Баллады о Робин Гуде

От кого уж Мэгги родила сыночка — этого и самые глазастые соседки не знали. Говорили-то всякое, чуть ли не самого шерифа называли, но это с оглядкой и шепотом. Может, так оно и было. У самой-то Мэгги спрашивать побаивались: язык у нее был как добрый нож. Так любую шутку отсмеет, что шутник от Рождества до Пасхи с красными ушами ходит. Сынок, значит, в нее пошел: и языком, и статью, и голосом. Мэгги великая мастерица была на песни, ну и малец не отставал — заливается, точно малиновка. Малиновкой его и прозвали, да так прозвище прилипло, что и сама Мэгги позабыла, как мальчонку крестили. Все Робин да Робин, имя не хуже прочих! Жилось им, конечно, трудно. Хоть и крутилась Мэгги день-деньской, а все ж похлебка у них чаще пустой бывала. И кто знает, сколько б так длилось, не проходи раз через деревню путник. Попросился заночевать, только не пустил его никто. Чего от чужака ждать? А Мэгги вдруг возьми да и согласись — кто теперь знает, с чего? Путник утром своей дорогой ушел, а в благодарность за кров оставил Робину в подарок лук со стрелами. С того дня как подменили Малиновку! Ни одной песни от него больше не слышали, зато с луком дареным он не расставался. В лес зачастил и без добычи домой не возвращался, да не по одному тощему зайцу носил — жирных куропаток, рябчиков, зайцев сразу связками. Случалось, что и тетерева добывал. Кого из соседей бес зависти пощекотал, теперь и не узнать, но донес на них кто-то. Явилась стража шерифа, а Робину в тот день как нечистый несчастье наворожил: промыслил целого оленя. Чем уж думал! Болтаться бы ему в петле, если б не Мэгги — поднесла она старшему стражнику воды кружку, пирога ломоть, пошептала что-то на ухо, тот ее оглядел: во всех нужных местах красотка, и не скажешь, что сыну все пятнадцать. Сжалился, не повесили парня, только две дюжины плетей прописали и ушли, а Мэгги с собой забрали. Робин от такой милости в горячке свалился. Три дня лежал камнем, а к утру четвертого Мэгги привезли. Совсем плоха была, бедняжка, и к обедне Богу душу отдала. Вот тут-то Робин поднялся. Тело матери в дом занес, а дом с четырех сторон подпалил и в лес ушел. Ничего с собой не взял, кроме лука, стрел да красного капюшона, что Мэгги по большим праздникам носила. Долго о нем не знали ничего. Ну, пошли слухи про Доброго Робина, что слабых и бедных защищает. Потом менестрель появился, Алан из Долины, зазвучали песни — будет, мол, Добрый Робин бессмертен, пока Ноттингем стоит. Так мало ли в Англии Робинов? А что Добрый — может, он из Добрых Соседей? Год прошел, другой, там и пять пробежало. Забыли про Мэгги с Малиновкой — как и не было их. А Добрый Робин о себе частенько напоминал. То на турнир лучников явится, который сам шериф устраивает, всех стрелков победит — и поминай как звали! То на сборщиков налогов нападет, и их счастье, если живыми отпустит. То на свадьбу к лорду заглянет незваным гостем, жениха погонит пинками, а невесту для забавы за нищего рыцаря выдаст. И вроде невеста к алтарю по согласию шла, но Добрый Робин вытолкнет вперед менестреля, менестрель пропоет балладу — и вот уж невеста на нового жениха приветливо глядит. И не скажешь, что впервые в жизни видит! И гости радуются, будто так оно и надо. То казнь остановит: пока Алан из Долины песню заведет, висельника из петли вынет, хотя, по совести сказать, того висельника и дюжину раз вздернуть мало. Или в деревню какую придет, а то и в город — сам впереди, за левым плечом менестрель, позади ватага молодцев с дубинами. Алан из Долины запоет, народ сбежится — тут молодцы кошели распустят и давай монеты на землю метать! Народ в грязи ползает, друг друга отталкивает, кого-то и придавят в суете. Менестрель поет, лесные братья похохатывают, а Добрый Робин знай себе молча смотрит и капюшон, как кровь красный, у самого горла придерживает. Конечно, извести его пытались, только все без толку. В первый раз шерифская стража в лесу облаву устроила. Трое суток не возвращались, а утром четвертого дня один десятник вернулся — в женское платье обряженный. Идет, хихикает, будто что смешное видит, ноги еле переставляет. Песенку про милого дружка поет, да тоненько, словно ему голос на бабий подменили. Что уж с ним в лесу сталось — кто теперь знает. К вечеру преставился, а остальных не нашли. Точно съел их лес и косточек не оставил. В таверне ноттингемской тем вечером только и разговоров было, что о шерифской неудаче. Еще менестрель бродячий всех за свой счет напоил, а потом долго про Бессмертного Робина пел. В другой раз на турнире его схватить попытались, но лишь суету и свалку устроили, чуть самого шерифа насмерть не затоптали. Робин приз забрал и ушел спокойно, только его и видели. А музыканты — как заколдовал их кто — вдруг запели хором, что быть Робину бессмертным, пока Ноттингем стоит. Было дело, и шерифу небеса улыбались. Схватили рыцари одного из лесных братьев, объявили о казни. Добрый Робин тогда сам пришел, обмен предложил — себя на разбойника. Рыцари согласились, разбойника отпустили честь по чести. Робина скрутили — ну чисто лесорубы хвороста вязанку — и в речку кинули. Речка глубокая, холодная, течение быстрое, не выберешься. Что ни год, по два-три утопленника всплывало. А уж связанному и вовсе будет ил мягкой периной. Правда, вроде бы слышали рыцари, как пропел кто-то вдалеке, что быть Робину бессмертным, но, небось, померещилось им. Какое уж тут бессмертие! Целую зиму в Ноттингеме спокойно было. И через лес люди без опаски ходили и ездили. А к лету Добрый Робин вернулся. Ни конному, ни пешему дороги через лес не стало. Взялся он путников испытывать. Поехал как-то через лес аббат. Уж как отговаривали, упрашивали кружный путь выбрать, лишь бы от Робина подальше. Нет, уперся. Не посмеет, мол, проклятый разбойник слугу Божьего обидеть. А Робин возьми да и выйди сам ему навстречу. Зубы в усмешке скалит, капюшон у горла придерживает. — Святой отец, — говорит, — пожертвуй монетку-другую тем, кто беднее тебя! Аббат руками развел: мол, ни одной монетки нет. — А в кошеле у тебя что? — спрашивает Робин. Аббат в ответ: зерна, мол, горсточка. — Ну раз зерно, — говорит Добрый Робин, — съешь десяток зернышек, святой отец, и поезжай с миром. Не съешь — так не взыщи. Никто еще от Доброго Робина голодным не ушел. Но коли окажется не зерно, стало быть, не святой ты отец. Те-то уста ложью не оскверняют. А лжецам пощады нет. Тут из кустов, из-за деревьев лесные братья встали. Все как один с луками. А с древнего дуба переборы лютни слышны. Пришлось аббату кошель развязывать да монеты глотать. Одну проглотил, вторую. Третья в глотке у него застряла — ни туда ни сюда. Задыхается аббат, хрипит, шею ногтями чуть не до костей разодрал, да толку с того? Подполз он к Доброму Робину, в ноги ему вцепился, слюной кровавой сапоги заливает, взглядом о пощаде молит. А Робин с братьями лесными лишь хохочут. Забился аббат в корчах, посинел, глаза из орбит вылезли — все в прожилках алых. Так и помер, бедолага. За бедняков и обиженных Добрый Робин заступался. Да так, что от его защиты самые несчастные понимали, до чего ж им раньше легко и хорошо жилось. Приехал как-то в Ноттингем рыцарь из самого Лондона. Приглянулась ему дочка пастуха. Молоденькая, свеженькая, а что крестьянка, не леди благородная — так не беседы с ней вести рыцарь собрался! В амбаре, да с заду, между дамой и девкой разницы никакой. Помял ее рыцарь, как водится, только собрался штаны натянуть, чует — в самую его доблесть колет что-то. Скосил глаза — а за спиной у него Добрый Робин стоит. Стрелу прямо на то место направил. Зубы скалит. И ни много ни мало сей же час жениться требует. На свадьбу королевский подарок обещает — жизнь. А откажется рыцарь жениться на девице обесчещенной — потом уже ни на ком другом не сможет. Пришлось рыцарю с пастуховой дочкой в церковь идти. Только какой рыцарь позор стерпит и отомстить за него не захочет? Неделю молодая жена синяки под ожерельями и браслетами прятала, а на восьмой день с высокого берега в реку бросилась. Тут уж и крестьяне не выдержали. Стали думать, как заступничка одолеть. Долго думали, до самого Йоля. Но придумали — затеяли небывалый праздник, всех, кто приходил, как дорогих гостей встречали. Лесные братья явились — их приняли со всем почетом. Эль с сидром рекой текли, опьянели гости. Доброго Робина и схватили. Связали накрепко, сложили большой костер и подожгли. Против доброго огня никакое колдовство не устоит! Поленья трещат, Робин криком кричит — пламя смертоносными языками его лижет, живое тело не хуже дерева сухого обугливается. А лесные братья, веревками опутанные, в амбаре храпят. Вдруг подошел к костру Алан из Долины и как запоет: быть Доброму Робину бессмертным, пока Ноттингем стоит! Крестьяне его даже бить не стали. Пусть себе поет что хочет, сгинул в огне разбойник! Пропел менестрель свою песню и ушел не оглядываясь. Братьев лесных на рассвете крестьяне стражникам передали, целых полсотни монет за то получили. И стало в Ноттингеме спокойно и мирно. Вот только зима в тот год разбушевалась. В другой год, глядишь, уже на реку за водой ходили, а тут лед стоит в пять дюймов толщиной. Солнышку бы припекать пора — а его в тучах снежных и вовсе не видно. Самое бы время садам цвести, а деревья в ледяные доспехи закованы. Зверье дикое оголодало, под самые городские стены волки потянулись. У крестьян скот пал. Запасы подъедать начали, даже то зерно, что на посев оставляли. А весна и не думает наступать! Собрал шериф людей и велел из Ноттингема уходить. За Шервудским лесом, говорят, весна, как положено, пришла и миновала, лето наступило. Не пропадать же тут. И пошли все из родных мест прочь. Кто слабый — ползком ползет. Кто сильный — слабым помогает. Тяжело идти было. Ветер с ног сбивал, снег глаза залеплял. Кто-то в сугроб лег и не встал, но все-таки больше оказалось тех, кто из лесу вышел. А за лесом — лето в разгаре. Солнце сияет, птицы в небе пляшут. Река неподалеку журчит. Остановились люди передохнуть. Только успели дух перевести, как ударил им в спины северный ветер. Небо затянули тучи, повалил снег. Вскочили ноттингемцы, бросились бежать к зеленым полям, в теплое лето, — а зима за ними по пятам гонится. Ветер хлещет, воет, и в вое песня звучит: быть Доброму Робину бессмертным, пока Ноттингем стоит! Добежали наперегонки с зимой до ближайшей деревни. Только там, видя такое дело, встретили их вилами да кольями. Самые отчаянные на вилы бросились — все одно помирать! От брюха, вилами развороченного, хоть и мучительно, да от голода дольше придется. Другие отступили — что толку было от смерти спасаться, чтоб к ней и прийти. Местные крестьяне сжалились: пусть и велели беглецам в Ноттингем возвращаться, а с собой им провизии собрали у кого сколько было. И муки, и зерна отсыпали, и солонины отжалели, даже корову зарезали. Сверх того телегу дали, подарки до Ноттингема довезти. Пришлось беднягам возвращаться. Вошли они в Шервуд, обернулись — а за лесом небо очистилось. Солнце оттуда улыбается. С земли снег сошел, трава встала сочная, будто и не ее мороз прибил. И тут с дуба древнего лютня зазвучала. Подняли люди головы, а на толстой ветке Алан из Долины сидит, наигрывает, словно и не холодно ему. Доиграл, посмотрел на ноттингемцев, усмехнулся: — Говорил я, что быть Доброму Робину бессмертным, пока Ноттингем стоит. Как же Ноттингему дальше стоять, если Робина больше нет? Хотите, чтоб все по-старому стало, пусть Робин вернется. — Сгорел он и кости его обуглились! — угрюмо ответил шериф, а менестрель только рассмеялся — по всему лесу переливы пошли. — Что кости! Тело что! Не они Робина Робином делали. Кем он был, Робин, а, люди? Зашумели ноттингемцы. — Разбойником он был! — кричат. — Злодеем! Негодяем безбожным! Менестрель на каждое слово кивает. — А еще, — говорит, — лучником он был. Среди всех стрелков первым. Никто его одолеть не мог. А больше я вам ничего не скажу. Перекинул лютню за спину, с ветки соскочил да и пошел себе мимо. В лесу затерялся. Как так получилось, никто и не знает. Тонущий — он и за волосок схватится, не то что за соломинку. Устроили ноттингемцы состязание: кто среди них первый лучник. Достали стрелки луки, и вроде как посветлело в лесу. Натянули тетиву — тучи поредели, показалось в прорехе синее небо. Выпустили по первой стреле — выглянуло солнце. Трижды выстрелили лучники, и с каждым выстрелом все теплее и теплее становилось. Первым стрелком сэр Гай из Гизборна оказался, тот самый рыцарь, что на пастуховой дочке женился. Поглядел он на людей, на небо, на солнце прищурился да и говорит: — Зовут меня, люди, Добрым Робином, и владения мои — Шервудский лес! Не успели эти слова отзвучать — совсем небо очистилось. Солнце пригрело, снег таять начал. Тут ноттингемцы запели в один голос: быть Доброму Робину бессмертным, пока Ноттингем стоит! Вернулось в Ноттингем лето. Осень в свой срок наступила. Зима пришла и ушла. Только недолго мир и покой продолжался. Следующей же весной появились в Шервуде лесные братья. Поначалу-то бывший рыцарь лесную вольницу железной рукой сдерживал, воли разбою не давал. Но год от года все меньше походил он на рыцаря. В конце концов вовсе стало, точно прежний Добрый Робин вернулся. Как понял это рыцарь, сам в Ноттингем явился. Вышел на главную площадь и говорит: — Добрые люди! Я вас спас, а теперь вы меня спасите. Что ни день, все меньше о себе помню. Забыл я имя, которым меня крестили. Забыл жену, с которой меня венчали. Одно помню — Мэгги, и капюшон ее, красный, как кровь. Сделайте милость, отрубите мне голову, пока не вспомнил я, что Мэгги моей матерью была. Всем городом сэра Гая оплакали, но просьбу выполнили. А через неделю объявил шериф, что быть турниру лучников, победителю же в награду достанется тугой лук со стрелами и капюшон красный, как кровь. Редкость большая — турниры лучников в Ноттингеме. Раз в пять-десять лет бывают, не чаще. Поучаствовать любой может. Приходите и вы.