Знаешь

Сигаретный дым красивым облаком ударяется об грязновато-белую дверцу кабинки, ползёт выше и только чудом не долетает до датчика. Хотя, даже если бы и долетел? Кому какая разница, в этом туалете уже и воздуха то не осталось. Всё давно прокурено, протраханно и пропито. «Ничего не меняется» — единственная преследующая мысль в последний месяц. Всё правда точно такое же. Даже, блять, записки на стене, написанные так в порядке бреда… Пётр устало смотрит на почти смывшиеся, но всё ещё разборчивые буквы собственного почерка и снова выдыхает дым, Как-то криво усмехаясь. В беспроводном наушнике еле слышно играет уже пятую минуту одна и та же песня. С Днем рождения, с новым годом Всем здоровья, до свидания! Наша Таня громко плачет, Мальчик Петя тихо помер. Тонет в море алкоголя Неудавшееся счастье… — Заебался, — пальцы еле сжимавшие сигарету, осторожно касаются надписи на стенке, так, словно одно резкое движение и всё вмиг исчезнет. А он ещё не готов, — Улыбаться, — шепчет Пётр, затягиваясь вновь, бегая уставшим взглядом по одной и той же строке «Забери меня домой». И если бы не резкий возглас где-то за пределами кабинки, Петр бы так и не заметил, что сигарета давно кончилась. Тяжкий вздох сопровождает резкий рывок, чтобы слезть с унитаза. В этот момент правда думается, что возраст берёт своё и надо бы поосторожнее с такими движениями. Выбросив фильтр в урну, Пётр заправляет рубашку в брюки и снова проводят ладонями по лицу, будто это приведёт в чувство. — А теперь, — громко шипит парень, выходя из кабинки, — По кабинетам, вы чо тут устроили? , — он разводит руками в сторону, увидев двух ребят из своего класса. — Петр Степанович, — испуганно выдавил один из них, пряча сигарету, — Это вообще-то не законно…так пугать. А если бы мы подавились с испугу? — Чем? — с наездом спрашивает учитель, — Дряхлым снюсом под губой? Или твоей тонкой сигареткой «kiss»? — он убирает руки в карманы и уже ненавидит себя за этот жест. Когда-то он перерастёт эту стадию больного копирования, — Вы старшеклассницы у школы или что? — Да там других не было, — стыдливо произносит второй парнишка. — Не было значит, — выдыхает Пётр, зачесывая уже достаточно длинные волосы назад, — Значит так, вы сейчас кабанчиком метнетесь в кабинет и чтобы я вас больше не видел здесь курящими. Ясно? Школьники, кажется класса 8, быстро закивали и поспешно избавившись от следов своего преступлений, скрылись из виду, вновь оставляя Петра Степановича наедине с собой. Заправив пятерней уже порядком отросшие волосы, учитель вынимает наушник и складывает в аккуратную, но уже потрёпанную коробочку черного цвета и с уже облупившимся сердечком-стикером на крышке. Ещё минута тишины и до мозга успела бы долететь мысль касаемо этого самого сердечка, которое когда-то наклеили заботливыми руками, но дверь в туалет снова скрипнула, мешая мыслям учителя. Подняв голову Пётр увидел завуча. — Вера Георгиевна, — почти вопросительно произнёс он, то ли удивившись, что этот престарелый Божий одуванчик забыл в мужском туалете, то ли тому, что она вообще поднялась на пятый этаж, — Вы на старости лет решили заняться экстримом? — привычно отшутился преподаватель. — Нет, родной, — усмехнулась старушка, сильнее приоткрыв дрожащей рукой дверь, — Я за тобой пришла. Искала тебя по всей школе, а ты туто вот, — осведомилась она то ли причитая, то ли просто буднично оповещая о своём дне. — Ну хорошо-хорошо, — слегка рассмеялся Пётр. Ещё со времен своего обучения здесь, он очень полюбил эту скрученную, отчего она напоминала ему креветку, старушку, одевавшуюся, несмотря на возраст, в яркие юбки в пол и свободные кофты, наверное если бы не седые волосы, убранные в пучок, не этот противный цветок на её груди (ну правда, он не вписывался ни в один её наряд, но как говорила сама Вера Георгиевна: «Его мне подарили покойный муж…», видимо, эта скромная вещица и правда была дорога женщине) и не вечно бухтящий от простого отсутствия зубов слоган, ей бы с трудом можно было дать лет 50, — Вы меня нашли, поставил бы Вам пять, да вот только я не учитель физкультуры, — Он осторожно приобнял женщину за плечи, выводя из злачного места, — Что Вам собственно от меня понадобилось, я думал, у меня законный перерыв. — Перерыв — перерыв, — ох, ну и любила же она повторять! — Да вот только у нас наконец объявился директор, — Пётр решил не придавать значение тому, с какой же жалостью в голосе она это произнесла. — О, ну, — начал учитель, радостно улыбаясь и взмахнув руками, — Я за Вас рад! Наконец-то с Вас уберут все обязанности…ну, не всё конечно, Вы нам ещё пригодитесь, — поспешно добавил тот, спускаясь уже на этаж второй вместе с завучем. Старушка только улыбнулась и снова жалостливо, но Петру было в принципе то всё равно, он лишь думал о том, какой этот директор. После ухода прошлого, о котором учитель желал не вспоминать никогда, но выходило скверно, в школе явно начался ещё больший бардак. Как бы он ни относился к тому, чье имя теперь даже на улице не может слышать, пусть это и всего лишь тёзка, но всё же тот директор был отличным человеком с отличными навыками лидера. От последнего слова Пётр даже усмехнулся с какой-то горестью, даже и не заметив, как дрожащая рука старушки стучит в дверь, а сам он стоит у злополучного кабинета, в который не желал заходить ещё очень долго. Он уже был тут, месяц назад, когда устраивался на работу, а отматывать время ещё дальше и вспоминать свои вечные приводы и самовольные приходы, он не решался. Ему хватало этих маленьких знаков повсюду, чтобы сходить с ума. Дверь приоткрылась, из неё хлынул яркий, почти белый свет, отчего Пётр даже слегка прищурился. Да, тяжело наверное когда твой кабинет находится со стороны солнца. Ещё не успев увидеть, Пётр слышит старушечье: — Николай Всеволодович, можно? — Черт возьми, учитель литературы и русского языка готов был провалиться под землю, услышав это имя. В висках придательски закололо. — Оставьте нас, — услышал он следом, найдя себя в кабинета и стоя перед спиной директора, надеясь, что ему всё ещё кажется он знакомым, — А я было думал, что это твой полный однофамилец, — знали бы Вы с каким треском разорвалось сейчас сердце Петра, казалось, что больнее, чем 8 лет назад уже не будет. Но стоило тому повернуться лицом, стоило Верховенскому снова увидеть эту ухмылку, но уже не во сне, а наяву, как сердце лопнуло. Ушло в пятки по осколочкам и обещало не возвращаться, — Садись, чего встал, как не родной, — и снова эти самодовольные подколки. Хотелось назвать его по всякому, но первое что пришло на ум — мудак. Он, кажется, даже сказал это шёпотом, потому что директор усмехнулся вновь. — Да я знаете ли стоять люблю, — почти не моргая и не двинувшись с места, произнёс Петр. Руки его невольно сжимались в кулаках, обеляя бедные костяшки. Он вперился взглядом в мужчину, — На уроке успею досидеть, — добавил он, убрав руки в карманы, видимо осознав, что всем своим видом показывает свою злость. — А я тебя не как старый знакомый сесть прошу, — выдыхает Николай Всеволодович, — Я как директор распоряжаюсь. — Знакомый, — прыснул Пётр, довольно показательно усаживаясь напротив директора, — Что же Вы, Николай Всеволодович, от меня хотели? — Прекрати язвить ради Бога, — начал было он. — А ты в него не веришь, — перебил Пётр, всё ещё усмехаясь с какой-то отчётливой болью. — Пётр Степанович, — выдохнул директор вновь, — Я был бы рад, если бы старые недомолвки остались за пределами этого кабинета, я вызвал Вас сюда, как нового преподавателя и желаю лично расспросить о Ваших успехах. Вы, знаете ли, в конце года появились, на дворе скоро март совсем. Пётр вдруг рассмеялся, потирая переносицу. — Недомолвки, — снова повторил он со смехом, — То есть так ты называешь тот год, когда трахал своего ученика и признавался ему в любви, а затем резко исчез, сказав лишь «нам бы прекратить это общение, оно мешает нам обоим», — Желваки нервно затряслись, Пётр смотрел на Николая почти плача от собственной ненависти, но нет, он не расплачется при нём. Больше никогда не покажет ему свою слабость. Он снова тихо посмеялся, увидев уже в лице директора нарастающую злобу. — Что, задело самолюбие? — наклонившись к мучжине и уперевшись руками о стол, тихо спросил Петр, всего на секунду переводя взгляд на некогда любимые губы, — С классом всё в порядке, — вдруг заявил он, переходя теперь на рабочую тему и буднично рассказывая о своих успехах. — Пётр Степанович, — решился вдруг перебить директор. Николай поджал губы, поняв, что его проигнорировали, он позвал снова и опять игнорирование, лишь продолжает говорить о делах, — Петр, — стукнув по столу, прорычал Николай. Верховенский вздрогнул, на секунду прикрыв глаза. — Я хочу объяснить, — вдруг смягчился тот, — Прошу, не откажи встретиться сегодня вечером, — он коснулся ещё лежащей на столе руки парня, чувствуя, как заныло в груди. Он думал, что удержится от этого ощущения. — Зачем? — от резко севшего голоса, шёпотом спросил учитель, жалостливо посмотрев на чужую руку и стараясь не двигаться вовсе. Обоим казалось, что 8 лет их расставания должны были пойти на пользу, мол всё забудется, но нет. Никому из них не хотелось признавать, как бешено сейчас билось сердце. — Хорошо, — и если бы мог сейчас двигаться, он бы обязательно ударил себя по лицу. Снова он идёт на поводу у этих голубых глаз, — В семь вечера, заедешь за мной, надеюсь, ты помнишь адрес, — он не знал, что хуже: собственное «надеюсь» или чужое «конечно, помню». Почти выбежав из кабинета, Пётр кое-как поднялся на свой этаж, с ужасом понимая, что сейчас придётся отвести последний урок. Он совсем не в состоянии.