Жара оборвалась резко, словно бы кто-то обрубил ее взмахом тяжелого меча. На ее место пришла такая, казалось бы, желанная прохлада, но даже она воспринималась как нечто мерзкое, оседающая неприятным осадком где-то внутри. Натянутая до предела и от того дрожащая нить из тускло-серых дней — колючая и режущая — опутывала всю Капую и окрестности, подобно паутине, из которой не сбежать, не выбраться, сколько ни пытайся. Шипящая почти-дождем реальность нависала над городом небом цвета пустоты и тяжелых свинцовых туч. Настолько влажно, казалось, воздух можно было пить вместо воды — по земле уже целые сутки стелился влажными комками туман, забираясь своей невозможной сыростью под тонкую ткань короткого голубого платья, приходилось задерживать дыхание, чтобы не чувствовать этого аромата прелой сыром, которым пропиталось, казалось, все вокруг.
И эта погода перекликалась с внутренним состоянием Коры, что уже месяц жила в доме Батиата, служа своей новой госпоже Лукреции, в качестве личной рабыни. Просыпалась с рассветом и утопала в самых разных поручениях, тянувшихся бесконечной вереницей, стягиваясь рабским ошейником на шее. Свыкнуться с новым укладом было слишком сложно. Ноги ныли, руки, непривыкшие к чёрной работе, болели. Но Кора не сдавалась — ведь это означало смерть, а ей все ещё хотелось дышать, ощущать на коже дуновение ветра, слышать шелест песка под собственными босыми ступнями. И если по первости все это сбивало с ног, то потом… наступило принятие — оно неподъёмной плитой надёжно придавливало к земле так, что не выбраться, не вырваться, лишь подчиниться и принять… больше не оставалось ничего. У неё вообще ничего не осталось. Ничего. Лишь тяжесть служения на хрупких плечах и звенящая пустота внутри.
Говорят, «завтрашний день» не наступает никогда. Когда нам кажется, что он вот-вот наступит, то приходит «сегодняшний». Эдакая своего рода жестокая «забавность». «Сегодня» всегда наступает после «вчера» — так уж повелось. Но даже с таким давно устоявшимся порядком, новый день все равно вступил в свои права преступно неожиданно. Так наступал каждый новый день Коры, ведь не было никакой уверенности в том, что удастся проснуться, что этот день не станет последним.
Раннее пробуждение — с рассветом, когда солнце еще не воцарилось на небосклоне, но уже явило свои первые лучи — омовение холодной водой, облачение в рабское платье, гораздо лучшее, чем та тряпка, в которую ее в своё время обрядил торговец… А дальше… дальше последовали повседневные рутинные задачи, сплетенные накрепко с надеждой на то, что все так и продолжится, а наступивший день не преподнесет сюрпризов и неожиданностей. Так было бы проще, безопаснее. Лишь череда из предсказуемостей могла стать той самой единственной и надежной опорой, которая позволит удержаться на ногах, выдержать ниспосланные испытания и выжить.
Новый день оказался выделяющимся в длинной череде тех, что были до него — будто в ответ на безмолвные, но переполненные отчаянием молитвы Коры, хотя нельзя сказать, что она верила в богов, как та же Мелитта, любящая говорить «на все воля Богов»… девушка, раньше бывшая дочерью сирийского царя, уже не верила ни во что, ведь здесь, на чужих землях, у нее была лишь она и верить могла только себе.
Навес на балконе, под которым Госпожа скрывалась вместе со своими личными рабынями, надёжно защищал от холодных, прозрачных капель, срывающихся с небес — казалось, от этого тучи должны были стать легче, невесомее, но они лишь сгущались, тяжелели, чернея в самой своей сердцевине, словно бы в попытке стать дурным предзнаменованием. Однако у гладиаторов, что без устали тренировались внизу на песке, не было навеса. Их тела тускло блестели, покрытые дождевыми каплями, смешанными с их потом, песком и кровью.
Лудус… Кора слышала о нем много и часто, пожалуй, даже больше, чем ей того хотелось. Однако до сегодняшнего дня не видела этих прославленных и жестоких бойцов даже с балкона, в отличии от тех же Мелитты, Невии и Тионы — ей хватало работы на вилле. На воинов, взмахи меча и землю, окроплённую багряной кровью, насмотрелась до кома в горле и тошнотворного привкуса во рту ещё в Сирии. Да, сегодняшний день выделялся среди прочих именно этим — Кора наконец оказалась на том самом балконе, смотря вниз на гладиаторов. Вот только в ее взгляде не было слепящего восторга или голодного восхищения, как у Невии с Тионой. Она с большим желанием вернулась бы обратно на виллу, под надёжную каменную крышу и подальше от медного запаха крови, что забивался в ноздри, разъедая их изнутри, пропитывая нутро. Вот только у рабыни не могло быть собственных желаний — Кора больше себе не принадлежала, что уже вряд ли когда-либо изменится. «Нельзя хотеть» — основное правило ее новой жизни. Были лишь желания ее хозяйки, Госпожи Лукреции — именно ради них теперь девушка и жила… лишь от этого зависело то, сколь долго ей будет позволено дышать, ходить по этой земле… жить. Впрочем, сирийской рабыни и не должно было быть здесь. Все дело в госпоже Лукреции. В Капую приехала ее старинная подруга, решившая остановиться в гостеприимном доме Батиата — по этой причине понадобилось присутствие большего количество рабынь, ведь женщин, которым надо было прислуживать, стало больше. Так Кора и оказалась там, куда попасть никогда и не грезила.
И, видимо, богам, в которых так не верила девушка, показалось мало привести ее на этот балкон. Они пошли намного дальше, решив сыграть с ней злую шутку. И если подумать, поначалу звучало все слишком просто, почти невинно — пришёл торговец украшениями, у которого госпожа Лукреция возжелала купить украшения на праздник. Что в этом могло быть такого… особенного, важного и значительного? Ничего такого, на самом деле, и не было. Коре лишь отвели роль той, кто примерит украшения на себе, чем и поможет с выбором. Ничего сложного, на первый взгляд…
Замочек одной из цепочек застегнулся на длинной и тонкой шее. Кора замерла статуей, смотря прямо перед собой, чувствуя на себе оценивающий взгляд госпожи и холод драгоценного металла на коже.
Почти знакомое ощущение, заставляющее тело дрогнуть от зыбкого флера воспоминаний, нахлынувших из прошлой жизни… такой невообразимо далекой, что девушке уже казалось, что та ей и вовсе приснилась. Кора всегда относилась к украшениям спокойно, хотя и часто чувствовала их тяжесть на тонких и длинных пальцах, хрупких запястьях, груди, шее и на мочках ушах. Тяжесть едва ощутимая, почти родная… сейчас казалась чужой, даже незнакомой, а от того, как драгоценный металл холодил кожу и вовсе хотелось передернуться, в попытке избавиться от этого ощущения, ведь оно сейчас было совершенно неуместным.
Лукреция же тем временем поднялась с софы, на которой с вольготным удобством возлежала до этого момента. Два коротких и быстрых шага в сопровождении развевающихся, почти летящих от каждого движения одежд. Всего лишь одно движение — рука госпожи небрежно сдернула вниз бретель платья, оголяя грудь своей рабыни перед другими.
Первым порывом было прикрыться — даже руки дрогнули, но так и не поднялись, просто повисли в немом и отчаянном бессилии хоть как-то воспротивиться или помешать происходящему. Родившаяся и выросшая в правящем роду, Кора была воспитана в благочестии, следовала приличиям, хранила достоинство и берегла собственную нетронутость, что должна была отдать в дар мужу в их первую ночь близости, как свою единственную ценность… и все для семьи, для укрепления рода. Раньше и подумать не могла, что придётся обнажиться под взором стольких глаз. Но сейчас все было иначе. У девушки больше не было статуса человека, она — рабыня, не более. Хрупкое тело Коры лишь кратко дрогнуло прежде, чем снова замереть. Она всего лишь исполняла очередное поручение своей хозяйки.
Бронзовая кожа рабыни блестела от окружающей влаги. Темные бисерины сосков определенно привлекли бы внимание, если бы не изумруды на тонкой шее, что тускло переливали, лишившись своего блеска из-за недостатка солнечного света.
— И где ты только откопала эту жемчужину… — гостья госпожи по имени Гайя, тоже покинула софу, которую рабы вынесли на балкон для удобства знатных женщин. — Она сияет ярче изумрудов на своей шее, — на устах застыла полуулыбка, которая, казалось, их и не покидала… никогда.
Ее обманчиво нежная рука скользнула по обнаженной коже изгиба талии вверх, прямо к груди. А после проворные длинные и тонкие пальцы знатной женщины одним движением распустили смоляные волосы Коры, позволяя тем густой и тяжелой волной рассыпаться по плечам.
— Дар моего безмерно щедрого мужа, — с улыбкой отозвалась Лукреция, запуская в рот виноградину, пустившую сок на язык, стоило зубам раскусить ее.
— Он восхваляет тебя словно Юнону, — не могла не сказать Гайя, возвращаясь обратно на софу. — С каких она земель?
Кора едва слышно выдохнула.
Облегчение наполнило ее естество, когда перестала ощущать чужие руки на своём теле — слишком не просто было привыкнуть ко всем этим собственническим и бесцеремонным прикосновениям, ощущать себя вещью в чужих руках, которая должна была покорно перестать дышать, если ей это прикажут.
— Если торговец не обманул, чтобы набить цену, то… она… дочь сирийского царя, — последовал ответ, преисполненный сытым довольством.
— Не люблю сирийцев. Даже у улиток больше стойкости и решимости, чем у них, — сказала Гайя. — Впрочем… тебе, моя возлюбленная подруга, похоже, достался самый настоящий бриллиант. Красивое лицо, нежная кожа, невинность и кротость… таких рабынь сейчас не найти, даже если обойти пол-Рима.
После этих слов Гайя с блаженством, четко прописанном на лице, сделала несколько глотков вина, практически тут же отправляя в рот виноградину.
— Встань ближе к ограде, чтобы хоть какое-то жалкое подобие солнечного света падало на камни, — Лукреция тем временем отдала своей рабыне новое поручение.
Кора невольно вздрогнула, но повиновалась. Шаг к ограде был слишком поспешным — почти рывок, выдавший ее волнение с головой, хотя вряд ли это волновало хоть кого-то.
— Да, так определенно лучше, — с одобрением кивнула госпожа. — Теперь можно хотя бы увидеть блеск камней.
Но Кора почти не слышала ее слов — казалось, они звучали слишком глухо, достигая слуха, но не дотягиваясь до разума. Тошнота снова подступила — рождаясь в ногах, волной поднималась выше, своей едкостью щекоча корень языка, заставляя сглатывать снова и снова… снова и снова, лишь притупить это мерзкое ощущение. Девушка всеми силами боролась со жгущим кости желанием сжать руки в кулаки и отвернуться всем телом… сделать хоть что-то, чтобы скрыть постыдную наготу от тех, кто был внизу. Смотрела прямо перед собой. Опускать глаза вниз не пыталась вовсе, но это было и ни к чему — и так прекрасно чувствовала чужие взгляды, которые то и дело цеплялись за ее кожу. Дико. Неправильно. Постыдно. Грязно. Но… выбора не было.
Изумруды сменились крупными кровавыми рубинами. А девушка продолжила покорно стоять на месте, подобно монументальной статуе. И лишь если приглядеться, можно было заметить, как подрагивали кончики ее пальцев.
— Ты ведь чувствуешь взгляды тех животных внизу? — снова заговорила с ней Гайя с неизменной полуулыбкой на губах.
Кора не хотела отвечать. Этот разговор был не нужен, бессмысленен.
И она буквально взмолилась, чтобы ее госпожа прекратила все это, отпустила ее обратно на виллу или отослала бы вниз за вином — куда угодно, лишь бы не здесь. Но та лишь придирчиво разглядывала украшение и, казалось, даже не догадывалась, какое отчаяние переполняло ее рабыню, ее это нисколько волновало. Для Лукреции имели хоть какую-то ценность лишь камни на тонкой шее девушки.
— Как тебя зовут? — вновь обратилась к ней Гайя.
Короткий вдох.
— Кора, Госпожа, — ответила негромко.
Выдох на грани слышимости.
Ей не нравилась эта женщина. Для подобного отношения не было никаких конкретных причин. Просто внутреннее чутьё нашёптывало, что та являлась угрозой вне зависимости от того, что слетало с ее языка.
— Что ты чувствуешь, Кора? — повторила свой вопрос Гайя.
Нужно было ответить. Если первый раз этот вопрос можно было проигнорировать, сделать вид, что не услышала или что-то в этом духе. То сейчас к ней обратились напрямую, по имени, ожидая ответа, практически требуя его — пусть прямого приказа так и не прозвучало, но девушка его все же чувствовала.
Быстрый, почти вороватый вдох.
— Не думаю, что могу докучать вам моими мыслями… — склонила бы голову, но тогда тень от подбородка накроет украшение и помешает госпоже сделать выбор. — Я всего лишь рабыня.
— А еще… юная девушка. Я скучаю по своей юности и неопытности… — притворный вздох неприятно резанул слух. — Твои мысли позволят мне вновь вспомнить прошлое. Разве это не замечательно? — ее пальцы подцепили виноградину, которая уже через мгновение скрылась у нее во рту. — Так… что ты чувствуешь?
Этот вопрос не был простым, не мог им быть.
Кора специально отсекала себя от собственных же чувств с тех самых пор, когда родители безжалостно отдали ее в чужие руки. Получалось с переменным успехом — порою чувства захватывали плоть и разум, становясь чем-то, на что нельзя было закрыть глаза, что не удавалось игнорировать. Нельзя сказать, что девушка хотела этого, вовсе нет, просто так было легче. Легче без чувств.
И сейчас… будто бы найдя причину, повод, ухватилась за это, позволяя мерзкому водовороту ощущений затянуть себя внутрь, в самую сердцевину. И никакое сопротивление не в силах было помочь или хоть что-то изменить. Кора это знала. На языке почти сформировалось лживое и деланно равнодушное, смиренное «ничего». Пыталась сопротивляться, но… тщетно. Неприятные мурашки, как тараканы, разбегались по телу, распространяя жару и холод в совершенно разных плоскостях.
Жуткое, пробирающее до костей, чувство стыда затапливало ее, смешавшись с отчаянием. А ещё… ещё эти взгляды. Коре не нужно было смотреть вниз, чтобы ощущать собственной кожей грязь их «следов» — от одного этого хотелось передернуться.
Кажется, девушка даже дышала через раз — часто, коротко, отрывисто. Руки сжались в кулаки до побелевших костяшек. Коротко остриженные ногти с силой, до боли впились в кожу ладоней.
Гайя снова оказалась слишком близко, буквально пронизывая рабыню заинтересованным взглядом… и это заставляло все внутри дрожать от напряжения, волнения, подобно натянутой до предела тетиве лука, которую едва-едва тронули пальцами.
— Мне… неприятно, госпожа, — все же честно ответила Кора… и хоть язык был ей известен, но нужные фразы все равно слетали с языка с ощутимым акцентом. После этих слов тот самый стыд словно высвободился из ее естества, вырвался, обдав щеки внутренним жаром.
Возможно, в той своей прошлой жизнью, где девушка была дочерью своего отца, а не простой и бесправной рабыней, ей нравилось притягивать к себе чужие взгляды, хотелось этого. Сейчас же все было иначе. Сейчас она совершенно не думала привлекать чужие взгляды и внимание своим обнаженным телом, выставленном на всеобщее обозрение… без согласия, против воли.
Тем временем звонкий переливчатый смех рассек, пропитанный сладковатой на вдохе влагой, воздух.
— Как легко ты краснеешь, — в уголках губ, что были растянуты в улыбке, еще сверкали крохотными искорками отголоски отзвучавшего смеха. — Признак трагической неопытности, — тонкие пальцы Гайи с каким-то едва ощутимым сожалением скользнули по щеке Коры. — Я перестала краснеть еще до твоего рождения. Как я завидую твоей юности… — пальцы скользнули выше к виску, заправляя черную прядь волос за ухо. — …и всем чудесам, что тебе откроются. Познай все наслаждения, которые сулит этот мир, — последние свои слова Гайя проговорила затаенным шепотом, в котором явственно чувствовалась попытка искусить.
Кора лишь опустила взгляд в пол.
Честно? Прямо сейчас девушка совершенно не чувствовала искушения. По ее венам все так же струилось желание оказаться подальше отсюда: от лудуса с его гладиаторами, от хозяйки, что заставила предстать нагой пред столькими «зрителями», от этой женщины — казалось, что вдали от всего этого наконец получится ощутить желанную безопасность. Но внутри Кора все равно понимала, что даже окажись она на вилле, ни о какой безопасности не могло быть и речи. Не здесь. Не сейчас. Не в ее положении.
— Мелитта учит нас терпению, — неожиданно в разговор вмешалась Невия, молчавшая до сих пор.
На самом деле, она должна была хранить молчание. Рабыням не стоило говорить, если их не просили об этом, если им не позволяли. И, возможно, в любой другой ситуации Невию бы обязательно наказали, но женщины, что сейчас мерно проводили свой досуг на балконе, оказались слишком расслаблены после вина и винограда, чтобы обращать внимание на подобного рода мелочи.
— Если сорвать цветок слишком рано, можно поранить лепестки, — добавила Невия.
— Так говорят уста, познавшие лишь член своего мужа, — лукаво усмехнулась Гайя, возвращая свое внимание к гладиаторам, что тренировались на песке, полностью потеряв всякий интерес к рабыням и к разговору с ними.
Взгляд Коры, будто бы ведомый направлением чужих глаз, сам собой скользнул за ограду и ниже, прямо к песку, где тренировались до изнеможения гладиаторы. Плутал меж изъеденных усталостью, блестящих от пота, покрытых влажными крупинками песка, крепких тел, пока не остановился, не замер, прикованный словно бы неведомой силой к одной единственной фигуре, стоявшей в тени под навесом.
Конечно, она знала его, точнее, слышала о нем. Та же Тиона не умолкала, когда речь заходила о нем, смакуя каждую деталь на пару с Невией. Последним слухом, кажется, было то, что: «достоинство Ганника, как у коня» — подобное лично у Коры восторга не вызывало, как и не порождало желание самой убедиться в правдивости этих слухов. «Бог среди мужчин» — кажется, так его назвал как-то раз Батиат. И сейчас… увидев его во плоти, девушка не смогла бы поспорить с подобными словами. Девушке еще не довелось увидеть кого-то хоть сколько-нибудь похожего на него. Не зря множество раз отмечалась его красота — ее у него было в избытке. Довольно высокий рост, крепость и атлетичность тела — все это тоже сложно было проигнорировать. Ганник и правда был подобен богу, если бы тот вдруг спустился к обычным людям в смертном обличии.
А ещё…
…он смотрел вверх, прямо на девушку. Их взгляды схлестнулись под стук деревянных мечей.
Руки Коры сжали ограду — ржавое железо впилось в истерзанную ногтями кожу ладоней.
Для девушки это был момент позора и слабости. Время не остановилось, оно просто замедлилось, издеваясь, вгрызаясь зубами в Кору, в те ошмётки гордости, что ещё остались. Девушка видела, как уголок его губ приподнимается, точной режущей гранью обозначая усмешку. Но не ту, что отравляет все вокруг злобой. Скорее, насмешливую, едкую. Она острой гранью царапает, словно бы говоря: «Я знаю, что ты смотришь. Я тебя поймал». Дурацкое ощущение собственного, пусть и пустякового, провала сбивает дыхание Коры с ровного ритма, заставляет упрямо вздернуть подбородок.
Девушка разворачивается мгновенно, взмахнув копной смоляных волос. Настолько резко, что был четко слышен свист, с которым те самые волосы, несмотря на свою мягкость, рассекли своими собранными на затылке локонами воздух.
— Будете брать что-нибудь? — голос продавца стал полной неожиданностью.
Кора с опозданием осознала, что драгоценности больше не отяжеляли свои весом шею, не холодили кожу равнодушным ко всему металлу. И стоило пониманию этого проникнуть в разум, как рука ловко завязала узел ткани на шее сзади, скрывая свою наготу от чужих глаз.
— Я думаю, что остановлюсь на рубинах… — протянула Лукреция, а после повернулась к подруге. — Что думаешь, Гайя?
— Рубины, действительно, лучше остальных, — отозвалась она. — К тому же, если верно помню, Квинту очень нравится этот цвет на тебе.
______________________________________
Кожа Ганника уже лоснилась от пота, мышцы приятно ныли. Он тренировался с бревном в тени, оттачивая удары. Взял перерыв от тренировок, чтобы промочить горло водой — одно из многих преимуществ чемпиона над остальными братьями, которыми кельт заслуженно и без стеснения пользовался.
Губы уверенно и с жадностью приникли к глиняной чаше с водой в то время, как взгляд Ганника невольно сам скользнул выше к балкону. Там была хозяйка в окружении рабынь и в компании незнакомой женщины. Обычно Ганнику не было никакого дела до гостей дома Батиата, впрочем, это и не изменилось. Что же тогда привлекло его внимание? Одна из личных рабынь Госпожи, которую не видел раньше — ее статус определился легко, стоило взгляду заметить бабочку на правом плече. Вот только это не единственное, что привлекло его взор. Рабыня оказалась удивительна хороша: красивое лицо, ладная фигура и налитая грудь, которую так и хотелось сжать ладонями, в обрамлении украшений. Конечно, он не считал ее красивейшей из женщин — знал и видел слишком многих. Однако не мог отрицать и того, что, если бы ему предложили, не отказался бы от нее — хотя бы из-за ее тела, что будоражило плоть и мысли. Ганник буквально чувствовал, как член обретал силу под повязкой, недвусмысленно реагируя на притягивающие взгляд девичьи формы.
На мгновение их взгляды пересеклись. И Ганник не смог поймать за хвост усмешку, удержать ее. Он ожидал, что ее щеки затронет румянец смущения, что она отведёт взгляд или отвернётся, но… ожидания не оправдались. Девушка лишь вздернула подбородок, словно бросая вызов.
— Отлыниваешь от тренировки, брат? — рядом возник Эномай, что и заставило Ганника отвести свой взгляд от балкона.
Он наконец возвращал себе форму после боя с Теоколесом, что не могло не радовать сердце. Однако время его тренировок пока все еще было ограниченным, а все из-за того, что Эномай еще восстановился не полностью — никто не хотел, чтобы раны усугубились, если он слишком сильно увлечется.
— Просто небольшой отдых, — отозвался Ганник, присаживаясь с чашей в руках на скамью в тени. — Он еще никому не вредил. Тем более, мне. Тебе ли не знать, что от меня не так-то просто избавиться? — усмехнулся, делая несколько глотков.
— Этот твой дар мне хорошо известен, — на его губах отразилась усмешка друга.
Ганник снова взглянул в сторону балкона. Украшение, что сверкало на обнаженной груди рабыни, теперь блестело в руках Лукреции. Мужчина не был заинтересован в драгоценных каменьях и металлах, но все же не мог не заметить эту перемену, которая так удачно происходила в преступной близости от девичьей груди, что вскоре оказалась скрыта тканью платья.
— Тебе знакома эта рабыня? — все же спросил он Эномая, который сел со своей чашей рядом. — Я не видел ее раньше с госпожой.
Возможно, подойди к нему кто-то иной, Ганник бы никогда не задал тот вопрос, что слетел с языка — опасно было интересоваться девушками с рисунком бабочки на плече. Но другу он доверял в достаточной мере, зная, что ничем не рискует, кроме разве что нравоучительной речи в свой адрес, задавая подобный вопрос. К тому же, он и правда мог знать ту рабыню, ведь она принадлежала жене Батиата, как и Мелитта.
— Ее зовут Кора, если верно помню рассказы жены, — отозвался Эномай после недолгого молчания. — Ее привезли из Сирии. Господин купил ее за большую сумму в дар своей жене, — продолжил он. — Я раньше тоже не видел ее. Но Мелитта говорила о ней. Кора обычно исполняет поручения госпожи в пределах виллы.
Что ж… Теперь было понятно, почему раньше она не попадалась на глаза Ганнику. Ее просто не подпускали к лудусу по причинам, что были ведомы лишь хозяевам. А помыслы хозяев, как известно, остаются тайнами за семью печатями для рабов.
— Опасен твой интерес. И прежде всего для тебя самого, — назидательно проговорил Эномай. — Мой тебе совет… забудь и думать о ней.
Ганник и сам понимал всю опасность своего интереса. Все же, что ни говори, а Лукреция ревностно охраняла невинность своих личных рабынь, которые могли стать в будущем для кого-то высшей наградой, не иначе. Эномай, как чемпион, получил в дар ту, которую полюбил, Мелитту. Ганник не мог сказать, что воспылал любовью к впервые увиденной рабыне. Он вообще считал, что любовь не для него… она ему была ни к чему, хватало и радостей плоти. Да и не являлся пока чемпионом дома Батиата, чтобы иметь шанс попросить в награду ночь с личной рабыней Госпожи.
Но с другой стороны… трусом себя Ганник тоже назвать не мог. Какой вообще прок от мыслей о том, что ему сулит завтра за интерес сегодня? Именно. Никакого. Он раб. А значит, лишен тягот мыслей о собственном будущем, которое полностью в руках хозяина. Мужчина мог назвать себя свободным лишь когда сражался, ну, или трахался. Возможно, именно поэтому даже понимание всей возможной опасности собственного интереса к той, что была для него под запретом, не заставляло его бояться и трепетать, как, наверняка, стоило бы.
— Это разве интерес? — усмехнулся Ганник, облокачиваясь спиной о холодную каменную стену. — Взгляд и вопрос… это еще не интерес, друг мой.
— Я слишком хорошо тебя знаю, — парировал Эномай. — И мне прекрасно известно, что может скрываться за твоим взглядом и вопросом.
— Мой член? — усмешка стала шире. — Клятвенно обещаю, что если мое знакомство с Корой и состоится, то оно пройдет без его участия.
— Очень на это надеюсь.
— Я не враг себе, Эномай.
— А твои выходки порою говорят мне об обратном, — покачал головой в ответ.
______________________________________
Кора, на самом деле, была рада, что этот богатый на события и тревоги день, наконец, подходил к концу. Вот только Лукреция еще не собиралась спать. А это значило лишь то, что и ее рабыни должны были оставаться на ногах, чтобы суметь выполнить любой приказ. Собственно, именно он привел девушку туда, где хранилось вино. И это был второй раз за сегодняшний долгий день, она оказывалась слишком близко к лудусу. И, признаться честно, подобные перемены не слишком радовали ее.
Кора уже взяла кувшин и хотела было уйти, как прозвучавший голос заставил вздрогнуть от неожиданности. А кувшин со столь ценным для хозяев напитком едва не выпал из рук.
— Даже не взглянешь на меня?
Перед ней стоял Ганник во плоти. Облегчение приносило то, что их разделяла решетка заграждения, которая и отделяла лудус от виллы. Девушка прижала крепче кувшин к себе.
Ей не хотелось с ним встречаться. Хватило и того пересечения взглядов.
— Твое обласканное тщеславие вполне обойдется и без моих глаз, — отозвалась она подрагивающим голосом, который совершенно отказывался звучать твердо и в полной мере подчиняться своей обладательнице.
А после…. Честно? Кора даже толком не сохранила в памяти, как поднималась по лестнице. Просто хотела побыстрее исчезнуть с того места, где находилась — ноги сами понесли ее прочь. Бежала так, словно за ней гналась сама смерть, не иначе. Очнулась девушка уже в покоях госпожи, тяжело дыша и сжимая кувшин.
— Боги, что с тобой случилось? — Лукреция не смогла проигнорировать вид собственной рабыни.
Видимо, помня близкое расположение винного погреба с лудусом, женщина предположила худшее. И это неожиданным образом отрезвило Кору, которая все же поспешила взять себя в руки.
— Прошу меня простить, госпожа, за лишние тревоги. Внизу очень темно, я… всего лишь испугалась собственной тени, — склонила голову, опуская взгляд.
