Прощание

Мукуро смотрит на Цуну, и тот отводит взгляд, улыбаясь одновременно виновато и пренебрежительно — да, ты, Мукуро, опять останешься запертым в банке, да, очень жаль, хотя там тебе и место, если уж быть честным. На дорогом чёрном кожаном плаще ни пятнышка грязи, беспорядок в волосах исключительно для создания нужного эффекта лёгкости характера, а лицо обманчиво безмятежно — раньше Цуна так врать не умел. Раньше за него это делал Мукуро — туман и туманность. Тот, кто размывает границы. А теперь нужды в этом нет — Десятый Босс Вонголы со всем справится сам. Почти со всем. Вендиче (и освобождение Мукуро), например, оказались ему не по зубам. — Прости, — беззвучно произносит Цуна, едва шевеля губами. Отвратительно-бледными на фоне зацелованного итальянским солнцем лица и теней, залёгших под глазами. Мукуро знает, что тот сейчас перенимает дела, устанавливает свои правила мягкими словами и твёрдой, недрожащей рукой. Что там знает — Мукуро сам помогает ему, с радостью раскрашивая себя алой кровью ненавистной мафии. Потому что Цуне и его идеалам хочется поверить, даже если они лживые насквозь. Такие же, как холодные кивки, подтверждающие его согласие с Вендиче. Да, об освобождении Рокудо Мукуро не может быть и речи, да, Вонгола понимает это и разделяет данную точку зрения, да, обидно, что убить его нельзя, всё равно вернётся… Да горите вы все синим пламенем. Цуна покидает тюрьму, не обращая внимания на напряжённые взгляды, бросаемые ему в спину, словно ножи. Мукуро идёт за ним, на расстоянии пары шагов. Тело подчиняется, словно влажная, выскальзывающая из пальцев глина. — Мне жаль, — говорит Цуна позже, сидя в прокуренном салоне одолженного у Гокудеры автомобиля. Мукуро молча отмахивается, переключая передачу. — Правда, жаль, — добивает Цуна, враз теряя прямоту осанки и надменный вид. — Не жалей, — отрезает Мукуро, сверяясь с навигатором. До аэропорта им тридцать четыре минуты. Цуна до боли шумно выдыхает и сжимает виски. — Считай, будто мы прощаемся навсегда, — отвечает Мукуро на невысказанный вопрос и отводит глаза от зеркала заднего вида. Реакцию на свои слова он эгоистично знать не хочет. — Останови машину, — холодно приказывает Цуна. Голос у него глухой, как старые записи на магнитофонной кассете. Как скрип резко выжатых тормозов. Мукуро дёргает ручник и молча оборачивается к Цуне. Тот сидит, не двигаясь, застывшей статуей самому себе. Лишь подрагивают сжатые в кулаки ладони. Мукуро чувствует, что его время в этом теле подходит к концу. Мир туманом течёт перед глазами. — Дальше я сам, — говорит Цуна, и в его словах до обидного мало вопроса. — Люби меня, словно я уже умер, — невпопад просит Мукуро неожиданно севшим голосом. — Покойся с миром. — Ответ Цуны звучит неразборчиво, как и все остальные звуки, при разрыве с медиумом. Возвращаясь в своё тело, Мукуро искренне надеется, что печальная дрожь в чужом голосе ему не почудилась.