в месяц март.

Середина марта выдалась несладкой, слякотной и в принципе мерзкой недовесной. С крыш падали глыбы снега и льда (парень с курткой нараспашку так и ждал чтобы на кого-то упала хотябы одна сосулька), расстаявший за ночь снег превращался в лед, на котором падали, давайте признаем, все. Леша, больше известный как амбассадор всех женщин и Евгения Дунайского в очередном, ничем непримечательном вузе, так не считает. Ему март очень даже нравится, а наблюдать за тем, как падают бедные люди еще больше. А Женя ненавидит март всей душой. Собственно, Евгений и есть тот, за кем Леше нравится наблюдать. Как Дунайский ругается себе под нос, когда в очередной раз подскальзывается, а остается на ногах лишь потому, что рядом стоял сам спаситель Алексей. Ради этого, пожалуй, Леша готов жить. Женя бежит вниз по лестнице с пары по искусствоведению. Этот предмет всем одногруппникам, в том числе и Леше никуда не сдался. Скучный, преподша нудная, тем более автомат ты не получишь с посещений, нужен экзамен, поэтому смысла ходить никто особо и не видит. В аудитории обычно сидят человека два-три. И среди них обязательно Евгений. Леша его не понимает. Нет, ну правда? Не легче ли просто свалить и оставить Марию Юрьевну (так звали преподшу) в спокойном пребывании среди реализма и футуризма. Но Женю очень сильно ебет посещаемость и успеваемость абсолютно по всем предметам. Алексей благодарен разве что, тому, что первого успеваемость ебет только своя личная, а к Леше он не пристает с вопросом: «Ты совсем о будущем не думаешь?». Как, например, лешин отец. Впрочем, Женю еще ебет Леша сам, но вернемся к искусствоведению. Донской всегда ждет Дунайского на выходе около увесистых белоснежных колонн, украшавших всю картину университета. Пожалуй, только они предавали визуальную красоту зданию, не считая потресканные внутри стены, трясущийся пол от ходьбы кого-либо и вечный запах хлорки. Так-то до вуза там был госпиталь, библиотека и аптека, поэтому все вышеперечисленные минусы вполне себе обоснованы. Конечно, есть еще закаленные советским воспитанием преподы, но это это уже априори понятно. Не так ли? Вроде, ветер небольшой, но холодный, поэтому тот самый парень с курткой нараспашку немного ежится от все такой же прохлады, пробегающей по телу. Это Леша. Между пальцев зажата сигарета, чудом купленная до резкого взлета цен, в кармане лежит еще практически целая пачка. Его умиротворение нарушают однокурсники и люди с других факультетов. Выбегают друг за другом, подобно уголовникам, выпустившимся из злосчастной камеры. Леша практически незаметно улыбается своему, близкому к правде, сравнению, продолжая наблюдать за «уголовниками». Кто-то и вправду выбегает, спешит в центр, вроде в сторону детского сада. Леша думает, что этот человек спешит забрать младшего брата или сестру. А может и своего ребенка, кто знает. Кто-то _несовсем_ выбегает и идет в сторону ближайшей остановки. А другой кто-то — Женя. Он выходит из здания, обязательно придерживая дверь для двух девушек за ним, как и учили _отчим_ с мамой. Донской только усмехается, приближаясь к Евгению. Он же привык к озабоченности Жени, смешанной с эфемерной воспитанностью и высоким чувством морали, внедренные на подкорку сознания жениными родителями тому еще в детстве. — Застегнись, заболеешь. — звучит сразу, как Леша подошел к Жене. — А что мне еще сделать, мам? — улыбается во все зубы Алексей, смотря совсем по-теплому, хоть ответ Дунайскому и был немного язвительным. Евгений в ответ лишь закатывает глаза, мол: «долбаеб», но это вслух, по отношению в Леше, он никогда не скажет. Впрочем, Алексей это прекрасно знает. — Тебе домой сегодня? — интересуется Донской, беря за локоть Дунайского — Или они опять поругались? — Женя тут же мрачнеет, что Леша не мог не заметить. — Он опять ее ударил и ушел из дома. Бухает, наверное, где-то, а мать еще ночью свалила к подругам. Скорее всего рыдает у них, что вот он идиот, а потом опять к нему вернется, отвечаю сто процентов. — совсем непринужденно парирует (если так можно сказать, но Алексей считает именно так) Евгений. Признаться честно, Леша не понимает маму Жени. Ну ведь как можно терпеть такого аморального урода? Донской и вправду готов врезать Петру, а именно так звали этого самого отчима. Женя же наоборот понимает, почему его мать — Елена — «терпит» Петра. Возможно, после многих, подобных отчиму, «аморальных уродов», она, как воспитаннная слоганом «без мужчины — ты никому не будешь нужна» и разными интерпретировками «сильного плеча», и верит в этот весь бред, и ищет себе то самое сильное плечо, но снова и снова натыкается на гнильных, поскудных и просто мерзких кончей. По крайней мере, Евгений сделал именно такой вывод. Из легкого транса Женю выводит тихое, практически незаметное: «Мне жаль». И Леше правда жаль. Он сам не понимает, как рядом с Дунайским, Донской становится слишком эмпатичным, по меркам самого Алексея, как ему хочется сделать все, что угодно, лишь бы Женя не переживал этого всего. Лишь бы Женя был счастлив. Наверное, Леша еще сам не определился что заставляет его идти на объективный риск и глупости, но это что-то перевешивает абсолютно все, пытающееся побороть. Евгений приподнимает уголки губ, в подобие улыбки, но получается плохо. По крайней мере, он сам так считает. И не зря. Жаль, что Леша не умеет находить верные слова, чтобы передать то, насколько ему жаль. А Жене эти слова и не нужны. Ему достаточно Алексея. Присутствия, объятий, поддержки, которая хоть и кажется Леше неумелой и даже жалкой, но Евгений благодарен за то, что его _хотя бы_ поддерживают. Может это абсолютное безразличие родителей на него так повлияло, а может излишняя нелюбовь к себе, но любая помощь, пусть даже самая незначительная для него уже радость. И Донской готов ненавидеть себя за то, что он не может дать всего чего заслуживает Дунайский. Потому того, что Евгений заслуживает, он и не знает. Ведь Женя превосходный и, пожалуй, диплом об этом Леша напишет. Солнце все так же припекало землю, почти закрывшуюся лужами. Остатки снега около автомобильных дорог почернели так, что в них не узнаешь первые белоснежные снежинки. Дети, натянув на плечи рюкзаки, бежали, громко смеясь, домой после уроков. Мерзкие сороколетние мужики, разъезжая на своей потрепанной ладе, уменьшали скорость рядом со студентками и пытались заигрывать. Леша считает этих мужчин мерзкими вдвойне, в особенности после слов: «Не хочешь познакомиться? Всё с тобой ясно, шлюха». Одетые в строгие офисные костюмы, девушки шли в сторону кафе, обсуждая успеваемость своих детей, обязательно добавляя: «Вот мой совсем ничем не интересуется! Целый день напролет только играет в эти свои войнушки, лежит в телефоне и все!». Женя чуть хмурится их умозаключениям, понимая всю абсурдность суждения этих женщин. И Алексей понимает почему. — Кстати, ты можешь сегодня зайти ко мне. — снова нарушают тишину, но в этот раз уже Женя. Леша поворачивает голову вправо, смотря в голубые глаза напротив, такие бездонные, пожалуй, в них тот и вправду утонет. — Как пожелаешь, любовь моя. — по-плутовски лыбясь, отвечает Донской. — Вот и славно. — видно Дунайский уловил веселый настрой старшего, потому взял того под руку, а это случается очень даже редко, и повел в сторону своего дома, продолжая улыбаться. — Что? Сейчас заведешь меня в подворотню и убьешь? — смеется Алексей, чуть наклоняясь в сторону Евгения. — А вдруг. — Умереть от ваших прекрасных рук для меня будет честью, господин. И исполнением моей главной мечты. — Я рад, что посодействую в ее совершении. — смотрит искоса Женя, приподнимая голову. Дунайский жил не так далеко от университета, поэтому долго идти им не пришлось. Обычный среднестатистический двор практически в цетре города. На площадке играют дети, собравшиеся со многих окружных домов. Рядом, на скамейках, сидели их мамы, бурно обсуждая статью из новостника. Возле подъездов либо ошивались подростки, смеясь над каким-то постом в инсте, либо сидели бабушки-пенсионерки, которым делать нечего и вот они ругают абсолютно любого, кто пройдет: «Эта как мужик вырядилась!», «Не поздоровался даже, ишь молодежь пошла!» и все в этом роде. Не желая наблюдать за этим цирком, Женя ускорил шаг на подходе к своему подъезду, мигом доставая ключи. Как всегда сломанный лифт заставил Дунайского и Донского идти по лестнице. Первый, впрочем-то, уже привык подниматься на ногах до десятого этажа, а последний несовсем. Фактически, это в два раза больше, чем Леша поднимается к себе на этаж. На пятый, если быть точней или если вы не дружите с математикой. Двигаясь по лестничной площадке, можно услышать, увидеть многое. Вот, например, очередной бухой в хламину мужик орет на свою жену, так громко, что его крики доносились на этаж раньше. Парень, на вид лет двадцати, лежал у подоконника, в окружении шприцов и белых пакетиков, глупо улыбаясь. Девушка, точнее девочка лет двенадцати, рыдала, что-то про любовь и измену, толкая в грудь мальчика старше ее на год, наверное. Леша еле сдержал смех, ради приличия, хотя вернее ради собственного сохранения жизни, ибо на него сразу, как поднялись на тот этаж с девочкой, устремился острый осуждающий взгляд Евгения. Женя же всегда такой правильный. Уважает всех и вся. Жалеет каждого, кого только он может, а это абсолютно любого. Считает, что каждая горесть, какой бы карикатурной или абсурдной она не казалась заслуживает своего сожаления и сострадания. И, пожалуй, Женя — первый человек, который это и даст, ни капли себя не жалея. Вот как это смешно, эмпатия у Дунайского проявляется ко всякому, кроме себя самого. А Леше это смешным не кажется. Ключ поворачивается в замочной скважине, дверь открывает Женя, шагая в квартиру. Алексей, каждый раз приходя сюда, несмотря на порядок и чистоту, замечает эмоциональную пустоту и одиночества каждой вещи. В белых тонах кухня кажется безликой. Гостинная, обставленная в минимализме, кажется некомфортной, в принципе, как и все в этом доме. — Чай будешь? — идет в сторону кухни Евгений. — Нет, но тебе стоит поесть. — замечает Леша. — Я не хочу. — включая чайник, выдал Женя. И Алексей не собирается его заставлять, хотя бы потому, что это не лучше того, чтобы Дунайский не ел в принципе. Как это случается обычно. Две давно пустые кружки мирно стоят на столе, пока Леша рассказывает о том, что его брат на днях включил пожарную тревогу в школе, пока не видела вахтерша. Женя смеется, прикрывая рот рукой. Его смех тихий, мелодичный, отзывается пропуском удара сердца у Алексея, и кажется, что весь мир сократился до такого радостного Дунайского. А может он и впрямь сократился, Леша не знает. Впрочем, он забывает счет времени, то что надо готовить диплом, то что скоро надо будет сдавать деньги за квартиру, то что сегодня четверг, а завтра пятница. Впрочем, он забывает, что существуют дни недели, что ему осталось каких-то жалких четыре с половиной месяца и придется искать работу по специальности, иначе батя скажет, что нахуя учился. Впрочем, он забывает и про батю, и про учебу, вообще про все, остается только такой прекрасный Женя, и ничего более. И хочется его поцеловать. Медленно приближается к столь желанным губам, притягивая к себе младшего за талию. Смотрит в голубые глаза напротив, такие родные, теплые. Пожалуй, единственный луч света в этом прогнившем мире. Аккуратно, боясь причинить вред, хотя казалось бы это невозможно, прислоняется своими губами к его. Целует нежно, поглаживая щеку. Женя зарывается пальцами в густые кудри, перебирая их, сминая. Готов отдать всю свою любовь Алексею, чтобы показать то, насколько тот дорог Дунайскому, но даже этого будет недостаточно. Его любовь не имеет границ, слишком безмерна, чтобы ее материализовать. И непостоянна. С каждым днем чувствует все больше. С каждым днем все больше хочет показать всю важность Донского в его жизни. Пожалуй, и важность показать в полной мере не получится. И кажется, будто Леша шептал не в его квартире, а в его сердце. И кажется, будто Леша целовал не его губы, а его душу.