славьте меня. я влюбленных убил, я над всем, что живет, ставлю nihil. никогда никого не хочу любить. люди? что — люди? я раньше думал люди прекрасны, я раньше думал, люди важны, а теперь понимаю — они ужасны, и, по сути, мне не нужны.
~~~
володя проливает разжиженную растворителем масляную краску себе на брюки. проливает и тупо смотрит, как желтая светлая охра впитывается в серый хлопок. даже не матерится уже: сил на это нет. тупо закатывает глаза. закатывает глаза и рукава. велимир поднимает глаза от книги: — ну ты еблан, конечно. володя ему ничего не отвечает. володя понимает, что это теперь брюки для рисования. а он ведь в них сегодня хотел вести лилю в театр. володе тяжело. телефон от вибрации уведомления соскальзывает с края стула и падает на пол. давно пора взять себе за привычку не класть его так, чтобы ему легко было свалиться. но володя всегда забывает. лилечка, 15:24 я думаю что не смогу пойти с тобой сегодня, совсем устала после пар: (( это мог бы быть удар под дых, выбивающий желание жить, но это скорее удар по печени: тупо больно. скорее даже без больно. просто тупо. тупо. володя роняет телефон обратно на пол, а себя роняет на постель. прямо в брюках, изгвазданных краской. плевать. — ты чего? — ничего. глупо говорить что-то вслух; володя устал разжевывать людям свои эмоции, вытаскивать из себя эту кашу, выдирать из себя мякоть чувств, чтобы в ответ получить скупое, сухое: — сочувствую. или — ты держись. или — все еще наладится. володя больше не видит смысла говорить о том, что внутри него копится, оседает мерзкими шматками на внутренностях межреберных мышц, потому что… потому что зачем? людям неинтересно слушать, что у тебя там в башке творится, они лишь ждут своей очереди высказаться. они лишь ждут случая, чтобы сказать «а у меня то же самое». сесенин, 15:32 йоу ты занят?вы, 15:33
зачем тебе эта информация
сесенин, 15:33 пиво пошли пить, зачемвы, 15:35
я не хочу пить с тобой пиво.
вы, 15:36
пошли
~~~
— понимаешь, маяк, если бы она была твоим человеком, ну, вот знаешь, от макушки до ногтей на ногах, то тебе не надо было бы уговаривать ее остаться. сережа родился в сентябре. володя родился к сожалению. — тупая мысль какая-то. — почему это? — потому что это ты сказал. маяковский слабо может объяснить, зачем он вообще с есениным разговаривает. зачем он пьет с ним пиво на этой лавочке во дворе кампуса, где их каждую секунду может спалить директор института, зачем он разглядывает его льняные, масляно-желтые почти кудри на солнце, зачем он ноется ему про то, что лиля с ним в театр не пошла, зачем он ему себя доверяет. володя мало кому себя доверяет, но сереже довериться не жалко. почему-то. почему-то нет этого вечного ощущения, что тебя вот-вот наебут, или что тобой воспользуются, или что тебя размажут по стенке, протерев потом руки антисептическими салфетками — ну его, вдруг заразный какой? сережа смотрит на него исподлобно-улыбчиво-детски, поправляет челку пальцами и затягивается сигаретой. — прекрати меня буллить. — прекрати нести чушь. — это не чушь и ты это знаешь, потому так и злишься. володя смотрит есенину в глаза — голубые и теплые, почему-то, несмотря на их холодный оттенок. нет никакой романтики в том, чтобы смотреть в чужие зрительные органы, размышляя о прозрачности склеры и сочетании цвета сосудов и мышц в радужке, но я почему-то тщетно заглядываю в твои, надеясь найти там ответ на вопрос: а что ты, собственно, чувствуешь?~~~
они с есениным знакомятся довольно… довольно… странно, наверное, не то слово. наверное, тут больше подойдет слово тупо. или слово нелепо. или слово эм. то утро началось с того, что володя наступил в рвоту. утро было февральское, скользкое, снежное, а он был невыспавшимся после полуночного чтения учебника о древнегреческой трагедии. в то утро его злила жизнь: злили соседи в общежитии, злила ледяная вода из-под крана, злил невкусный пересахаренный кофе, злили тараканы на кухне, злил колючий свитер, надетый впопыхах, злили люди, набившиеся в переполненное трамвайное нутро. он наступил в рвоту на первом этаже. наступил и чуть не убился, поскользнувшись и проехавшись носком ботинка по гладкому кафелю. вахтерша глянула на него сочувственно и ничего не сказала. ощущение было такое, как будто дали ледяную оплеуху. володя бесился в бессилии и торопился в корпус, который издевательски расположили на другом конце города. за стеклом по улице шустро шныряли прохожие, все на одно лицо, в одинаковых пальто и ботинках. кое-где толпу разбавляли девочки в ярких шарфах. кое-где вспыхивал красный, желтый или радужный кусок материи и становилось на секундочку светлее. потом кусок материи исчезал так же быстро, как появлялся и снова становилось уныло: серо-черно-коричнево. до следующего шарфа. рыхлое нутро трамвая было пустое — люди болтались в нем, как высохшие горошинки в стручке. володю мотает туда-сюда вокруг поручня, пока кондуктор не рявкает: — молодой человек, сядьте! володя закашлялся, чтобы не расплакаться. или потому что простыл. тачки выворачивают наружу пряное, мазутное филе. их тошнит пассажирами посреди проспекта, они хнычут гудками и торопливо разбегаются. разъезжаются. володя глядит в окно: торговые центры, рынок, фикспрайсы, кофейни, остановки, прохожие. бродячие собаки, фонарные столбы, липкая слякоть тротуаров, болотистость, ломкие людишки хромают вдоль каналов и старательно вышагивают против ветра, а смысл? володя бы позволил себя сдуть к чертям собачьим. — молодой человек, сядьте! — да куда я тут сяду? она косится на маяковского неодобрительно, озлобленно, и отворачивается, уходя в другой конец вагончика, побрякивая монетками в карманах сумки. еще только девять утра, а володю уже кто-то ненавидит. на пару он опоздал. топтался пару секунд перед дверью аудитории, пока из-за спины не послышалось деликатное бюрократическое покашливание и спокойный, чуть охрипший голос с запахом беломора: — долго будете тут стоять? — евгений александрович… я… — якорь от буя. заходите, маяковский. про себя володя уже готовился долго и мучительно умирать на протяжении полутора часов этого семинара. и в целом, не ошибся. — вы вообще не поняли эсхила, — он показательно глумился. — во-об-ще. скажите честно, вы читали? володя думает: еще бы я не читал. володя думает: я поэтому и опоздал: потому что до трех часов ночи вглядывался в нудные стихотворные строчки, плохо переведенные с древнегреческого и клевал носом в страницы. — читал. — а такое ощущение, что даже в глаза книгу не видели. володя думает: а у меня такое ощущение, что вы в глаза долбитесь, потому что недосып и желание убивать на моем лице написаны, и соединить две точки этой нехитрой головоломки вполне несложно. евгений александрович иронично посмеивался, а после занятия задал володе писать эссе про эсхила и древнегреческую трагедию. чертыхаясь, он просидел еще два занятия. потом был перерыв в полтора часа, за который он успел настрочить три листа, выбросить пять, выпить еще одну чашку мерзейшего кофе в буфете и обсудить с велимиром его желание бросить пить. пахло от него перегаром, и володя предположил, что его желание не доживет до вечера пятницы. была уже среда. володю тошнило: от эсхила, от плохого кофе, от того, что впереди была пара по отечественной литературе, а значит, полтора часа нытья про пушкина. тошнило от предстоящей вечерней поездки на (опять) переполненном трамвае и холодном ужине из бутербродов, который будет съеден в одиночестве, на подоконнике в попытках дописать дурацкое эссе. маяковского тошнило от жизни. от ее бессмысленности, ненаполненности, пустоты и абсолютной потерянности. прозвенел звонок. тошнота достигла апогея в виде нервного срыва. на пару володя не пошел. пошел в курилку. опустился на скамейку, вытянул из кармана пальто пачку с последней замученной сигаретой и спички. закурил. затянулся. в голову отдало низкой, гулкой истомой. откинул голову и взглянул в небо: оно было жухлое и пятнистое, как стариковская кожа. маяковский ехал в трамвае, когда понял, что на автомате добирается привычным маршрутом в общежитие. трамвай трясло. володю тоже. пахло дымом и талым снегом. пахло водкой, тоской, булками, кофе, смогом, перегретой резиной, пластиком, сигаретами. и почему-то именно в этот день он, самый неаккуратный человек из возможных, и ненавидящий стирку, решил наконец-то разобраться с кучей грязного белья, скопившегося в корзине. оно смотрело неодобрительно уже третью неделю. на маяковском были последние более-менее чистые брюки и предпоследний свитер, который он, вообще-то, не любил — он был цвета сырого ливера и очень колючий, так что надеть его можно было только с рубашкой. но рубашки, как шкуры дохлых животных, лежали в корзине с остальными грязными шмотками, разбросав рукава, как мертвые конечности. короче, володя решил постираться. поднял себя с кровати, взял корзину, нашел в шкафу остатки стирального порошка и поплелся на первый этаж, в прачечную. ему там, в общем-то, нравилось. там всегда было немного душно из-за высыхающего на общих сушилках белья, и пахло лавандовым кондиционером. негромко стучали машинки, капала воды из плохо закрученного крана в ванной для ручной стирки. володя зашел в прачечную и сразу немного удивился. во-первых, там было светло. во-вторых, кран не капал, а шумел. а потом он увидел его. он стоял на коленках возле ванны и стирал что-то на руках. кажется, это были джинсы. в глаза бросились волосы. сразу было видно, что он натуральный, природный блондин. но знаете, как это бывает — в детстве волосы у таких людей очень светлые, золотистые, а с возрастом темнеют, становятся цвета ржи или спелой пшеницы. его же выглядели детски нежными и вились на висках в очаровательные локоны. володя не видел лица, потому что он отвернулся от двери. только шею, ухо, часть скулы и висок. он был в огромной футболке непонятного цвета — какая-то смесь зеленого, серого и коричневого, — и в таких же огромных ему брюках. под коленями у него уже скопилась лужа, накапавшая с локтей, к которым вода лилась с рук, стирающих белье. володя мог бы заткнуться и ничего не говорить. но… он влюбился. в эти мокрые шершавые худые локти, светлые завитки на шее и висках, и сердитое дыхание человека, у которого что-то не выходит. поэтому он сказал: — первый раз вижу, чтобы кто-то тут стирал на руках. обычно люди пугаются, когда кто-то делает подобное. у володи тихие шаги и дышит он не шумно, поэтому его не видно и не слышно, пока он не решит показаться. а он, не поворачиваясь, сказал язвительно: — ну, теперь увидел. можешь задокументировать, если это такое шокирующее для тебя событие. мог бы обидеться, но почему-то стало смешно. — ничего забавного. он наконец-то обернулся. самое обычное лицо; самый обычный нос, губы и скулы. не сказать, что он был как-то ужасно красив. то есть… скорее, надо было приглядеться, чтобы эту красоту увидеть. эта красота была маревом на картинах боттичелли, сполохом на портретах кане. как будто поверх черт провели тонкий слой золотистой краски, скрадывающей остроту и четкость. он была как в дымке, как в тумане. но володя вглядывался. — почему ты стираешь на руках? — психотерапевт посоветовал. как способ заземлиться. — правда? теперь засмеялся он: лампочным, острым, желтым смехом. . — нет. У меня просто нет денег на машинку. и он снова отвернулся к своему мокрому белью. — я могу заплатить за твою стирку. — нет. я тебя вижу первый раз, не знаю, как тебя зовут и вообще… — володя, — тупо сказал маяк, как будто услышав только эту часть тирады. неловкое молчание. — сережа. — теперь знакомы. можно я заплачу? — нет. как отрезал. как будто володя тянул его из проруби, а он орал и хлестал по рукам, которые ему протягивали. — ладно. может, тебе как-то по-другому помочь? сережа смахнул со лба прилипшие волосы. — можешь джинсы отжать? у меня сил не хватает.~~~
любовь это не что-то, что мы потеряли и должны найти. это не что-то, что нам дарят, и не что-то, что мы забираем. любовь скорее похожа на кирпич, который нечаянно падает вам на голову, пока вы идете мимо стройки. вы думали, что защищены навесом, а вот и нет. вам пробивает череп и вы истекаете кровью на тротуаре. с любовью примерно так же. ты никогда не знаешь, кого тебе предстоит полюбить. и если бы тебе сказали: «эй, этот человек станет тебе дороже всего на свете» ты бы покрутил пальцем у виска. вот он? вот он? правда? не смеши. а потом. знаете. оно просто случается. володе приятно думать, что он умеет что-то такое чувствовать. круто не быть черствым. любовь… много на что похожа. на кирпич, например. еще — на любимое в детстве печенье. на возвращение домой, туда, где тебя ждут. на огромную, неисчерпаемую лужу боли. на надежду. на счастье. на детство, на все воспоминания о детстве. и влюбляться в кого-то — это как греть руки об батарею после того, как ты в январе несколько часов провел на улице. это как идти по лестнице и пропустить ступеньку. удар сердца — бумс — и ты летишь, тщетно пытаясь найти равновесие и опору. падаешь куда-то в пустоту и кричишь, но уцепиться не за что. такова твоя судьба. таково твое предназначение — полюбить и пропасть. и на самом деле это не страшно. с этим просто нужно смириться, как мы смиряемся со многим: с тем, что не поступили в тот университет, в который мечтали поступить, что мы не получили работу, или что последнюю бутылки нашей любимой газировки купили прямо у нас перед носом. любить — уязвимо. ты становишься слабым. но это не плохо. быть слабым — не плохо и не позорно. нет ничего плохого в том, чтобы признать: — да, я люблю тебя. да, ты мне очень дорог. да, мне никто, кроме тебя, не нужен. да, я счастлив, когда ты рядом, и мне грустно, когда мы не общаемся и тебя нет в моей жизни. признать то, что ты слаб — вот где сила. потому что когда ты скажешь вслух, что ты сдаешься, больше ты ничего бояться не будешь. а что в этом такого? разве есть что-то позорное в том, чтобы чувствовать что-то хорошее по отношению к другому человеку? разве есть в этом что-то ужасное? это не античеловечно, это очень даже гуманно. и… возможно, мы причиним друг другу много боли. возможно, мы друг друга сломаем. но знаешь, полюбить тебя было прекрасно, и я не хочу думать о том, что будет дальше. может, я выиграю спор: «кто любит больше». может, я тебя возненавижу (хотя на самом деле мне кажется, что если ты можешь возненавидеть того, кого любил, то ты и не любил), может, я прокляну твое имя и буду желать тебе всех смертных мук. но сейчас я хочу только радоваться твоей улыбке и тому, как ты смеешься. и хочу, чтобы ты был счастлив. пусть и без меня. володя разводит грязь на страницах и холстах, почти не ест и только курит: одну за другой, пять, семь сигарет, глядя в небо. после шестой небо начинает вращаться вместе с силуэтами листьев деревьев, налепленных на него. после восьмой хочется сползти на брусчатку и больше никогда не вставать. — сереж. сережа. сережа признаков жизни не подает. — я люблю тебя, ты знаешь? второй год уже люблю. лихорадочно, систематически, патологически, поломано, патогенно, неправильно, не так, как надо любить; нездорово, нездорово, наизнанку, навыверт, все через одно место. эй, сереж, я говорю тебе грубости, потому что не знаю, как сказать нежности. эй, сереж, я пытался любить других, но они по сравнению с тобой — жалкие дураки. эй, сереж, я знаю, что тебе все равно, но ты только рядом останься, ладно? ты только подыши рядом со мной одним воздухом. мы с тобой такие непохожие, что даже дышим по-разному. ты — шумно, жадно, дышишь, чтобы жить. я — тихо, беззвучно почти, по чуть-чуть глотая кислород, лишь бы оттянуть момент, когда ты снова уйдешь в бар, в парк, к друзьям, к своей новой зайке, кисе, лапе, солнцу. — я зову тебя солнцем, володь, не потому что ты мне дорог, а потому, что хочу, чтобы ты держался от меня на расстоянии сорока шести миллионов километров. так говорила лиля. так никогда не скажет сережа. — мне снилось, что ты сказал, что у тебя нет на меня времени. — у меня всегда есть на тебя время, родной. щемит. вяжет. скулит. щен, собачонка, псинка, подвывающая, поджимающая хвост. я люблю тебя тебя тебя. я выбираю тебя. из сотен людей, которые могли подойти под мои рациональные параметры, я выбираю тебя, потому что что-то случилось, какая-то химия стукнула мне в висок, проломила хрупкую кость, внутрь пробралась, не повредив ничего жизненно важного, но я с ума сошел. я канатоходец. одно неосторожное слово и мир рухнет. одно неосторожное слово и сережа уйдет, понурив плечи, молча, нахмурившись, и больше не будет его белозубой улыбки, теплых пальцев, родинок на скулах, жилистой шеи, остро очерченных плеч. не будет частушек до стука соседей по стенам, не будет озорного взгляда из-под кудрей и на спор брошенного: — давай до дна? не будет водки, воды, воздуха, не будет ни ху я. это неправильно — любить кого-то вот так. больше, чем себя, больше, чем жизнь, больше, чем мир. любить больше, чем любовь. — многие люди любят не людей, а лишь ощущения, которые им приносят выбросы эндорфинов при влюбленности. володя не такой. володя «я умру за тебя». «я убью за тебя». «я убьюсь за тебя». хочешь, я вены вскрою, хочешь, в петлю полезу, хочешь, прямо сейчас пулю себе в грудную клетку пущу? открою доступ к тому, что и так твое давным-давно — забирай, оно к тебе рвется. оно к тебе лупится, торопится, оно к тебе бежит, как марафонец на финишной прямой. забери это глупое собачье сердце. не мучай. — и я тебя люблю, володь. это не то же самое. и это самое болезненное на свете: любить кого-то так, что у тебя спирает дыхание, и понимать, что тебя тоже любят — но не в том смысле. но немножко иначе. немножко по-человечески. тебя любят как того, с кем было много хорошего. тебя любят как того, кто рисовал их портреты, писал им стихи и курил с ними в пять утра перед вылетом в родной город. как тех, кто пахнет мятой и кофе, как тех, кто вечно в синяках и улыбается, скрывая то, что внутри крошится на куски. таких не любят по-настоящему. таких любят, потому что они других греют, потому что от них жар наружу идет, а для внутри ничего не остается. потому что они отдают все, не прося ничего взамен. потому что такие — искренние, горячие, хохочущие и эпатажные — не могут не нравиться, но любить таких невозможно. потому что если приблизиться к солнцу, разделишь участь икара, а у людей отличный инстинкт самосохранения. — не любишь, — бормочет володя. закуривает одиннадцатую. сережина ладонь соскальзывает на его. — меня не надо просить остаться.