Берта присаживается за шатром, спустив штаны — наверное, отливать в лес сейчас не попёр бы даже последний придурок.
— Отвернись, идиот!
Что-то часто она до ветру ходит, а прошлым вечером, когда Джарвис потрошил зверицу, Берту и вовсе вывернуло под ноги Бервику.
Подумаешь, цаца выискалась!
Хмыкнув, Джарвис отворачивается, переводит взгляд на жухлую траву с подсохшей ржавой кровью, на растянутую на правилках шкуру — густо-красную, с широкими чёрными полосами, влажно блестящую и тянущую железом.
Хлопает себя по карманам, нащупав драгоценную бутыль. Коли выберутся, трёх недозревших котят, по счастью оказавшихся в брюхе зверицы, можно будет неплохо загнать в Орзаммаре — знатнючки из Алмазных залов верят, что звериный плод избавляет от бабьей немочи.
Не, ну а что? Кадашу — шкура, а насчёт остатнего речи и не было!
Собираются споро, поглядывая на ползущее по небу белое солнце, похожее на пылающий глаз.
Старик Герхард говорил, что красный лев — тварь ночная, а пуще того — сумеречная, а днём ей дрыхнуть положено.
Джарвис сплёвывает, сматывая добытую шкуру в тюк — не оставлять же зверю то, за чем явились? Зря, что ли, столько парней полегло? Герхард, конечно, калач тёртый, не одну полосатую тварь на шкуры пустил, да вот только… погорячился он насчёт «безмозглой скотины».
Исполинский — давешняя зверица была бы рядом с ним всё равно что наг рядом с нажьим королём — зверь обходил все ловушки, стремительным алым всполохом выпрыгивал из чащи, из лесных зарослей, из вязкой живой тишины.
Не чтобы насытиться — чтобы убивать. Первым он бросился на Барука — у водопоя подстерёг, в одиночку, как падла последняя. Загнал в ручей, вцепился в самое горло, мотая головищей, и по чудовищным его клыкам, похожим на мечи, текла горячая кровь. Жалобно тренькала о камни упавшая фляга. Алое вечернее солнце мешалось с криком. Эдвин и Джеральд бросились на выручку — и пали наземь под ударами когтистых лап, будто смертные — под молотом голема, которого крепил и ворочал в Наковальне Пустоты сам Каридин. За спиной лязгало оружие подоспевших ребят. Грязно ругалась Берта. Кажется, Джарвис выпустил в тварь девять болтов, да вот только все они мимо пролетели. Не то перепил на радостях — хотя он и после двух бутылок пива попадает в самый центр мишени, Берта не даст соврать — не то и правда отвело его руку чёрное колдовство. Зверь разжал челюсти, лишь когда смертный вопль сменился тишиною. Пустил по кедрам ошибающий до костей рёв. Глянул прямо на Джарвиса, скрываясь в тенях, и в жестоких его зенках не было ни боли, ни страха, ни ярости — только горящее пустотою ничего. Ну, с пьяных шаров и не то примерещится, трофей-то знатно обмывали.
— Оставь шкуру… ему. Может, ему нужно оплакать подругу… и детей, — говорит неслышно подошедшая Берта. Голос её кажется хриплым и ломким. — Может, тогда…
Джарвис раздражённо выдыхает.
— Послушай, я с Герхардом на красного льва ходил, когда ты ещё на точке в Лотеринге кашеварила, а старик этот дурного не скажет. Он как балакал: эти звери не живут с бабами своими и мальцов не растят. Не по понятиям это у них, вот.
Джарвис старается говорить так, будто они на хате сидят, а не от зверя ныкаются. Будто и правда голыми руками добыл он дюжину красных львов — на деле-то он тут только слушал. Герхард его больше словами натаскивал да потом контракты по мелочи подсовывал — на волка там, на лисицу, на большую диковинную змею из необжитых орлейских рек. На медведя с собой брал, на болотного рыболова и на клыкача — знатнюки хорошо скупают его кость для своих бирюлек, шахмат там всяких, подвесок.
А вот с красным львом как-то не срослось, но Берте о том знать без надобности.
— Мужик у них цельный район держит, ходит по нему, как Кадаш по Денериму, — продолжает Джарвис веско. Чтоб и Берту, значится, успокоить, и самому не ссыковать. — А к бабам своим — у них тож владения есть, но поменьше — только перепихнуться заглядывает. Другого мужика — грызёт до смерти. Ну, или это его грызут и район отжимают. Как-то так. Мы вот на его райончик, стало быть, пришли — а теперь уходим, а посему…
— Это… не просто зверь. Барук…
— Опять ты за своё!
Джарвис мотает головой, прогоняя подступающую паскудную ярость — на Берту и её глупые суеверия, на Кадаша и его клятое золото, которое мертвякам уже без надобности, на полосатую падлу и на Барука. Как вот теперь Джарвису бабе братовой и мальцу в зенки смотреть? Что они жрать должны? Мож, словечко за них замолвить перед Кадашем — чтоб принял в Хартию, да вот хотя бы хавчик бойцам готовить да платье чинить, а там, глядишь, и в перевозчики лириума выбиться можно. Под прикрытием, вроде как. У Хартии ведь много лиц. От бабы тут проку мало будет, а вот малец… чем он дурнее Берты? Как мамка её копыта отбросила, тож вертеться пришлось, и ничего, выстояла!
— Я к чему веду? Глупости это всё. Хитра полосатая тварь, друффало порой к себе на стол приманивает, крича по-ихнему, да всё одно — скотина, куды ей против разума! Братского понимания у ей нету, пред удалью она пасует, а как взбесится — сама ж на колья напорется. Бешеный зверь то, а не кара твоего Создателя. Смекаешь?
Что бы там Берта не придумывала, здесь, в царстве чёрного отрожного леса, нет места ни Камню, ни Создателю. Разве что старый бог-солнце смотрит из-за скал налитым кровью глазом. Как там его, бишь, кличут? Эльран или Эльнан? Барукова мамка — тётка Герда — всякий раз по-разному сказывала, особливо когда пойла налижется.
***
— В старые-престарые времена был один тейг, но стоял он не тут, под землёю, а на поверхности, — говорит тётка Герда заплетающимся языком, подтыкая засаленное одеяло. — И жители его были всё равно что наземники.
Страшно шестилетнему Джарвису и страшно, наверное, Баруку — ведь последнему болвану в Пыльном городе известно, что гном без камня — всё равно что наг, выдернутый из норы жестокой рукою ловца.
— И смотрели они в небо без страха, а солнце смотрело на них в ответ.
Тётка Герда замолкает — перевести дух — и чёрные космы падают ей на лицо, скрывая собою грубые клейма.
Несёт водкой и вяленым нагом, на стенкой пищат крысы, а на сердце пусто и страшно.
Где настоящая мамка? Что она? Когда стражники её отпустят?
Мысли трепыхаются и теснятся в голове, будто наги в клетке. От них становится ещё поганее, и Джарвис жмурится сильно-сильно, стискивает Барукову ладонь под одеялом и спрашивает скорее, чтоб голос стал громче трусливых пищащих мыслей:
— А какое оно было, небо то?
— Высокое и глубокое, будто чаша в руках самого короля, — отвечает тётка Герда. Красиво она говорит, складно, по-учёному — на зря ж в охотницах за знатью ходила и в Мастерской Памяти пять лет жила, у летописца в наложницах. Давно, до того, как вся красота с ней соскочила.— А солнце плавало в нём, как тезпадамово яйцо в сковороде.
— Не такое уж и страшное! — не верит Барук.
— Но однажды бог-солнце прогневался на тех гномов. Сжёг он их землю своим безжалостным взором, обрушил на них огонь и гром, ниспослал крылатую гибель с небес. Камни тейга стали красными от крови и горячими от гибельного пламени, а крики обречённых скоро сменились тишиною. Много погибло гномов в тот страшный день, а кто остался — не мог более смотреть на солнце, ибо опаляло оно их кожу и жгло глаза, а лёгкие их гнили от ядовитого пепла. Но гномы не сдавались. Шли они слепыми и безмолвными, прячась от его пылающего яростного лика, и тогда лишь вздохнули полной грудью, как Камень укрыл их в своих могучих объятиях.
***
— Что же, веди нас, старшой, — хмыкает Берта, вскинув арбалет.
Кажется, она хочет сказать что-то ещё, но голос её тонет в воплях и в шипении погребального костра, опрокинувшегося на поляну подобно лавовой реке.
И в зверином рёве, ошибающем до самых костей.
