Эскапизм

Санеми забавно жмурится, когда из-за грозовой тучи выглядывает солнце. Слепит, и он прячет лицо в сгибе локтя, пока Кёджуро, смеясь, задергивает шторы. Они едва смыкаются — Санеми приходится сползти к изножью, сбивая клетчатое покрывало, чтобы перестали болеть глаза. — Купи себе ебаные жалюзи, — Ворчит он, сгибая ноги в коленях. Санеми обувь даже не снимал — простые белые кеды на кровати выглядят для него настоящей дикостью, но Ренгоку это не смущает. Говорит, что дома нужно чувствовать себя свободно. А на младшего брата Санеми орёт и за меньшее — за немытую посуду или батарею чашек под столом, например. На их стенках засыхает чай, и оттирать это безобразие дело совершенно неблагодарное, так что хороший подзатыльник Генья получает примерно раз в неделю — когда заканчивается абсолютно вся чистая посуда. Кёджуро, конечно, Санеми позволяет всё. Буквально — Шиназугава моется в его душе, использует его ароматный, пахнущий абрикосами гель, кутается в его огромные махровые полотенца диких расцветок, переводит продукты из его холодильника, пытаясь приготовить ужин, спит в его постели, чтобы утром проснуться и бегать по квартире, собираясь на учёбу. Уютная однушка Кёджуро далеко и от ближайшей станции метро, и от универа, и от магазина, в котором Санеми подрабатывает после пар, и именно поэтому он переезжать не спешит. Именно поэтому, а ещё из-за Геньи, — да как я его брошу одного, ты думай, чё говоришь, Кё — в квартире Ренгоку нет ни одной вещи Санеми. Не потому, что он чувствует неуверенность, вовсе нет. Слишком лично, что ли, делить повседневную жизнь с кем-то, кто не младший брат — у Санеми скверный характер, он отвратительно готовит и храпит так, что дрожат стены, и он не знает, сможет ли с этим справиться Кёджуро. — Жалюзи сюда не подходят, — Улыбается он, и от щемящей нежности в его голосе у Санеми сердце словно с утёса срывается вниз. Он плюхается рядом и целует Шиназугаву под скрип матрацных пружин — тягуче и сладко, Санеми кажется, что по губам стекает весенний мёд, когда Ренгоку осторожно их облизывает. — Останешься на ночь? — Шепчет Кёджуро, кладя вихрастую голову на плечо. В нос бьёт косметический запах кондиционера, как в парикмахерской, но волосы Ренгоку жёсткие и сухие всё равно. Санеми и так на вечер откровенно напросился — в собственной неповторимой манере, конечно, что-то вроде «эй, Кё, ты занят сегодня?», чтобы Кёджуро позвал его к себе посмотреть какой-нибудь тупой ромком и поесть пиццы. Потому что Санеми с этой бесконечной университетской беготнёй заебался, и экзамены хватают его за задницу, а хочется, чтобы хватали широкие ладони Кёджуро. Потому что Генья пригласил Иноске с ночёвкой, и Хашибира мелкому нравится до красных ушей и заплетающегося языка. Хотя Санеми не очень приятно думать, что кто-то будет лезть в штаны к его младшему брату сегодня. Он лениво дрейфует в собственных мыслях, представляет каникулы и парк аттракционов, куда его вечно тащит Кёджуро, и океанариум с цветастыми тропическими рыбками, скатами и маленькими кошачьими акулами, и кафе на отшибе района с вкусной гавайской пиццей, и даже Ренгоку, который обычно отплевывается от ананасов, ничего не портит. — Санеми? — Кёджуро возвращает его в реальность несильным тычком под бок, глядит вопросительно и обеспокоенно немного, и Шиназугава фыркает в ответ. — Да так, — Говорит отчего-то шепотом, — Задумался. — Завтра нет занятий, оставайся. Заманчиво — не то слово, особенно когда рука Ренгоку концентрированным жаром оседает на бедре, и на ненавязчивое прикосновение кожа под джинсами отзывается приятной пульсацией. Санеми сглатывает — замечает, как Кёджуро жадно следит за судорожно дернувшимся кадыком. Шиназугава колеблется секунд пять — и понимает, что губы Ренгоку на тонкой коже ключиц ощущаются великолепно, лучше, чем вишнёвое мороженое и охаги Геньи. Он внимательный и пылкий, Санеми под его касаниями выламывает дугой и выворачивает наизнанку. В Кёджуро нежности через край — Шиназугава жидким стеклом плавится в его сухих ладонях, когда он медленно, следя за реакцией на расслабленном лице Санеми, расстегивает его джинсы. — Можно? — Жарко выдыхает Ренгоку на ухо — так интимно, что по позвоночнику словно колючее электричество течёт с мелкой дрожью напополам. — Ты мне почти в штаны залез, нахрена спрашивать? — Фыркает Шиназугава беззлобно. В этом весь Кёджуро — осторожность и нежность. Санеми не против, совсем нет, особенно когда Ренгоку тесно его обнимает, прижимает крепче, ближе, пальцы его, ласковые и умелые, скользят вдоль члена, и кажется, что на Шиназугаву вот-вот рухнет потолок — настолько все нереально. Санеми почти кончает, — Кёджуро выкручивает запястье и рукой двигает интенсивнее — но в заднем кармане его джинс звонит телефон, и это состояние острого, запредельного удовольствия рассеивается миражом. — Блять, — Шипит Шиназугава, подаваясь навстречу чужой ладони, — Кто там? — Наверное, Тенген, — Ренгоку пожимает плечами, едва ощутимо оттягивает зубами бледную кожу над кадыком, и Санеми громко стонет — так хорошо, что пиздец плохо. Кёджуро языком обводит ушную раковину, притирается с судорожным вздохом к чужому полусогнутому колену, такой разгорячённый, с очаровательным румянцем на высоких скулах и расширенными зрачками. Санеми этого хватает сполна. Он пытается отдышаться и сморгнуть пляшущие перед глазами цветные пятна, пока Ренгоку уходит в ванную — руки вымыть, наверное, или сполоснуть лицо. За окном снова тучи, тяжелые, дымчато-серые, и Санеми вспоминает, что зонта у него нет, а Генья обидится, если он припрётся незапланированно домой. Нужно поговорить с Кёджуро. Санеми не хочет переезжать, но он понимает, как это важно для Ренгоку — просыпаться каждое утро с взъерошенным, словно воробей, Шиназугавой под боком, шутливо ругаться с ним из-за мятной пасты, которую он терпеть не может, следить, чтобы завтрак не превратился в сожженное нечто с запахом подгорелого сыра и кетчупа, долго, до немеющих губ, целоваться вечерами, пока на фоне идёт популярный молодежный сериал. Санеми уходит в какую-то альтернативную реальность, в которой они с Кёджуро заводят противного лысого кота и называют его Охаги, потому что «пиздец, Кё, я и так еле согласился на это чучело, дай мне хотя бы имя выбрать», обставляют подоконник в спальне кактусами и болтают по видеозвонку, пока едут на учёбу. Такая спокойная жизнь манит, но Санеми пугается. Томиока однажды назвал это эскапизмом. — Когда бежишь от действительности в другую действительность, — И добавил, сощурив свои проницательные глаза: — Как в твоём случае. Еще он говорил, чтобы Санеми перестал бегать и начал вести себя по-взрослому. Гию вообще не прав, — ну, прав, точнее, но Шиназугава скорее лопнет, чем признается — он самостоятельный дохуя, работает и ставит на ноги младшего брата, оплачивает коммунальные счета и даже в супермаркете закупается по списку, сохраняя потом чеки. Ладно, может, Томиока имел в виду другое, но Санеми загоняться больше не хочет. Вместо этого строчит Генье короткое сообщение, — малой, вернусь завтра — слышит, как неприятно урчит живот и звонит в доставку. Ренгоку возвращается, когда Санеми подтверждает заказ, зажав телефон между щекой и плечом, — большая гавайская пицца и две банки вишнёвой газировки, да, оплата картой — стягивая кеды заодно. — У меня была еда, — Обиженно тянет Кёджуро. Шиназугава скептически хмыкает, от телефона даже не отрываясь, бесцельно листает новостную ленту, лайкает фотографии Мицури с отпуска. Она в красивом розовом парео и соломенной шляпе с широкими полями, и улыбается ярче мальдивского заката. На следующем кадре обгоревший Обанай с обмазанной то ли кремом, то ли сметаной спиной, и Санеми ржёт в голос — практически до слёз, потому что это даже смешнее, чем дебильные шутки Кёджуро про сороконожек. — У тебя есть какая-нибудь одежда для меня? — Отсмеявшись, спрашивает он. Ренгоку молчит слишком долго для такого простого вопроса, и Санеми глядит на него поверх экрана. Эмоции на чужом лице скачут калейдоскопом — недоверие, удивление и искренняя радость, и Кёджуро понимает наконец. — Конечно, — И улыбается, не удержавшись: — Для тебя всё, что угодно, хороший мой. Шиназугава кривится чисто машинально. Они валяются на кровати, обсуждают отдых Мицури и ее длиннющие голосовые сообщения. Она описывает Мальдивы, как умеет — то есть «так круто, а еще тут песок такой, ну, не такой, и вода, и пальмы, и фрукты просто вау, кстати, Игуро отравился сырыми креветками и лежит с температурой». Кёджуро Обаная жалеет, а Санеми — Санеми снова смеётся. — Переедешь ко мне? — Внезапно поднимает тему Ренгоку. Шиназугава открывает рот, чтобы ответить, но его прерывают жестом: — Или можем снять другую квартиру, если тебе неудобно. Даже плату пополам разделим. Санеми закатывает глаза, а еще удивляется, на какие большие уступки Кёджуро готов пойти. Раньше он говорил, что платить будет сам, и возражений не принимал. — Хорошо, — Округленные глаза Ренгоку и его приоткрытый рот стоят всех сомнений, — Хорошо, я перееду, только отстань от меня. — Ну ты и задница, Санеми. Кёджуро хохочет, Шиназугаву приобнимает за плечи, и тот думает: Гию всё-таки прав, хоть он и зануда. Думает: нахер этот эскапизм и прочую психологическую хрень, если принять решение оказывается так просто.