мне есть что сказать генри винтеру

— Я так и знал! — Банни хлопнул в ладоши, и сидящие на верхушке сосны птицы рванулись с насиженных мест в небо. Генри резко выпрямился. Теплый летний воздух показался теперь Ричарду раскаленным и душным, готовым разъесть им троим легкие. Сердце испуганно колотилось у него где-то в горле, ладонью он ухватился за краешек рукава Генри, но тут же испуганно разжал пальцы, когда Банни снова гаркнул, срывая голос на высокой ноте: — Так, нахрен, и знал, что вы гребанные… — Банни, — Генри крепко сжал челюсть, и каждое произнесенное им слово звучало так, как будто он нехотя протискивал его между стиснутых зубов, — Что ты здесь забыл? — О, так вот что тебя интересует! — Банни наконец рассмеялся: этот смех, злой и презрительный, так и рвался из него, — Почему это я не у родителей? Откуда я здесь взялся, если должен был к ним уехать на каникулы? А может я специально остался, чтобы посмотреть, куда это вы вдвоем все время ходите, пока остальные закрывают глаза на ваши интимные прогулки? Может, мне стоило предупредить вас, а? Чтобы в этот раз вы прихватили презерватив, если вдруг срочно приспичит? — Если тебе так любопытно, я всегда ношу с собой презервативы, — Генри нарочито медленно тянул гласные, как будто разговор с Банни увлекал его с невероятной силой и не лишал привычного спокойствия, однако Ричард, стоя позади Генри, за его прямой, напряженной спиной, видел, как стекал пот вниз по его коротко стриженному затылку и шее. — Ублюдок ты, Генри, — Банни оскалил зубы, как агрессивно настроенный бульдог; в его глазах плескался блеск тупой, упрямой ненависти, — Озабоченный ублюдок, только и всего. Ричард, — он вздрогнул, когда Банни вдруг повернулся к нему лицом, — Даже не сомневаюсь в том, что этот шизофреник тебя соблазнил, чтобы поиграться и бросить спустя месяц-другой. Валил бы ты отсюда, а мы с ним поговорим по душам. — Да пошел ты, — внезапно для самого себя выдохнул Ричард. Банни уставился на него с расслабленным удивлением на лице, которое быстро начало меняться на разочарование, складками осевшее вокруг его губ. Ричард почувствовал себя еще смелее, когда услышал, как быстро вздохнул Генри: такой вздох делают пловцы, прежде чем сделать прыжок в воду. — Если тебя настолько бесит тот факт, что я могу быть в отношениях с Генри, проблема только в тебе, а не в нас. — Да что ты вообще о нем знаешь? — Банни сделал отчаянный рывок вперед, но Генри заслонил собой Ричарда: он услышал только свирепое бормотание Банни и истошный скрип ломающихся веток под его ногами, — Будь уверен, ты встречаешься не с ублюдком Генри, а с новой выдуманной им личностью, которой выгодной манипулировать чувствами наивных калифорнийцев. Придурки — вы оба! Пошел ты, Ричард! — Закрой рот, — голос Ричарда стал звучать надломленно и отчаянно, и это отчаяние начало набухать под его кожей болезненной опухолью, когда Генри вдруг повернулся в его сторону и посмотрел в глаза Ричарда чужим, отстраненным взглядом, какой бывал у него в те моменты, когда он становился у окна и цитировал по памяти отрывок на древне-греческом: как будто он не здесь, как будто его сердце болит и тоскует по тому, чего Ричарду с его жалким меркантильным образом существования никогда не понять, по чему-то возвышенному и глубокому, недоступному разуму обычного человека. Сейчас глаза Генри стали такими — стеклянными не меньше, чем стекла его очков, и Ричард понял, что должен молчать и слушать его, Генри, потому что Генри знает, что делать, а Ричард может только предполагать о том, что стоит сделать, а чего делать не нужно. Разговор с Банни — если их рычание можно было назвать таким светским словом — закончился резко, оборвался на полуслове, когда Банни вдруг соскочил с места и ринулся в сторону дороги, натыкаясь плечами на стволы коричневых сосен. Ричард подумал, что он был слишком обижен тем, что Генри ему ничего не рассказывал, хотя и сам факт их отношений мог привести Банни в яростное неистовство. Однако Генри продолжал вести себя странно — хотя Ричард за полгода их шатких, построенных на тонкой паутине любви отношений уже успел осознать, что поведение Генри всегда будет для него странным, даже если тот ведет себя так, чтобы максимально вписываться во все нормы общества. Теперь, после поспешного ухода Банни, Генри стоял посреди леса, замерев в неестественно прямой и строгой позе: поправлял манжеты на рубашке, и грудь его вздымалась в такт спокойным, размеренным вдохам. Ричард стоял, растерянный, покрытый румянцем гнева и горького стыда, растрепанный от недавнего поцелуя, и не мог найти в себе сил начать разговор; собственный язык во рту ощущался тяжелым и сухим, в горле тянуло едкой болью. — Нам нужно возвращаться к машине, — наконец произнес Генри. На Ричарда он так и не посмотрел. Они шли сквозь лес молча, погруженные в рой общих мыслей — хотя Ричарду казалось, что все его мысли, догадки и волнения никак не соотносятся с тем, что творится в голове Генри. Когда они сели в машину и Генри завел двигатель, молчание перестало казаться Ричарду таким тягостным, но отсутсвие музыки в салоне все равно заставило его нервно ерзать на месте. Всю дорогу до колледжа он смотрел в окно — мимо проносились огни местного паба с желто-оранжевой мигающей вывеской, тяжелые тени массивных холмов и частокол елок на другой стороне дороги, фермерские низкие дома и участки с белыми заборами, потом промелькнула заправка и дешевая закусочная, и тогда Ричард ощутил, насколько сильно устал. Он уткнулся лбом в стекло машины и слушал вибрацию от трассы в своей голове; Генри молчал, и по его бесстрастному лицу невозможно было понять, о чем о думает и думает ли вообще хоть о чем-то, кроме ленты уходящей вперед серой дороги. — Как думаешь, он расскажет остальным? — сухо спросил Ричард, когда Генри открыл ему дверь машины, чтобы он вышел. — Не расскажет, — Генри бросил быстрый, но внимательный взгляд на лицо Ричарда, — Банни лучше будет изводить нас, бросая окружающим сальные намеки о природе наших отношений, чем преподаст всю информацию им на блюдечке. Он будет смаковать свой триумф, хоть и не жесток по своей натуре. — Понятно, — Ричард поник плечами и бессильно попытался захлопнуть дверь машины, спотыкаясь о собственные пальцы, — Ну, может нам это на руку? Окружающим может и не будет до нас дела. — Чарльзу и Камилле точно будет, — Генри плавно ухватил Ричарда за запястье и сам закрыл дверцу машины сильным и уверенным движением. — А Фрэнсис? — лицо Генри оказалось совсем близко; Ричард сглотнул и отшатнулся в сторону, испугавшись, что кто-то на улице колледжа их заметит. — Фрэнсис давно обо всем догадался, — беспечно бросил Генри, убирая ключи от машины себе в карман брюк. Он обернулся в сторону Ричарда, и стекла его очков сверкнули белым, — Из всех нас Фрэнсис более всего талантлив к изучению «человеческих пород». — Просто тебе стоило быть осторожнее и не целовать меня прямо в его гостиной! — вдруг с горечью воскликнул Ричард. В нем начал зарождаться огонь обиды и злости, от унижения и чувства беспомощности, от осознания собственной глупой, наивной беспечности и веры в то, что их отношения останутся незамеченными, а оттого безопасными, — Просто тебе стоило слушать меня, когда я говорил о том, что ты слишком настырен! Но когда ты меня в последний раз слушал? Тебе вообще хоть когда-нибудь было дело до моего мнения, до того, что я и как чувствую? Генри остановился — подошва его ботинок скрипнула по асфальту. В спину ему бил фонарь, и тогда, ощутив раздражающий глаза электрический свет, Ричард понял, что уже наступил вечер. В воздухе стоял колючий аромат прохлады. — Я предупреждал тебя, — ровно заговорил он, — Что мой характер тяжелый, и мне сложно считаться с чужим мнением и любить кого-то. Мне непонятны эти чувства, и я только учусь понимать их. Сейчас ты говоришь на эмоциях, поэтому твои слова не воспринимаются мной как нечто, на что я действительно должен реагировать. Возьми себя в руки, Ричард. — «Возьми себя в руки», — с раздражением передразнил он; Генри стоял перед ним, заслонив дорожку к гравию тротуара, и Ричарду пришлось столкнуться с ним плечом, чтобы пройти вперед. Он сделал два стремительных шага по направлению к зданию своего общежития и повернулся на каблуках лицом к Генри; оно показалось ему совсем обескровленным. — А если я хочу позлиться на тебя? Что ты тогда сделаешь? Заставишь меня плясать под свою дудку? Будешь манипулировать? — Делай, что хочешь, — Генри сжал губы, его взгляд потемнел и наполнился горьким серым отблеском, как будто настоящие свои эмоции он глушил, заталкивая глубоко вглубь сознания: Ричарду показалось, что, сделай он неосторожное движение, и взгляд Генри расколется подобно стеклу, и наконец он выразит все хранящееся внутри него отчаяние, боль, влюбленность, страсть, раздражение. Но Генри только сухо произнес: — Ты принадлежишь только самому себе. Я был бы последним ничтожеством, если бы претендовал на тебя. Моя любовь не значит то, что я владею тобой. — Окей, — Ричард глупо пожал плечами. Говорить тупыми молодежными фразами при Генри доставляло ему странное садисткое удовольствие, — Пускай так. Это классно, но я все равно злюсь. Пойду к себе. — Доброй ночи, Ричард, — прошелестел позади него холодный голос Генри. Ричард не ответил. Потом, лежа на своей пыльной кровати с одеялом желто-молочного цвета, утопая в ледяной полоске лунного свечения, проткнувшим оконное стекло насквозь, Ричард думал о том, что мог бы ответить Генри: сказать какую-нибудь ерунду, которая заставила бы их обоих задержаться, мог бы поймать своей ладонью его холодные пальцы, чтобы поднести их к губам. В таких мыслях Ричард проворочался до часу ночи, и потом, когда все тело, казалось, покрылось зудящими ссадинами и потертостями от жесткой ткани пододеяльника, он сел в кровати. В груди у него отчаянно скреблось чувство вины и еще одно, более нежное и жгучее чувство, заставляющее вставать дыбом волоски на руках. Несколько долгих, тянущихся целую вечность минут он продолжал сидеть на месте, собираясь с мыслями, — и затем вдруг подскочил, зашлепал пятками по холодному полу, тихо отворил скрипучий шкаф с одеждой. Ричард танцевал на одной ноге, торопливо натягивая шерстяной носок, нетерпеливо втянул себя в брюки, косо застегнул рубашку, накинул на плечи пальто — на улице температура сильно упала, и даже сквозь чуть приоткрытое окно в комнату пробирался кошмарный сквозняк. Благодаря связям в общежитии Ричард уже полгода пользовался секретным проходом под лестницей, чтобы незаметно от охранницы выходить на улицу ночью; сегодня в здании было особенно тихо, и он чудом не задел ни одной гремящей вазы на узкой тумбочке возле двери, и потом наконец оказался на свежем воздухе. Фонари разгоняли электрическим сиянием темные сгустки ночного неба, от темно-синей травы поднимались полоски молочного тумана. Сначала Ричард шел размеренным шагом, потом вдруг понял, что будет идти в таком темпе еще минут двадцать, и поэтому, опасливо оглянувшись по сторонам, он наконец принялся бежать. Ледяной воздух колюче цеплялся ему за щеки, ударял поддых; ботинки скрипели гравием, трава мокро чавкала под резиновой подошвой, но все, о чем продолжал думать Ричард, был теплый, шоколадно-оранжевый свет в окнах дома Генри Винтера. Ричард думал — спит ли он сейчас? Думает ли о том, что он, Ричард, бежит сейчас в нескольких кварталах от его дома? Заглянет ли он в окно, когда Ричард будет подбегать к двери? Что скажет, как будет себя вести? В доме Генри еще горел свет — окна гостиной были теплыми, как нагретая солнцем сторона яблока. Сердце Ричарда застучало в такт его торопливым шагам; он перескочил две ступеньки одним шагом, остановился, пытаясь разглядеть в гостиной людей. Окно было занавешено — только виднелся темный силуэт высокого шкафа. Затем он наконец постучал. Сначала он сам не услышал свой стук, потом постучал еще раз — громче и настойчивее, и тогда услышал, как по коридору приближаются шаги. Щелчок, скрип, шуршание, приглушенный звук работающего радио, рваный вздох — Генри стоял на пороге в одной рубашке и брюках, его волосы были слегка растрепанны, на щеке отпечатался след от подушки. Позади его фигуру освещал теплый оранжевый свет от люстры — в этом свете волосы Генри казались медовыми. — Ричард, — тихо произнес он, удивленно отступая на шаг назад, — Ты видел время? — Ага, — Ричард переступил порог и закрыл за собой дверь, а потом схватился жадными пальцами за воротник белой рубашки, навалился всем своим телом на Генри, вжимая его в стену, — Видел. Ричарду было тяжело дышать, кожа на его ладонях горела от прикосновений; зашуршала ткань, Генри немного завозился под ним, громко вздыхая, и обхватил Ричарда холодными пальцами за подбородок — огладил, провел волнистую линию до его губ, как будто стремясь успокоить, подчинить себе его бурную энергию, рычащую в изнеможении страсть. — Прости, Генри, — захлебываясь раскаленным воздухом, Ричард рванулся к нему, торопливо прильнул своими губами к его, принялся целовать, — Прости, прости, я виноват, извини меня. — Ричард, — хрипло выдохнул Генри, мягко отстраняя его от себя, — Я прощаю, все в порядке. Ты был на нервах. Я понимаю. — Не уходи, — Ричард с отчаянием вцепился в молочную ткань его рубашки, смял ее в беспокойных пальцах; взгляд Генри потяжелел, когда Ричард провел торопливой ладонью ему по животу и груди, зацепился ногтем за пуговицу, чтобы расстегнуть воротник и оголить острые ключицы, — Позволь мне быть рядом. — Будь, — теплое дыхание Генри коснулось затылка Ричарда: он обнял его, обхватил ладонями за талию, широким движением огладил спину. Они поменялись местами — Генри с долей властности вжал его в стену, навис сверху, затем вдруг смягчился. Ричард мгновение стоял, ошарашенно замерев — Генри не был тактильным, для него языком любви были слова и действия, и его прикосновения в сексе были строгими и грубоватыми; лишенные излишней осторожности, поначалу они даже нравились Ричарду, но сейчас, ощутив, как все тело Генри дрожит в нежной истоме, Ричард наконец понял, в чем так отчаянно нуждался все это время, по чему его сердце вечно ныло, болело. Ладонь Генри кружила по его лопаткам, пока он сам стоял, сгорбившись, и тяжело дышал Ричарду в плечо. Медленно и осторожно Генри принялся его раздевать — стянул вниз тяжелое пальто и оставил его лежать скомканным на полу, потом с легким нетерпением выдернул заправленные под брюки края рубашки, и, громко вздохнув, легко скользнул ладонями под нее. Ричарду захотелось застонать во всех голос, жалобно заскулить; он глотнул раскаленный воздух ошпаренным от поцелуев ртом, зажмурился, тонко задрожал, когда пальцы Генри скользнули вверх-вниз по костлявому позвоночнику. Они оба молчали, только дышали громко и надрывно, и Ричард что-то слабо мычал, сжимая зубы, пока Генри расстегивал ему брюки. Ричард сглотнул, ощутил, каким напряженным сделалось горло, и взглянул вниз: бледные пальцы Генри лежали поверх оттопыренной ткани его черных боксеров за девять баксов, и Ричарду сделалось так дурно, что подкосились ноги. — Чего ты? — голос Генри звучал, как шорох бархатной ткани, как влажный звук соприкосновения губ, от которого в животе скапливалось медовое удовольствие. Ладонь Генри была горячей, он мягко, последовательно надавливал ей на член Ричарда, липко проступающий сквозь темную ткань белья. — Генри, черт, — Ричард задрожал, схватился трясущимися ладонями за плечи Генри, чтобы не упасть; внизу у него все горело, член пульсировал, требовал прикосновения, ласки, а Генри все медлил, все мучил его, наблюдая темным взглядом за тем, как Ричард в изнеможении кусает губы. Совсем отчаявшись, Ричард жалобно прошептал: — Пожалуйста, Генри, я очень хочу, мне нужно… — Да, — коротко выдохнул Генри, легким поцелуем согревая ему щеку. Он никогда не отличался изощрениями в сексе — Генри нравилось четко следовать каким-то своим собственным правилам, не отклоняться от них, не выдумывать что-то новое и не заставлять партнера идти на унижения, и поэтому на просьбу Ричарда он отреагировал практически моментально. Ричард зажмурился, когда ощутил, как Генри осторожно стаскивает с него белье; он задышал громко и сипло, собственное тело стало ощущаться им как огромный кусок раскаленного железа, и когда Генри прикоснулся прохладными пальцами к его влажному, подрагивающему в возбуждении члену, Ричарду сделалось практически больно — и он застонал, надрывно и требовательно, толкнулся бедрами навстречу ласкающей его ладони, откинулся затылком назад, несильно ударяясь им о гобелен на стене. — Генри, — зашептал он, — Генри, господи, Генри… — Сейчас, — Генри на мгновение остановил движение ладони, торопливо щелкнул молнией на своих брюках, спустил вниз боксеры; Ричарду обжег щеки пунцовый румянец, он уставился на член Генри, как будто увидел его впервые, и с долей испуга до треска вцепился в ткань рубашки на его плече, — Тише, Ричард, все в порядке. «Нет, — хотелось прокричать Ричарду, — ничего не в порядке». Он с ужасом подумал о том, что может кончить прямо сейчас: все его возбуждение сосредоточилось внизу, сердце стучало так громко и часто, что Ричарду показалось, что это стук колес проносящегося мимо поезда, и когда Генри качнул бедрами ему навстречу, когда осторожно обхватил свой член и член Ричарда своей сухой и теплой ладонью, Ричард с отчаянием дернулся, ушибся локтем о стоящую рядом тумбочку. Ему вдруг захотелось уйти от прикосновения, сбежать, быстро преодолеть невысокий порожек, перескочить через ступеньки и побежать по скользкой траве, по хрустящему гравию к себе в пыльную комнату общежития. Только не кончать так быстро, только не скулить от обиды, когда к твоему члену прижимается член Генри Винтера. Мягкое прикосновение пальцев к лихорадочно горящей щеке вернули Ричарда в реальность — Генри смотрел на него возбужденным, но обеспокоенным взглядом. В следующее мгновение рука Генри сильно обхватила его за поясницу, оттаскивая дальше от тумбочки; Ричард забарахтался, как беспомощный котенок, но Генри навис над ним, вжал в стену, ошпарил теплотой своей кожи, подминая под себя. Влажные, стыдные звуки, сорванное дыхание, тихие стоны, чавкающее трение, гул в ушах, жужжание лампочки в светильнике на тумбе, шуршание хлопковой рубашки Генри, скрип ботинок — это Ричард начал съезжать вниз по стене. Генри усилил напор, продолжил грубовато дрочить им обоим; у Ричарда закружилась голова. Когда он попытался подумать о чем-то отвлеченном, чтобы снизить собственное возбуждение, ему показалось, что его мозг превратился в мягкую и бесполезную субстанцию, способную только на одно — зажигать узелки нервов, рождать в его теле наслаждение. — Я скоро, — Ричард влажно облизал губы, задышал, приоткрыв рот, — Генри, господи, я не могу больше… — Хорошо, — коротко выдохнул Генри: говорить ему было еще тяжелее, чем Ричарду. Дыхание Генри было хриплым и частым, он утыкался влажным от испарены лбом Ричарду в плечо, и он почувствовал, как быстро, торопливо задвигалась ладонь Генри. Последние мгновения, за которые держалось его терпение, показались Ричарду вечностью — долгой, мучительной, изощренной пыткой, в которой его то бросало в лихорадочный жар, то окунало в невыносимый холод, и легкие разрывались от недостатка воздуха. Он вжался в Генри, принялся нетерпеливо толкаться бедрами навстречу ему, заскрипел зубами, потом открыл рот, протяжно хрипя стоны, и наконец кончил. Генри подхватил его, чтобы он не упал, и кончил следом. Взмокшие от пота, лохматые, полуголые, трясущиеся от яркого оргазма, они стояли посреди коридора и смотрели друг другу в глаза — видели там что-то, доступное только им одним, отчаянно влюбленным и преданным. Лампочка оранжевого светильника продолжала тихонько жужжать. — Возьмешь мою пижаму? — хрипло спросил у него Генри спустя пару минут. — Ага, спасибо. — Хорошо, Ричард. Хорошо.