Боги тоже развлекаются

— Как насчёт перерыва, сенсей? Он смотрит прямо в глаза: вертикальные зрачки, обычно напоминающие щёлочки, сейчас кажутся почти круглыми. — Перерыва? Хирузен переспрашивает — и тут же мысленно ругает себя за это. Звучит глупо, он и сам это знает. — Я устал, — Орочимару тихо смеётся, и Хирузен тут же качает головой. — Не кокетничай, — говорит он. — Ты никогда не устаёшь. — Тебе кажется, — парирует Орочимару, и Хирузен подмечает про себя, насколько легко и свободно тот перешёл с ним на «ты». Этот факт Хирузену одновременно и нравится, и не нравится. Орочимару наглый. Наглый настолько, насколько вообще может быть наглым шестнадцатилетний против тридцатичетырёхлетнего. Это поражает… …и одновременно — сводит с ума. Хирузен чувствует, что противиться ему не сможет уже никогда. Как не смог и той, недавней ночью. После которой их отношения навсегда разделились на «до» и «после». — Доброе утро, сенсей. Золотистые глаза только-только приоткрылись; вертикальные зрачки сужены настолько, что их почти не заметно; видна только ярко-жёлтая радужная оболочка. Хирузен вздрагивает. Проснувшись раньше Орочимару, он до этого битых полчаса пялился в потолок. Пялился — и размышлял над тем, что будет теперь. Хирузену было стыдно. Он юный, говорил он себе. Юный настолько, что всё это уже отдаёт чем-то… …больным. И — извращённым. Но мысль на этом не остановилась; она пошла дальше. Юный — и при этом такой смелый. «Я буду говорить тебе «ты», Хирузен, можно? Ты ведь не против?» «Смелее, сенсей, мы ведь оба этого хотим». «Я уже не ребёнок». Всё это не оправдывает — Хирузен сам это понимает. Понимает — и именно поэтому готов, как только проснётся Орочимару, молить его о прощении. Готов. Но, кажется, Орочимару его прощение совсем не нужно. Он подбирается поближе — подползает. Будто змея. Зрачков по-прежнему почти не видно. — Я сказал, доброе утро, сенсей, — повторяет он. Его голос — всегда будто бы подсипловатый из-за того, что в четырнадцать лет, когда он начал ломаться, Орочимару схватил сильную простуду, впоследствии перешедшую в воспаление лёгких (Хирузен сходил тогда с ума, думая ежеминутно, что, если Орочимару вдруг не выкарабкается, он, должно быть, тронется умом), — звучит ещё более хрипло, нежели обычно, и Хирузен тает моментально. — Надеюсь, я… ничем не разочаровал? — Разве ты мог разочаровать, — в сердцах отвечает Хирузен, и Орочимару тут же довольно улыбается в ответ. — Как знать, — отвечает он. — Мало ли. Я неопытен… пока что. Тебе могло что-то не понравиться. Хирузен испытывает странное чувство. Он назвал бы это искренним восхищением напополам с досадой. С досадой — потому что он понимает, что теперь пути назад нет и не будет. Теперь он, Хирузен, принадлежит Орочимару. — У тебя… ничего не болит? — осторожно интересуется он. Вопрос логичен, и Хирузен это понимает: Орочимару был невинен, и ему было больно настолько, что в самом начале он почти что завопил. Хирузен не знал, что с этим делать: он не имел ранее подобного опыта — с мужчинами в целом, не то что с невинными юношами. Он хотел было остановиться, но Орочимару этого не позволил; тихо выдохнув «продолжай», он призывно откинул голову назад. Его длинные чёрные волосы тут же рассыпались по спине каскадом. Орочимару тоже понимает, что вопрос логичен; Хирузен не сомневается в этом ни на секунду. И когда, не переставая пялиться в глаза, он нарочито медленно облизывает губы, Хирузен понимает, что не сомневается он правильно. — У меня ничего не болит, — чуть понизив голос и растягивая слова, произносит он. — И я не о чём не жалею, — едва заметная, но при этом ощутимо колкая усмешка трогает губы Орочимару, после чего он заканчивает: — Я не собираюсь рыдать и причитать «что мы наделали, сенсей», не беспокойся. Хирузен хочет что-то ответить на это, но не знает, что. Орочимару крепко обнимает его. Тело его холодное, и Хирузену кажется, будто вокруг него обвилась змея. — Я хочу жрать, — говорит он, не размыкая объятий, и Хирузен начинает отчаянно пытаться сообразить, куда лучше отвести его, чтобы накормить завтраком. Ему кажется, что теперь, стоит им где-то появиться вместе на людях, все тут же поймут, чем они на досуге занимаются наедине, помимо дополнительных занятий, но Хирузен уже понимает, что это он в себе переборет. Отказаться в этом смысле от Орочимару он уже не может. Не может и не хочет. — Мы сейчас пойдём куда-нибудь, и ты закажешь всё, что захочешь, — говорит он. Орочимару поднимает голову и снова смотрит ему в глаза. — Можно мне в душ? — спрашивает он. И, едва заметно улыбнувшись, добавляет: — Мне кажется, я такой… грязный. Последнее слово он явно произносит намеренно. Отчего-то он точно знает, что это подействует на Хирузена возбуждающе. Каким-то непостижимым образом ему всегда удаётся понять, какие слова будут действовать именно так. Из душа он выходит весь пропахший сладкими женскими духами. Его волосы мокрые. Хирузен понимает, что Орочимару взял духи Бивако, и в этот момент ему становится смешно. — Орочимару, это женские духи, — говорит он; тот будто бы кажется совсем не удивлённым. — Я знаю, — отвечает он, — но мне понравился запах, — вертикальные зрачки снова расширяются; не заметить этого невозможно. — И я решил, что, — он нарочито небрежно пожимает плечами, — какая разница, мужские или женские. Ты позволишь мне взять их себе, сенсей? Мне бы хотелось. — Конечно, — тут же отвечает Хирузен. Бивако и не вспомнит про эти духи — в этом Хирузен уверен совершенно. Как и в том, что он не может отказать Орочимару. Даже в таких мелочах. «Я устал, сенсей». Он повторяет это два или три раза. А, быть может, и все четыре. Хирузен уже не может считать. Более того, он не может думать. Орочимару подходит так близко, как только можно. Губы его приоткрываются, глаза смотрят, не мигая. — Мой сенсей не хочет расслабиться и передохнуть? — спрашивает он, и Хирузен сразу же понимает. Это не вопрос. Это приказ. Ученик приказывает учителю. Юноша приказывает зрелому мужчине. Это неправильно. Это нездорово. Искажённо и уродливо, вывернуто наизнанку, — но тем более возбуждающим всё это ощущается. Хирузен уже знает, что потом будет ненавидеть себя. Хирузен уже знает, что оправдает себя и простит. Он не соблазнял своего ученика, нет. И тем более не продолжает этого делать. Это ученик соблазняет его. Он привлекает его к себе ещё сильнее, выдыхает что-то вроде «Орочимару, боги». Орочимару прижимается к нему ещё сильнее, его холодная рука находит руку Хирузена, и в тот же миг пальцы их переплетаются. — Бог здесь только один, — шепчет он своим подсипловатым голосом, и земля у Хирузена начинает уходить из-под ног. — Бог Конохагакуре. Бог шиноби. — Орочимару, у нас занятие, — всё ещё слабо пытается возразить Хирузен. Он сам прекрасно понимает, что не хочет возражать. Он делает это только ради успокоения собственной совести. — О да. У нас занятие. Сенсей, — Орочимару снова тихо смеётся, после чего добавляет: — Дополнительное. — Дополнительное? — глупо переспрашивает Хирузен, и Орочимару довольно кивает. — Очень дополнительное, сенсей. Очень. Хирузен понимает, что в тренировочный зал никто не войдёт, но на всякий случай решает запереть дверь. — Боишься, что кто-нибудь увидит, что боги тоже развлекаются? — тихо, но с ощутимой усмешкой произносит Орочимару, и в этот момент Хирузену вдруг кажется, что его ученик читает все его мысли. Особенно те из них, что грязны, похабны и кажутся самому ему тошнотворными, как только всё заканчивается. Вряд ли мысли навроде «у него такая тугая и глубокая задница» и «он сосёт как бордельная шлюха» достойны бога шиноби. Но с другой стороны, Орочимару сказал всё верно. Боги тоже развлекаются. Последнее слово не нравится Хирузену; оно кажется ему недостойным. Это не развлечение. Это чувства. Для него. Мысль обрывается, потому что Орочимару вновь обвивается вокруг него всем телом и, призывно глядя, тянет на пол. — Только осторожнее: в прошлый раз ты стесал мне колени, — говорит он. Его слова снова попадают в цель, и больше они не разговаривают. Последнее, о чём думает Хирузен перед тем, как утратить способность думать вообще, — что от Орочимару пахнет духами Бивако, которые он недавно ему подарил.