скомканный вдох в горле застрявший выдох я ищу выход всю жизнь ищу выход сжалься, Господь можно ли надвое сердце свое расколоть и не почувствовать ни-че-го?
вик трунова
хёнджун ныряет — не говорит, в море или в человека — но успевает занырнуть туда с головой. так, что даже макушку не видно. так, что хлорка заполняет легкие, так, что когда он выныривает, у него слезятся глаза и болит горло. или оно болит от простуды. шум мира, скомканный под тонной воды, вдруг возвращается и резко бьет по ушам. мокрые ресницы, слипшиеся, а еще кажется, будто на губах остались крапинки соли. он вдруг слышит чей-то голос и хочет обернуться, но. но не оборачивается. плывет дальше, делает вид, что показалось. море соленое, чувства, разбитые кем-то, на вкус такие же — горькие и невкусные. их можно сравнить с дешевым растворимым кофе, с математикой, с неинтересной книгой. с чем-то, во что ты никогда не был влюблен. хёнджун вспоминает школу, одиночество, которое резко становится холодной дрожью, вспоминает взгляд отца. отрицание, неловкость, пустоту. сэрима. его он вспоминает даже чаще. выныривать оказывается сложнее, особенно, когда он пытается ухватиться короткими пальцами за железную лестницу и тащить себя наверх — в просвет, в то, что кажется ему спасением. с каких пор плавание стало для него таким значимым? когда вода стала такой важной? когда он поехал смотреть на океан? когда руки замерзли от мороза? когда они целовались, дрожали и смеялись? вода перестала пугать; пенистые волны, упоенные тишиной, размоченный песок, чьи-то построенные дома, крики детей вдалеке — там, где почти не слышно — привкус имбиря на языке. и чей-то черный затуманенный взгляд, прожигающий в тебе созвездия. ему нравится вода. она успокаивает. в раздевалке почти никого нет, он пытается натянуть на себя свитер, вытирает мокрые волосы старым потрепанным жизнью полотенцем, кидает кучкой в сумку, чтобы со вздохом закрыть дверцу шкафчика. она, как и всегда, неприятно скрипит. на улице сыро, пасмурно, противно как-то, можно даже не заметить, как становишься кроссовками в лужу рядом. автобус проезжает мимо, сверкает оранжево-желтыми фарами, пока хёнджун достает сигарету. ментолово-черничные. такие, какие когда-то нравились сэриму. особенно, когда он лез его целовать. чужой голос разрывает на части, оставляет маленькие-маленькие крупинки несчастья, скопившиеся под глазами. они болят. сердце, кажется, тоже. — привет, — сигарета не обжигает пальцы, но что-то где-то явно горит, пока сэрим на него смотрит, — не думал, что ты плаваешь. — иногда. рядом с ними никого, кто бы мог убить неловкое молчание или убрать этот взгляд, которым он пытается достать чужие внутренности. тот самый глубокий, черный, будто дно моря. дно океана, где они были когда-то. хёнджун обращает внимание на новое кольцо, смотрит на то, что его волосы отрасли. смотрит на то, как выглядит первая любовь — и не перестает дальше влюбляться. — дашь сигарету? — ты же не куришь, — осечка, они друг другу никто, — ладно, держи. неловкость можно натягивать струнами, мазать стекла машин, будто снегом. холодно-холодно, только глаза чьи-то особенно теплые. такие, как лето. так всегда на него смотрел хёнджун. — я тебе писал недавно. хотя не надеялся, что ты ответишь, — сэрим ковыряет кроссовком рыхлую землю, — ты не видел? — видел, конечно, но.. — но? — боже, сэрим, — блевать хочется, — ты же сам сказал, что мы расстаемся. ты сказал, что разлюбил первым. это был ты, не я. а теперь ты мне пишешь? минхи плохо целуется или что? или ты его тоже больше не любишь? сигарета продолжает догорать, пока они мажут друг по другу ресницами, взглядами, стреляют друг в друга словами. хёнджуну больно, страшно, невыносимо. смотреть на его руки, на кольца, которые раньше цеплялись за свитера. невыносимо слушать его, стоять близко, но при этом не дотянуться. не достать. сэрим же выглядит грустным, он даже не сделал затяжки, просто держал в руках то, что хёнджун ему отдал. кроссовки мокнут, становятся грязнее от земли, которую он продолжает ковырять, чтобы скрыть нервы. и они оба резко, в секунду, взорвавшуюся капиллярами в глазах, понимают, что сказал хёнджун. б-л-я-т-ь. — так ты видел мой инстаграм. — не видел, — сигарета отправляется в мусорный бак. блевать хочется все сильнее, — чонмо мне сказал. — видел. он бы не стал о чем-то таком разговаривать. и давно смотришь то, что я выкладываю? — не то, чтобы специально, просто как-то наткнулся на твой профиль, который скрыл у себя в историях, увидел фотографии. показалось, будто бы только для меня наши отношения имели смысл. и важность. а ты забыл. искренность, которой никто не ждал. искренность, которая сейчас жмет хёнджуну ребра [кислота, запах крови, засохшая корка на коленке, как раны в детстве] и заставляет сэрима задержать дыхание. так, на пару секунд. то ли в восхищении, то ли в рывке, который остается привкусом сигарет на чужих губах: сэрим, оказывается, все такой же теплый. эта мысль приходит спонтанно, пока тонкие сухие, словно ветки, пальцы, с громким хрустом касаются волос на затылке. шершавые стены рядом, промокший асфальт, рыхлая земля, запах дыма, привкус химозной черники вместе с его бальзамом для губ. поцелуй с ладонью на лопатках, с нежностью, которая была там, тогда, но почему-то остается до сих пор. хёнджун хотел оттолкнуть, хотел убежать, спрятаться, потому что его сердце — гранит, гвоздика, застуженная квартира — опять наизнанку. и все это для него. небо над головой вспыхивает секундным белым взрывом, истошным криком, хёнджун дергается, но сэрим не дает ему отстраниться. — мне дышать нечем, — карие глаза вблизи кажутся стволом дерева, — или тебе весело? — в тот раз, когда.. мы расстались, мне было страшно. переплетенные пальцы, ком в горле, чувство, будто тонешь. хёнджун задыхается, пока смотрит на море. в этих волнах, среди густой пены, не видно даже того, как кто-то грустит. не видно камней, не видно домиков из песка, только бушующую воду, заполняющие легкие. таким был сэрим. — у меня и друзей то настоящих нет, родители сам знаешь, ну, такие себе. все еще не общаюсь. но был ты, — голос дрожит, как и длинные темные ресницы, когда он моргает, — и ты был единственным правильным решением в моей жизни. ни университет, ни выбор профессии, ни человек, которым я хотел бы стать. а ты. он отходит на шаг, чтобы дать хёнджуну, наконец, вдохнуть. застыть, ухватившись за запястье, позволить проезжающим мимо машинам, мигающим светофорам, людям, отражаться в зрачках, пока он дышит. пока это молчание кровоточит. — не понимаю, — сэрим улыбается, — я правда не понимаю. это то, про что говорят, когда все сложно? слова рыбьей костью продолжают ковырять горло. слова застревают там, позволяя захлестнуть тишину их разговоров шумом города. хёнджун смотрит на него, отпускает запястье, чувствует, как в кармане вибрирует телефон. чонмо, наверное, волнуется. они должны были встретиться. чужая выгравированная с детства осанка, спина, которая всегда была больше. эти широкие плечи, слегка стянутые теперь вниз, пока он кроссовками становится в воду на пешеходном переходе. во рту привкус сигарет и его поцелуя. во рту привкус горчицы, плесени, разочарования. сумка неприятно скользит, пока хёнджун делает шаг. небо над головой вспыхивает во второй раз. и теперь в зрачках вместо города темно-серые облака, заплывшие корабли, утонувшие чайки. крика тоже не слышно. — да? — голос в телефоне громко и много говорит, — я потом расскажу. ты в кафе? а зонтик взял? боже, я так чая горячего хочу. закажешь пока я дойду? отлично. скоро буду. хёнджун проходит мимо огромного стеклянного магазина. и там, в мусорке, остаются сигареты. те самые — ментлово-черничные.