикана тяжёлой пепельницей, чтобы оборвать его порыв тряхнуть стариной. Может быть, вонзить вилку в хрупкую шею девушки неподалеку, которая старательно перекрикивает ненормально громкую музыку, чтобы поведать своей подруге пару сплетен. До сладкого хруста шейных позвонков и хрящей, до громкого «хлоп» вен и артерий. Итэр обводит полупустым взглядом тонущий в хаосе зал и выдыхает снова. В полумраке видится и слышится всякое – то ли это миражи, то ли реальность, разобрать трудно. Силуэты, как бездушные призраки проплывают мимо их компании, скромно расположившейся в самом темном и тихом по меркам этого места углу. Скарамучча сосредоточенно молчит и буравит взглядом толпу, смотрит сквозь нее и выпадает в астрал на неопределенный промежуток времени – его мысли и их тяжесть можно ощутить собственной кожей, они насильно разрывают ее и едкими червями проникают в глубь, копошатся в мышцах и достигают сердца, чтобы вселить чувство беспокойства и настороженности. Тарталья же, напротив, увлеченно с кем-то переписывается, ловко перебирая пальцами по экрану смартфона, но далеко от своего «напарника» он не ушел – тоже потерялся в информационном поле, решив отдать себя всего без остатка эфемерному и незримому собеседнику. Парень отчаянно чувствует себя загнанным в угол зверем, которого привезли сюда, чтобы потешить людское эго. Лишний раз брошенный в их сторону случайный взгляд обжигает хлеще раскалённой арматуры – вонзается меж рёбер и проворачивается по часовой, чтобы смешать органы в сплошную кашу. Они смотрят-смотрят-смотрят, удовлетворяют свое любопытство. Та закусывает губу и убирает выбившуюся прядь за ухо, другая скрывает подрагивающий в неловкой улыбке рот за глотком из грязного стакана и отводит глаза с лукавым блеском в сторону, другой оценивающе цепляется взглядом за каждую деталь, пытаясь выискать не то в позе, не то в выражении лица повод нажить себе проблемы. Итэра тошнит и ведёт от этого запаха до горячки – щеки краснеют и дают повод сделать ещё один глоток. В этом привычном молчании блондин находит себя и пытается оставаться здесь ещё какое-то время, он боится потеряться в который по счету раз. Их угол – своеобразное кладбище посреди оживленного мегаполиса, три портрета с черной лентой наискось, настоящий мемориал, а алкоголь и тяжёлая пепельница – дань уважения и почтение погибших. Парень почему-то думает о том, кем они друг другу приходятся. Здесь слово «друзья» тождественно трупу крысы в том дальнем углу. Он теряется в абсурдности и нелепости данных рассуждений и пытается уловить нить той мысли, которая привела его к этой точке невозврата, которая выбила то, что именуется душой, под потолок, оставляя одну оболочку. Живой труп. Блондин ведёт взглядом и старается унять начинающий приступ, подкатывающий к горлу стальным раскаленным комом – он старательно его глотает и ощущает, как солоноватая капля обжигает искусанную нижнюю губу. «Мне нужно успокоиться,» – сквозь ворох и гул голосов Итэр медленно нащупывает то, что именуется им самим, но кажется абсолютно чужеродным. Будто в кромешной тьме с плотной повязкой на глазах слепым котёнком тычется носом в каждый обоссаный угол, пытаясь нащупать реальность и ощущение происходящего. Пытается вызволить самого себя из этой клетки, но каждый раз находит остывающее тело и тыкает в него сухой веткой, надеясь выбить хоть какие-то признаки жизни, найти действительный раздражитель. Но тело не двигается. И зверь, раскрывая истекающий густой слюной рот, готовится наброситься со спины. Таблетки и разговоры о жизни не спасают. Итэр просто ждёт, когда ему плюнут едкое «спасение утопающего – дело рук самого утопающего». Итэр сам своими собственными руками роет могилу, накидывает петлю на шею, добровольно направляет нож остриём к своему животу, добровольно отсчитывает двадцать третью таблетку анаболика, преподносит все на блюдечке и ждёт: «Только сделайте последний шаг, мне самому страшно». – Тут душно как-то. Это была хуевая идея, – изрекает голос по ту сторону, и Итэра словно силком выдергивают из-под толщи мутной болотистой воды. Словно на его глотке не сжимались только что трупной стальной хваткой чьи-то пальцы, словно зверье гнилым перегаром не ворошило пряди на затылке. – Давай лучше к тебе, Тарт. Тут невозможно думать. Две пары глаз уставились на Итэра так, словно он псих и убийца в одном лице. Хотя, почему словно? Он дышит ровно и улыбается, хотя это похоже на короткое замыкание ментального здоровья. Его улыбка – рваная рана на бледном лице. – Ага. Хуевое местечко. Чтобы я тебе ещё выбор хоть раз в жизни доверил, – он поднимается со своего места и движется следом за слишком быстрым Скарамуччей, который летит вперёд состава с таким видом, будто умрет с минуты на минуту, если просидит в этом кавардаке ещё немного. Тарталья замкнул цепочку похоронной процессии. Среди шума и гама этого Садома они как своеобразные жнецы – идут с таким видом, будто сегодня точно кто-то умрет. Итэр старательно игнорирует руку, морщинки и изгибы которой знает наизусть – она скользит по его плечу и цепляется дешёвым колечком за складки джинсовки. Он старательно игнорирует тот звенящий взгляд и поджатые пухлые розовые губы, не обращает внимание на запах ее парфюма, который тонким шлейфом тянется к самому выходу, резко выделяясь контрастом на фоне смешанного перегара, будто путеводная звезда. Белая ворона. Он игнорирует это, потому что ее тут нет. Ему просто нужен свежий воздух. И тогда она уйдет. «Тебе здесь не нравится, да? Мне тоже. Это место такое чертовски неуютное. Почему ты ходишь сюда?» – эхо в голове заглушает все остальные звуки, вновь насильно погружая его в этот чертов вакуум, где глоток воздуха, как целая жизнь. По стоимости, как три чужие души. По ощущениям, как культ. По последовательности действий, как ритуал. «Потому что это, блять, не твоего ума дело,» – он привык. Скорее, смирился. Это как выстрел самому себе в висок, правда сделанный чужой рукой. Итэр надеется, что эта сука в курсе всех последствий, которые взвалились на его плечи, ведь именно из-за Люмин он сейчас в такой заднице. Именно из-за Люмин ему больно так, словно горло разрывает ржавой гарротой. Он чувствует вязкую кровь на корне языка, а ещё желание достать пистолет и выстрелить кому-нибудь в ногу, чтобы успокоить свои нервы. У парня очуметь какая развитая фантазия, убийственно яркая. Он может перекрасить темные короткие обрубки в светлые, отливающие золотом, мягкие, как облака над головой. Синие глубокие глаза превращаются в сладкие и медовые. Истерзанное лицо становится миловидным личиком, пухлые щеки – как спелые персики, нежные и розовые, окропленные темно-багровой кровью. Он думает, что ее кровь на вкус, как запечённое карамельное яблоко на палочке. Это извращение и безумие – его стезя, другой ему не уготовано. Но ему нравится. Потому что так легче. Потому что таблетки не помогают. Потому что он, блять, скоро словит передозировку такими темпами. Потому что желание убивать водит хороводы на его втоптанной в грязь и кишки личности. С ударом ветра и свежего воздуха в лицо вылетает дух вместе с зацикленными мыслями. Итэр почти что поверил, что его мозг – сломанный диктофон, который повторял одни и те же думы раз за разом, возвращаясь к исходной точке. Тарталья и Скарамучча начали о чем-то шуточно спорить, будто они не были только что мертвой версией себя. Покинув это место заблудших душ, они вернулись к своему обычному поведению. Это так легко сделать, когда твоя гортань не сочится сукровицей, а из рта не вылетают хрипы, оказывается. Итэр думает, что это легко для кого-то другого, но не для него самого – он просто не может, поэтому оборачивается и смотрит, как силуэт сестры растворяется и исчезает в мельтешащей внутри толпе. Она говорит о том, что он молодец и будто трепет его по голове, как послушную собаку. Итэр с запозданием понимает, что это был всего лишь ветер.***
Здесь нет удушающего и оглушающего гула, зато есть давящая и звенящая тишина, которая церковным колоколом отбивает его удары пульса и считает секунды до следующего приступа, с которым парень справится через закусанные губы и изодранные ногти. Она сквозит из всех щелей, как осенний холод, вонзается острыми иглами и ломает щиколотки. Он не может уйти прямо сейчас. Наверное, потому что устал. Или, наверное, из-за того, что станцевал на них чечётку. Итэр ощущает себя так, будто его пережевывают, ломают кости с сочным хрустом, превращают его мышцы в чавкающий истекающий кровью фарш. Ебанутый борщ, который так любит Тарталья. Парень крутит на скобе пистолет, улавливая дрожь в конечностях – тонкие вибрации, по которым он может понять, что ему не страшно, ему просто хуево. Ни страха, ни злости, ни волнения – сплошная дыра. Как черный цвет, в котором скрыты все другие, кроме белого. Вязкая грязная жижа в груди – там, где, по идее, должно находиться сердце. И с каждым днём, часом, минутой или, может быть, секундой, она разрастается, хрустит ломающимся стеклом, и заставляет его действовать. Он ебаный адреналиновый наркоман. Это как селфхарм, только выше уровнем – безумный и смертельный до предела, а дальше «за». В пору бы остановиться, поскольку Итэр и сам понимал, что это всё тупо. Словить пулю, ощутить, как она разрывает его мышцы, застревает в кости или же прямо на вылет для него было куда проще и легче, чем посещать специалиста, перед которым надо обнажить душу, всячески изгаляться, чтобы точно объяснить, что же с ним не так и почему он себя так чувствует. Это ебаная русская рулетка, в которую он все никак не перестанет играть – возвращается раз за разом, замыкая этот порочный круг. Это приелось, надоело. От этого тошнило. Но это не пагубная привычка – это зависимость, от которой он все никак не избавится. Как курящий с 30-летним стажем, который вот-вот и заработает себе рак лёгких. Блондин же старательно пахает и убивает ради дырки во лбу. – Итэр! Иди сюда! – парень вздрогнул и уставился на проем двери. Пока Тарталья и Скарамучча собачились на кухне, блондин спокойно себе рефлексировал в зале, потеряв счёт времени. Вставать не хочется, но приходится напрячься и заползти на кухню с видом свежего трупа. Чтобы что? – Что надо? – он уныло потирает переносицу и щурится от яркого света в этом помещении. По ощущениям, будто он лежит в морге, пребывая в летаргическом сне. И никто даже не догадывается, что он живой. Пара дней – будет кормить червей под землёй. – Вот скажи, ты ради чего живёшь? – у Тартальи вид довольной собаки. Его рот расплывается в кривой улыбке, пока Скарамучча пытается выбраться из его хватки. Но голову брюнета каждый раз нещадно впечатывают обратно в пол, затем постукивая указательным пальцем по виску, как обычно делают, выбирая спелый арбуз. – Ради формулы острых ощущений. Отпусти его, он не животное, – да. Животное хотя бы понимает, что можно, а что нельзя. Как поступают с непослушным зверьём? Правильно – если они что-то делают неправильно, им причиняют боль, чтобы в последствии нежелательное действие у них ассоциировалось с болезненными ощущениями, и они перестали совершать его. Вот только сколько Скарамуччу конченной псиной ни называй – биологического вида не поменяет, насильно мил не будешь. – А я вот живу, чтобы однажды снести ему нахуй башку, – голос Тартальи низкий, рычит басами и хрипит, будто вот-вот сорвётся, как волк, который наконец-то дорвался до желанного кролика. Итэр стоит безучастно и смотрит на то, как убивают Скарамуччу. Ладно, «убивают» - громко сказано, просто показывают его место, тыкая носом в пол, как насравшего мимо лотка кота. Блондин даже не знал, что они такого не поделили и участвовать в этой катавасии не собирался – это себе же дороже. Вместо этого парень прошел к холодильнику, переступив через согнувшегося Чайльда, открыл дверцу и начал изучать его содержимое. Кроме маффинов, пива и газировки – пустота. – Давай это будет после того, как он со мной рассчитается, ок? – блондин выхватил маффин с бутылкой колы и подошёл обратно к месту происшествия. Пару раз пихнуть Тарталью ногой под ребра – несильно, правда не сильно – и туша рыжеволосого идиота дислоцируется в другой угол, чтобы поставить чайник. Скарамучча поднялся с пола, хватаясь за горло и затылок, попытался вправить голову на место, потому что ощущается та, как болванчик – не своя, не на своем месте и работает не так, как нужно. – В норме? За тобой ещё один должок. – Просто уже, нахуй, завались, – брюнет резко разворачивается, но почти насаживается глоткой на острие кухонного ножа. Итэр с безучастным видом всемирного похуиста откусывает маффин. Стоят они так некоторое мгновение, прежде, чем блондин проглатывает пережеванный кусок, внимательно изучив удивлённое выражение лица Скарамуччи. Тот парализован, Итэр закачивает в его вены страх, чтобы держать под контролем. – Ещё. Один. Должок, – проговорив это чуть ли не по слогам, как учитель начальных классов для умственно отсталых, Итэр прокручивает рукоять в руке и метает предмет кухонного обихода куда-то за спину брюнета. Скар зажмуривается так, будто ему наорали прямо в ухо. Обернувшись, парень понял, что этот ебанутый псих просто очень любит дартс в лице своего бывшего парня. Фотография Сяо на импровизированной доске с составленными маршрутами Цисин выглядела ужасно после продемонстрированного финта ушами со стороны глубоко душевнобольного блондина. Итэр, как загробное нечто – чуть ли не плывет над полом и двигается слишком тихо. Как-то странно он выработал эту привычку. За последние полгода много, что изменилось – он стал убийцей, например. В круглосуточном напротив сменился мерчандайзер, бомж куда-то исчез, а вон тот фикус сместился на 5 сантиметров влево. Не менялся только Тарталья, у которого в приоритете какие-то семейные и двойственные ценности. – Лови! – блондин резко оборачивается и рукой хватает прилетевшую упаковку таблеток. Эти как транквилизаторы, после которых парень обычно валяется в отключке почти 15 часов, а если намешать ещё и с алкоголем – вообще может не беспокоиться, выспится вдоволь на всю жизнь вперёд. Правда чувство эйфории и удовлетворения быстро пройдет, сменится холодной и вязкой пустотой, из которой он не захочет выбираться обратно. Проблема Итэра в том, что он доводит все до крайности и тянет до последнего. Принимает таблетки, когда совсем хуево, когда своими силами сдерживать буйство и контролировать глюки уже невозможно. Странная методика, но он считал ее приемлемой. Это как пить яд небольшими порциями, чтобы однажды выработать иммунитет. Парень думал, что это именно так работает. Но спустя четыре месяца, как это все началось, он пока не мог сказать о результативности. Пока Тайо сеет смерть и хаос, Чайльд его ебучий ангел-хранитель. Хотя, не в этот раз. Итэр снова достал из-за пояса пистолет, прокрутил его несколько раз и снял с предохранителя. Может быть, опасно, но этот характерный «щелк» раздался в его голове, как гроза среди зимы. Это оружие или что-то внутри него? Он думал сыграть снова в эту русскую рулетку, вот только пистолет – полуавтоматический. Странное ощущение. Будто в мозгу что-то копошится, что-то ищет, старательно перебирая пальцами. Итэр думает и режет. Думает и режет. Режет что-то внутри себя каждый раз, как пистолет делает оборот на его пальце. Это опасно – может задеть спусковой крючок, пуля может вылететь когда угодно и куда угодно, хоть в стену, хоть в ногу, хоть в голову. Это странное ощущение, будто ты собираешься выиграть в лотерею – заденет или не заденет, будет ли осечка или нет. Итэру кажется, что сейчас Бог зашёл на сайт генератора чисел, чтобы выбрать один из множества вариантов исхода. Но ничего не происходит. Видимо там, наверху, все хотят, чтобы он отправился в скором времени на этот ебучий ринг, и пока вместе с кровавыми соплями из него выбивают душу с остатками того, что хоть как-то можно было причислить к живому, все бы смеялись. У всех все заебись, кроме Итэра. Он правда…не мог понять, как так получается. В очередной раз попал прямо в центр боевых действий, и в сторонку никак не отойти – он скован вниманием этих людей, а кандалы горячие, прожигают кожу и оставляют ужасные ожоги, от которых потом будут рубцы. Рука блондина остановилась. Палец нервно чуть сдавливал спусковой крючок, будто какой-то антистресс, и парень закусил губу, уставившись перед собой. И ему все равно, что дуло прямо сейчас направлено в его ногу, он же, черт возьми, играет в свою собственную рулетку! Нужно просто держать эмоции и силу под контролем, тогда ничего не случится. Только в случае с Итэром проще сказать, чем сделать. Он буквально кожей чувствует, как хочет сорваться. Он ощущает, как его палец сжимается непозволительно сильно, достигая той грани, когда произойдет «бах». Он непозволительно близко стоит к этой черте, и теперь кто-то сзади услужливо хочет его подтолкнуть – холод рук на спине так завораживает и сковывает, что по спине пробегается толпа мурашек. Ходить по краю больше не страшно. Только перед лицом смерти человек понимает, кто он есть на самом деле. Итэр это уже понял, и ему не понравилось. Он перевел взгляд со стены на оружие, следом на собственные руки, которые чуть подрагивали от напряжения. А затем расслабился и откинулся на спинку дивана. Не в этот раз. Таким образом ему не достигнуть эффекта, которого так хочется. Это приятно и воодушевляет, почти сносит крышу, когда это делает кто-то другой, но не он сам. Поэтому, обречённо поведя бровями, Итэр открывает пачку, хрустит блистером, рвет его на две половины и высыпает три таблетки сразу. Он знает, что четвертая будет ну совсем, три – его порог. Хочется отключиться на неопределенное количество времени, может быть, впасть в кому. В его венах препаратов больше, чем собственной, блять, крови. С таким состоянием организма, какое у него сейчас, этого легко достичь даже с двумя таблетками. Но он думает, что это будет слишком, на него возложили груз ответственности, его череп чуть не раздробила Арлеккино, которая наивно полагала, что таким способом точно поставит его на место, и донесет суть своих слов. Если бы она знала, как ошибалась…не заплакала бы, это точно, но расстроилась бы однозначно. Итэр перекатил белые колеса из одного края ладони в другую, ощущая, как те начинают рассыпаться снова в порошок. Три таблетки и можно забыться сном. Выпасть в пустое пространство. Ему не снятся сны, он видит лишь свое прошлое, где одни и те же действия повторяются раз за разом. И как бы он ни пытался исправить положение дел, тело не слушалось, а исход всегда один и тот же. Он не хотел, но делал. А потом смирился, устал сопротивляться. Решил прикинуться поломанной игрушкой в который раз, когда тяжёлая пепельница пробивает ему лоб, когда уже заученные наизусть слова срываются с губ Сяо, когда он руками чувствует, как вонзает лезвие ножа по самую рукоять в чужую глотку до сочного хруста, затем проворачивает против часовой и ощущает на щеках брызги свежей и теплой крови. Тот хрип и стон, полный агонии - настоящая музыка, бросающая в восторг и будоражащая мозг. Это было приятно, если быть честным. Итэр человек, который не видит смысла врать о таких вещах. Он не любит прикидываться, когда говорит о первом убийстве. Ему не нравится лгать о том, что это было ужасно, больно и противно, при этом смакуя ощущения с таким трепетом и удовольствием так, будто это произошло вчера. Он помнил каждое свое движение, каждый вдох, с какой периодичностью втягивал носом запах свежего тела и крови. 130 в минуту – столько раз билось его сердце в этот самый момент. Но ему не нравится, как на него смотрят. Он не страшный человек, вовсе нет. Просто некоторым людям пора давно усвоить, что если Итэр долго молчит до состояния пиздеца, то следующий шаг – нож в горле. Простая истина, которую не поняло около 30 человек. Они не были тупыми, скорее более наивными, чем другие, а таких Бог, к примеру, любит. Поэтому хорошие люди так рано умирают – нечего делать им в этом филиале Ада под названием «Земля». Это было удручающе, это грустно, это то, чего Итэр действительно не мог понять. Если следовать такой логике, то он всё-таки страшный человек, плохой и больной на голову. Легко это говорить о себе, когда ты кусок дерьма, но он ненавидит, когда о нем так отзываются другие. Он им, вроде бы, права на это не давал. Спустя некоторое время размышлений, Итэр закидывает две таблетки в свой рот, раскусывает обе за раз и ощущает неприятную горечь на кончике языка, а затем у самого корня. Он морщится и делает глоток газировки, чтобы избавиться от неприятного вкуса и ощущения. Будто яд проглотил. Блондин просто устал и хочет немного поспать, поэтому с такими мыслями Итэр заваливается на диван, укрывается скомканным пледом и закрывает глаза, ожидая момента, когда таблетки подействуют. Ему будет очень плохо, да, но именно сейчас он хочет расслабиться.***
Снег пушистыми хлопьями оседает на земле и ветвях деревьев, раскинувшихся перед окном. Озноб обжигает нутро и вызывает неприятные ощущения, будто в его душу засунули руки и начали нагло ее ворошить. Он не помнит, чтобы подобное происходило с ним ранее, на календаре 24 декабря, почти его день рождения. Парень запоздало понимает, что это место – его старый дом, правда какая-то улучшенная версия. Странное чувство внутри. Не то отвращение, не то тепло ностальгии – трудно распутать этот клубок. Пока возишься, сам себя свяжешь по рукам и ногам. В этом месте кипит жизнь, накаляется до предела. Он чувствует, как бурлит вода, слышит, как раздается свист чайника. Горло стискивает и сжимает до хруста использованного пластикового стаканчика, когда он понимает, что определенно, блять, не помнит этого. Парень не был тем, кто принимает желаемое за действительное, это место должно было давно сгнить и разрушиться. Но вопреки всем его мыслям и доводам это место живёт, цветет и пахнет кровью, намешанной с дешёвым алкоголем. Он осторожничает, как домашняя кошка, впервые ступившая на территорию густого леса. Снизу раздаются голоса – вполне себе знакомые, а ещё мнимо реальные. Только в таком моменте Итэр не желает их слышать, он очень хочет забыть их, как страшный сон. Агрессия и обескураженность начинают разрывать его оболочку до расширяющихся зрачков, как у ебанного наркомана. Режет скулы, сжимает запястья и бьёт в солнечное сплетение, вызывая чувство тошноты и неприятия. Рука рефлекторно тянется к бедру, где обычно находится пистолет, но нащупывает лишь чуть теплый воздух. Пустота. Это вгоняет в ещё большую панику. Он ступает по скрипящим половицам и доходит до самого края лестницы. В коридоре темно и прохладно. Его фигура выделяется резким контрастом благодаря свету с первого этажа, он выглядел как тот, кто собирается сорваться с цепи и устроить резню, но все ещё стоит, как будто его пригвоздили, и вслушивается в непринуждённые диалоги обычной семьи, которых в этом месте и отродясь не было. Он хочет забыть это все и никогда больше не вспоминать. Это режет кожу обжигающим зудом и бьёт ножом между ребер, нещадно раз за разом. Он насчитывал тридцатый удар. Вместо «ЗАВАЛИСЬ НАХУЙ!» спокойное «Послушай меня». Вместо «Я ТЕБЯ УБЬЮ НАХУЙ, МАЛЕНЬКАЯ ТЫ ДРЯНЬ!!!» уравновешенное «Давай позже это обсудим? Я не в настроении». Люмин не плачет. То, что выдает себя за Люмин, разговаривает с родителями, как среднестатистический подросток. Итэр смакует незнакомые ощущения на языке, прокусывает его для того, чтобы убедить себя в нереальности происходящего, но ничего не происходит. Лишь одинокая тонкая струя рассекает подбородок, как будто там оставили глубокий порез. Ему нужно было три глубоких вдоха и три коротких выдоха, чтобы начать спускаться по лестнице. С каждым шагом эта грязь все больше налипает на его тело, оседает на лёгких, свертывает кровь и бьёт обухом воображаемого топора по затылку. Отвратительное место. Гнилой дом. Омерзевшие люди. Волки в овечьих шкурах. Те, что должны были кормить червей своей гнилой сутью глубоко под землёй, раздавленные кусками сгнившего гроба, сейчас сидят на кухне и о чем-то весело щебечут. Будто в этих стенах не разбивали о его голову бутылки с алкоголем, будто здесь не летали ножи и другие предметы мебели. Все вполне себе цивильно и аккуратно. Та женщина, что является его матерью, сейчас сидит одетая так, будто действительно собирается лечь в гроб. Вроде бы она действительно была так одета, когда он видел ее в последний раз. Он точно помнит, как ударил ее холодное тело прямо в середину грудной клетки и рассек себе костяшки о ту ебучую брошь. Он мечтал проломить ее ребра, правда не посмертно. Он действительно хотел, чтобы она закричала от боли и ужаса, а не от агрессии или бешенства. Но получил лишь в ответ холодное – мертвое – равнодушие, которого ему по горло хватило, пока она была живая. Которое он заебался терпеть, когда она молчаливой тенью висела в петле рядом с его кроватью. – Итэр! Ты чего так долго спишь-то? Пропустил такой вкусный завтрак, но я сберегла его для тебя вот тут, – Люмин так резко и неожиданно подскочила, что он непроизвольно дернулся. Она постучала ладонью по своему плоскому животику и залилась задорным смехом. Только сейчас до Итэра дошло, что стоял он в проёме двери около трёх минут с видом человека, который видел все и всякое, и который готов на любые действия, чтобы больше не видеть их. Он отодвинул ее от себя в сторону и двинулся дальше, достигая планки молчаливого пиздеца, когда следующий шаг – либо дыра во лбу, либо нож в глотке. – Люми, дорогая, пожалуйста, оставь нас на некоторое время, – спокойно попросила девушку мать, неотрывно наблюдая за своим вторым чадом. «Сестра» за его спиной оторопела, но, послушно склонив голову, ретировалась куда-то наверх, видимо, в комнату. С каждым шагом ее тонких ног Итэр отсчитывал внутри секунды до момента, когда схватит нож и всадит его в карий глаз напротив. Замечательное ощущение. Он почти что обрадовался. – Что ж, присаживайся, у нас много времени для разговоров, как и тем. – И что ты тут забыла, тупая сука? – он плюхнулся на стул, раздраженный тем, что она вообще все ещё существует. Даже в его собственной голове нашла лазейку, гремучая змея. Она для него, как красная тряпка для быка. Она для него, как повод нахуй слететь с тормозов, игнорируя все знаки «стоп», лупить ее ножом до разрыва аорты. – Мне уже нельзя увидеться со своим ребенком и посмотреть, во что он превратился? – Ну и во что я превратился? – у него точно замыкание. Он готов истерически расхохотаться, за его усмешкой прячется подхвативший бешенство не то шакал, не то волк, а может и целый гибрид. – К примеру, в своего отца. Когда я тебя на свет выдавливала, я точно не ожидала, что ты станешь убивать людей, хотя…другого варианта, кажется, и не было. – Не тебе мне нотации читать после всего, что ты сделала. – Ты про тот раз, когда я твою руку проткнула ножом? – скрип натягивающейся на люстре веревки. – Или про тот раз, когда я почти задушила тебя подушкой? – треск. – Или когда я оставила тебя на обочине лесной дороги? – пустота под ногами и в голове. – Или когда я облила тебя кипятком? – хрясь. Так ломать его подъязычную умеет только эта отпетая сука. Итэр не сомневался в том, что Люмин пошла характером в мать, ни разу. – Знаешь, мы даже похожи, – ее улыбка омерзительная и обворожительная одновременно. – Тебе почти 22 года, ты стал гомиком, убийцей, а теперь заработал себе, кажется, шизофрению? Извини, я не очень разбираюсь в этих понятиях. Мне просто нужно было в один момент довести дело до конца. Но знаешь, материнские чувства такие сильные, я просто не могла оставить своего малыша в беде. – Ты больная, нахуй. – Как и ты. – Я хотя бы это осознаю. – А ты точно уверен в этом? Мне кажется, что не совсем. Больные люди идут лечиться и искать в помощи, а не хватаются за таблетки, которые не знают, как и в каком количестве принимать. Нормальные люди не идут убивать, чтобы успокоиться. Нормальные люди не видят своих мертвых родителей и не разговаривают с ними. – Заткнись, просто, блять, завались, – он стиснул зубы и схватился за собственные волосы так, будто это был спасательный круг. Единственный работающий маяк в бушующем море посреди непроглядной беззвёздной ночи. В ушах – вакуум и глухие удары сердца, в голове – отвратительные мысли. Она полна сомнений и навязчивых идей сейчас же схватить лежащий рядом нож и пустить его в дело. Просто сделать это. Это легко. Заставить ее замолчать грубой силой – так, как он бы и не посмел ранее, пока она была действительно живая. Но эта женщина лишь смеётся, как сущий дьявол воплоти – истерически, почти срывая свой прокуренный голос. Он хриплый и ощущается, как хлесткий удар лопнувшей струны по рукам прямо до кровавых отметин. Она знает, как бить в самое больное. Она знает, что и как нужно говорить, чтобы заставить его выйти из себя, если не брать в учёт ее собственное существование. Вот только Итэр без понятия, что ему сейчас делать. Он хочет уйти, почти что подрывается с места, но его силой обратно валит на этот стул и стискивает так, будто сотня или даже тысяча холодных рук с того света решила устроить время профилактических обнимашек. Парень ещё никогда не чувствовал себя таким обезоруженным и уязвимым. Он удивлённо вскидывает голову и встречается с пронзительным взглядом карих глаз этой ебучей эгоистки, которая даже после собственной смерти не может оставить его в покое. – Я тут не при чем, маленький, – ее улыбка кривая, как уродливый шрам на пол лица. От нее несёт гнилью, кровью и ещё каким-то приторно-кислым запахом, от которого желудок сжимается в тугой ком, сокращается и вызывает тошнотворные порывы. Итэр кусает и жуёт губы, стискивает в зубах язык до спасительного металлического привкуса, но ничего не происходит. Хоть в мясо или фарш пережуй собственные мышцы – из этого хаоса и тихого ужаса выхода нет. Его будто огрели тяжёлой битой с гвоздями по голове. – Все, что ты сейчас видишь – плод твоего больного воображения. И она, – Итэр выдыхает и резко оборачивается, чувствуя, как скулу обжег пробежавшийся по бледной коже холодок. Люмин возвышается над ним каким-то призраком. Как неживая статуя, символизирующая агонию, скорбь и ярость из-за утраты действительно чего-то ценного. Ее лицо размыто, размазано, искажено, словно бы создатель психанул и посчитал ее красоту действительно чем-то уродливым, перечеркнув свои труды прямо на корню. – И он, – комната покрылась мраком, зудящим и пронизывающим тело ножами. Что-то копошится в этой непроглядной тьме, шуршит и роется, подобно личинкам в разлагающемся трупе. В нос запоздало ударил сладковатый запах гнили вместе с алкоголем, в груди расцвело целое паучье гнездо, которое сконцентрировалось в один плотный ком да заполнило лёгкие. Дышать трудно. Отец. Воплощение ужаса и первобытного страха. Ощущение ударов ножкой стула по спине и разбитой бутылкой по голове. Он смердит алкоголем, потом и кровью, а ещё болью. Концентрированная чернь и гниль, которая пыталась сломать его в период детства и отрочества, что, в принципе, вышло очень удачно. Любой косяк – тебе прилетает либо табуреткой, либо бутылкой по спине, голове, другим частям тела. Чтобы выбить из него – такого жалкого куска тухлого мяса – все дерьмо. Чтобы внушить ему – да так, чтобы въелось в корень – что значит быть мужчиной и главой семьи. Он терпеть это не мог. Ему было страшно – хтонический ужас и рефлексы просыпаются, всплывают из подсознания, прямиком из тех глубин души, куда он запихнул все эти ощущения, чтобы забыть, как страшный сон. Но тело помнит, правда на ином уровне. Ты действительно думал, что сможешь сбежать от нас?Мы всегда будем с тобой.
Пока жив ты, живы и мы. Мы – это ты, ты – это мы. Часть тебя – больная, гниющая, просто до безобразия отвратительная, что блевать тянет.
И как бы ты ни старался, как бы ты ни пытался, мы всегда будем здесь. Пока ты не сдохнешь. Пока не иссохнешь и не исчезнешь.
Итэр задыхается. Захлёбывается. Ощущает на корне языка стойкий металлический привкус, чувствует, как горло и грудь жжет от частого дыхания, заковывает в кандалы и натурально вбивает ему простую истину, от которой он бежал столько лет. Он убийца и ебучий психопат. Черная жижа – мерзко пахнущая и такая вязкая – скатывается по его щеке вниз. Он хочет стать маленьким ребенком – тем, кто прячется от монстров под одеяло, верит в чудеса и плачет, когда ему страшно. Он хочет плакать. – Тебе просто нужно умереть, зачем бежать? – парень вздрогнул и открыл глаза. Смутный силуэт стоит прямо перед ним, но голос ясно говорит о том, кто это есть на самом деле. Итэр кусает свои щеки и губы, пытаясь привести себя в чувство, сморгнуть наваждение и просто-напросто проснуться. – Ты взрослый человек, который должен принимать ответственность на себя. Мы давно не дети, ты это и сам понимаешь. Сяо смотрит на него свысока, как на какую-то жалкую харчу, а в его руке опасно блестит пистолет. Голоса в голове срослись в целый гул, разрывая эту хрупкую и звенящую тишину на клочки со смачным хрустом костей. Взгляд искажается, рвано дёргается Что-то попеременно бьёт по глазам яркими вспышками и вызывает приступы нестерпимой боли, от которой хотелось орать и бежать, не оглядываясь. Но Итэр сидит смирно, как будто его приклеили к полу. Сидит и внимательно наблюдает за тем, что будет делать Сяо. Рывок руки – быстрый, точный, безошибочный – щелчок, выстрел и темнота.