«куда ж я теперь уйду;
Катапульта в райские гребаные чертоги — специально для тех,
кто будет гореть в аду»
— Будь хорошей девочкой. Или постарайся, чтобы тебя не поймали.
Она улыбается солнечно, кивает как заводная кукла и кутается в черный плащ. Голос у Обито низкий и глубокий, с легким треском. Как у поленьев костра в ночи. Иногда — обжигающе горячий, иногда — отстраненный и холодный, как прогоревшие угли.
— Конечно, Обито-сама! — на душе тепло от одного его присутствия.
Ей кажется, что достаточно дышать одним воздухом с Обито и мир сразу становится идеальным. Хорошим. Правильным.
Ей кажется, что Тоби был с ней всегда, с самых первых воспоминаний. Там он неровный по краям и какой-то неуместный, но она
точно его помнит. Мысли об этом вызывают тупую боль в голове. И они расстраивают Тоби. Поэтому,
она ведь хорошая девочка, да, да? она трясет головой и гонит их прочь.
— Рин? — он окликает ее на выходе из подземелья, смотрит в пространство расфокуссированным взглядом. — Не забудь про тренировки.
Фигура исчезает, словно кто-то стер ee ластиком из пространства, в одно мгновение.
Сакуре Рин сразу словно бы становится холоднее. Она обхватывает себя руками в попытке не раствориться в этом злом и хищном мире.
Тоби иногда называл ее чужим, коротким именем со странной нежностью. Впрочем, ее это не слишком волновало. Важно было то, что он ее учил и раз за разом тянул уровень выше и выше, туда, куда сама
Сакура Рин никогда бы даже и не подумала, что способна забраться. Быстрее. Выше. Сильнее. Он делал из нее идеальное оружие, вытачивал, отрезая все лишнее с ужасающей безжалостностью.
Правда ужасать она перестала очень быстро. Стала…
захватывать.
Она любила Тоби всей своей душой (во сне иногда мелькал образ темноволосого мальчишки, одинокий и злой, но, но…
Саске-кун?)
Тоби ругался на ее слабые руки и маленький обьем чакры и приказывал драться. Драться
Сакуре Рин не нравилось, но Тоби говорил ей
надо-
и гладил по волосам с каким-то мучительным трепетом, когда ей удавалось победить. Очаг болел и печать на лбу чесалась, а от пилюль мутило. Шрамы (ками, на ней столько шрамов теперь, это же так некрасиво, Ино будет смеяться…
Кто такая Ино?) ныли и воспалялись. Особенно хорошо было, когда Тоби брал мазь, жирную и пахнущую мятой, и осторожно водил горячими пальцами по шрамам. У
Сакуры перехватывало дыхание и мурашки шли по коже. Он даже снимал перчатки для этого! Хотя не перед кем больше этого не делал. Только перед
Рин.
Ради этого она могла бы притащить для него голыми руками всех биджу за хвосты, а не подраться с какими-то отбросами. С любыми, по факту. Они все зовут его Тоби, тогда как ей дозволено называть его
Обито.
И они все не важны, кем бы ни были.
Память, прежде цепкая и безупречная, плыла и ускользала. Мелькали иногда чьи-то глаза — черные и серьезные.
Саске? Она любила его? Как она могла его любить, если всегда был Обито?
Голова опять начинала раскалываться.
Она вся раскалывалась между страхом и обожанием, болью и азартом,
Сакурой и
Рин.
— Выведи Саске из убежища, — приказ Тоби звенит в голове заглушая мысли. Камуи подхватывает ее тело,
рука Обито на плече и это почти объятье.
Сакура бросается в катакомбы как гончая, потому что Обито попросил и это все, что ей нужно. Голова болит и кружится.
Пролетевшие по касательной кунаи кажутся оскорблением или шуткой — Сакура даже боли не чувствует — она скользит ближе, еще ближе…
Нет, она,
ей кажется, никогда не могла прочитать по глазам
Саске? что он думает; но теперь…
Его даже более безжизненное, чем в воспоминаниях лицо вызывало немой восторг. И безразличие. И гнев.
Зачем он нужен Тоби? Неужели ему не достаточно ее?
Он кладет ладонь на эфес клинка и мышцы видимо напрягаются.
— Что ты тут делаешь, Сакура?
О, теперь то он ее заметил. Слова слетают с языка непроизвольно:
—
Скучал по мне, Саске-кун?
В не
Сакуре все еще осталось немного любви к нему. И чуть больше смерти.
