***
Голос, искаженный хрипящими динамиками, долетает к коридорам шестого крыла тихим шипением, но Глеб всё равно прекрасно различает каждое слово, отскакивающее от черепной коробки и распадающееся в голове новой волной пиздеца. Он сжимает пальцами виски, потому что слышит неприятный звон даже после того, как сообщение заканчивается и отдаленный коридор снова заполняет оглушительная тишина. Её нарушают быстрые глухие шаги уже спустя каких-то пару минут, и Бумагин появляется из коридора также быстро, как скрылся за его стенами несколькими минутами ранее: — Это что за пиздец? — емко озвучивает он мысли их обоих в этот момент. — Она ей рассказала? — Ты еблан? — также емко спрашивает его Глеб, устало потирая виски и смотря на него исподлобья. — Если бы она рассказала, то вызвали бы сразу тебя. — А, бля... — цедит Панк, у которого видимо от надвигающейся катастрофы напрочь отключается соображалка. — А чё делать-то теперь? Если бы кто-то в этой жизни знал, как Глеб устал от вечного вопроса «а чё теперь делать», то этот человек определенно проявил бы к нему сочувствие. Понятно, что необходимость решать все происходящие перипетии идёт в комплекте с званием предводителя своей шайки придурков, но он просто по-человечески устал от всего, что творится, и сейчас просто стоит на грани того, чтобы психануть и пустить всё на самотёк. Ему в самом деле осточертело быть в подвешенном состоянии. Мать воспитывала его... правильным. Во всех смыслах, с ранних лет объясняла почти на пальцах об эмпатии, сострадании, дружбе, чувствах и всеобъемлющей любви. Мать воспитывала его добрым. Отзывчивым, справедливым, порядочным. Мать воспитывала его таким, каким его возненавидел отец. — Ты слишком мягкий! Этот мир сотрёт тебя в порошок, разломает кости и запихает тебе же в глотку. Этот мир не для таких как ты. Этот мир, для таких как он. Для таких, как его отец — холодных, расчётливых, беспринципных. — Есть только два пути, Глеба, — пьяно хрипел отец, опираясь на бликующую в свете солнца бутылку коньяка. — Либо ты нагибаешь мир, либо мир нагибает тебя. Но отец никогда не учил его нагибать мир. Ничему вообще не учил — он просто пробирался в голову и подкармливал там оголтелых бесов, взращивал демонов, заставляя становиться похожим на себя. Эти демоны внутри молили о хлебе, до трясучки голодали по бесчинствам, желали самого грязного, дикого, беззаконного. Глебу хотелось их придушить. Раздробить череп и вытащить их, закончить войну между тем, что вечно жаждет справедливости и тем, что хочет только творить беспредел. — Бля, я знаю о чем ты думаешь! — опасливо восклицает Панк, вытягивая его из мыслей. — И ты даже не думай об этом... — И о чем я по-твоему думаю? — Что мне надо пойти и рассказать, я по твоему лицу это вижу... Глеб зарывается лицом в ладони, устало выдыхает. Неужели сегодня победит та его часть, что пытается быть хорошей? Он поднимает голову и вглядывается в лицо Панка уже потонувшее в полностью сгустившихся сумерках. — Курить есть? Я рюкзак забыл в столовой. — Только ашка, — Бумагин вытягивает из кармана то ли темно-фиолетовую, то ли синюю — в темноте не разберёшь — и протягивает Голубину. Тот ожидаемо морщится — не курит подобную херню, не изменяя сигаретам лет с четырнадцати, но все равно глубоко затягивается, от чего слабый салатовый огонёк на секунды озаряет тёмный закуток крыла. Прозрачный дым с химозным ягодным привкусом вылетает из ноздрей, срывается с губ и распадается в темноте, он затягивается снова и быстро слезает с подоконника, не давая себе времени передумать. Хватает Бумагина за предплечье и тащит в сторону третьего крыла, от чего тот издаёт какой-то нечленораздельный обреченный звук, но послушно идёт следом за неимением другого выбора. Они добираются до кабинета Изольды за два коротких пролёта, сперва Глеб видит у соседнего от двери подоконника Ларионову, как обычно отрешенно вычитывающую какой-то конспект, а следом он даже отпускает Панка и вопросительно поднимает бровь, когда замечает, что рядом с Ларионовой на том же подоконнике сидит Кожихов. — А ты какого хуя тут делаешь? — озвучивает он раньше, чем успевает подумать, как глупо и внезапно это звучит. — Могу задать тебе тот же вопрос, — резонно замечает тот, и у Глеба появляется какое-то смутное желание воткнуть его лбом в стык подоконника. Он даже как-то бесконтрольно делает шаг в его сторону, но Бумагин предугадано одергивает его за руку, меняя направление и разворачивая к себе: — Фара, да хуй с ним, ты понимаешь, что мне пизда? — бормочет он еле слышно, уводя Глеба на пару шагов в сторону за угол, чтобы их разговор не слышали. — Во второй раз меня точно исключат, а отец просто ушатает, ты же помнишь, что он сказал тогда... Глеб помнит. Забыть отца Бумагина не получится, даже если намеренно прилагать к этому нечеловеческие усилия — генерал-лейтенант министерства внутренних дел России Бумагин Юрий Сергеевич наверняка был сущим кошмаром для всей организованной преступности в рамках своей юрисдикции, но кроме прочего, он был втройне сущим кошмаром для Панка — строил того с самого детства, воспитывал словесно и рукотворно, чтобы тот был, что называется, «шелковым», как он часто любил повторять. Только Бумагин-младший вырос нихера не шелковым, скорее «шероховатым» — научился юлить и выкручиваться, безбожно врал, с малых лет пропадал на улице, шёл против всех возможных правил зачастую просто на зло отцу. По нему плакал детский психолог, но Юрий Сергеевич в жизни бы не допустил такой блажи — «все эти психошизики сами себе пусть голову лечат, а мы уже как-то сами разберёмся». Разбирался он, как настоящий мужик военной закалки — кулаками. Панк частенько приезжал из дома с синяками на заведомо неприметных местах, так, что заметить их могли только собственно Фара, Морти и Лазин, но помочь ничем, кроме как помазать «Спасателем» особо труднодоступные гематомы на спине, не могли. Отец Бумагина даже не общался ни с кем из их семей, хотя Голубин знал его с класса шестого и даже был частым гостем в их доме, до момента, пока пьяный Бумагин-старший не разбил бутылку коньяка об стену рядом с головой Глеба. Целился он вообще-то в Панка, но лучше ситуация от этого не стала. Они с Панком это никогда толком и не обсуждали, просто перестали появляться сперва в доме Бумагиных, а потом и у Глеба тоже. Кажется он из-за этого и стал его самым близким другом — у него дома самого была такая поебота, от которой хотелось бежать и прятаться, вот они и бежали вместе. Прятались, правда, в дешевом алкоголе — им, тогда дай бог пятнадцатилетним, продавали только в одном минимаркете на автовокзале, а эта так называемая «Корзинка», если верить надписи на вывеске, ассортиментом люксового пойла не славилась. Они глушили кислое вино, какой-то почти паленый коньяк и, иногда, когда совсем уже бесоебило от тошнотворного дешманского алкоголя, покупали «Мартини». Долго смотрели на полторалитровую бутылку, прикидывали насколько не по-пацански пить вдвоем это откровенное дерьмо, но в итоге пили, конечно — глушили залпом прямо из бутылки, и каждый запивал своё собственное никак не тонущее в этих градусных литрах одиночество. Свои невысказанные фразы, свои совершенно не по возрасту проблемы, своё нежелание возвращаться домой, где у каждого — своё, и у каждого — лучше бы не знать. Потом в ход пошли лёгкие наркотики, первая саттива, которая, как оказалось, глушит рвущийся наружу крик даже эффективнее автовокзального пойла. Так они познакомились с Михайловым — тот ошивался в районе, где они обычно зависали, и с виду был обычным шнырём с травой на кармане, а оказался в итоге чуть ли не соседом Глеба по участку. У Михайлова дома, в отличие от этих двоих, всё было хорошо — единственный ребёнок в семье, золотце, любовь мамы, папы и дедушки-владельца цементного завода, но тот все равно рвался наружу из золотых пелёнок и в конечном итоге они все пересекались на улицах. В какой-то момент они стали неразлучной шайкой-лейкой, отправились в «Аврору», где подцепили ещё и Лазина, который был на удивление не по годам взрослым и сообразительным, и всё вообще пошло по накатанной. Только вот возвращаюсь к баранам, если бы отец Бумагина узнал хоть десятую часть его экспириенса за последние пару лет, он бы лично разорвал его голыми руками, поэтому сейчас испуганное лицо Панка Глебу было совершенно понятно. Но. — Мы ведь несём ответственность за свои поступки, правильно? — приглушенно озвучивает он, наблюдая как на лице Панка одна за одной меняются эмоции. — Несём, — обречённо кивает тот. Глеб шумно вздыхает, упираясь ладонью в стену, опускает голову вниз и устало прикрывает глаза. Как ему всё это осточертело за последние дни, кто бы только знал. Но мы ведь несём ответственность за свои поступки, правильно?***
Полина теряет счёт времени, несмотря на то, что прямо над головой Изольды на полке из красного дерева стоят механические часы — они тикают размеренно и негромко, и это действует на нервы. Тик-так, тик-так. Будто отмеряют время, сколько Полине осталось учиться в этой школе. По ощущениям, не больше нескольких часов — Изольда вообще не смахивает на образец терпения, поэтому в том, что оно у неё с минуты на минуту закончится, Полина не сомневается. Особенно после того, как та отрывается от светящегося экрана ноутбука и обращается к ней: — Полина Александровна, не надумали мне ничего сказать? Полина качает головой. По ощущениям она потупела вполовину — ни одной здравой мысли в голове, хотя бы намёка на то, что могло бы её спасти. Из коридора она слышит приглушённые голоса Сони и Влада, и в довесок ещё и испытывает неловкость, что им пришлось идти вместе с ней и теперь сидеть там в коридоре, будто у них других дел нет. — Могу я отправить сообщение? — уточняет Полина, и Изольда Викторовна кивает, хоть и немного настороженно хмурится.19:44 ..
Идите в корпус, я здесь надолго
За стенкой слышно копошение, а после голоса стихают, и Полина чувствует, что и вовсе осталась совершенно одна. Ей хочется поделиться с Изольдой своими мыслями, рассказать без вранья, как есть, что она не хочет создавать проблем ни себе, ни ей, и что она бы рада рассказать, но не может, но озвучить всё это она не успевает. Дверь за ее спиной распахивается с такой силой, что стукается об соседнюю стену, чуть не отбив тонкий слой узорчатой штукатурки. Полина резко оборачивается на звук, и, видит бог — хорошо, что она сидит, потому что тот факт, что на пороге кабинета стоит Голубин, окончательно выбивает её из колеи. У него взъерошены волосы, рубашка с парой расстёгнутых сверху пуговиц вздымается груди, будто бы он бежал, галстук съехал на бок и в целом он выглядит достаточно растерянным, и от этого всё становится ещё более странным. — Глеб Геннадьевич? — Изольда спускает очки на нос и отвлекается от компьютера. — Чем могу вам помочь? — Это я, — спокойно отвечает тот. — Я это сделал. Большой вопрос, у кого глаза округляются сильнее — у Изольды Викторовны, которая кажется даже приоткрывает рот в нюдовой помаде от удивления, или у Полины, которая в страхе оборачивается обратно к столу и цепляется рукой в его край, стараясь перевести дыхание. Будто это она сейчас стоит запыхавшаяся на пороге кабинета замдекана. Он что, бежал сюда? Бежал, чтобы что? Защитить своего друга? Как благородно, прости господи. — Глеб, я очень неприятно удивлена, — цедит Изольда, окончательно теряя интерес к ноутбуку и с глухим стуком захлопывает его, поднимаясь с места. — Поднять руку на девушку... Я была о вас лучшего мнения. — Я не поднимал на неё руку, — пожимает он плечами, и Полина чувствует движение воздуха за своей спиной, когда он делает пару шагов к столу. По ударившему в ноздри знакомому запаху мяты и шоколада она догадывается, что он стоит совсем рядом, но следующую секунду сомнений в этом и вовсе не остаётся, потому что Голубин опускает ладонь на ее плечо и мягко поглаживает: — Просто немного забылся в порыве страсти, — размер глаз Полины уже стремится к бесконечности, и она подаётся вперёд, то ли чтобы встать и уйти, то ли просто в попытке отдалиться от Голубина, который почти вжался в её стул, но ладонь с длинными пальцами тут же аккуратно возвращает её на то же место. — Ну, вы же меня понимаете. Не всегда получается себя контролировать, когда дело доходит до получения удовольствия. Даже не видя его лица, Полина по голосу понимает, что он откровенно ухмыляется, и наверняка испытывает удовольствие от того, как Изольда пару раз ловит ртом воздух в попытке отыскать подходящие слова. На напудренных щеках выступает лёгкий румянец, хоть она и не похожа совершенно на венец целомудрия, но слышать такие открытые заявления от учеников явно не привыкла. — Вот как... — она поджимает губы, в растерянности стреляя глазами по сторонам, пока не находит взглядом Полину, которая, кажется, готова провалиться сквозь пол прямиком в кабинет физики этажом ниже. Она готова поспорить, что её щеки горят как маковое поле, и она старается дышать размеренно, правда получается это из рук вон плохо, потому что Голубин всё ещё держит ее за плечо и кажется даже не думает отпускать. — Да, вот так вот... — вторит Глеб словам Изольды, и подушечками пальцев скользит вниз по ключице и обратно, сжимая и разжимая ладонь. —Полине наверняка было неловко говорить об этом, но мы решили, что рассказать будет лучше. Проблемы ни мне, ни ей не нужны. Изольда опускается обратно на стул и даже не поднимает на Голубина взгляд, уперевшись глазами в стол, то ли и правда настолько ошарашенная новостью, то ли стараясь обдумать все вышесказанное. В конце концов она устало вздыхает, снова поднимается с места и обходит стол, залезая в высокий вертикальный ящик с выдвижными комодами. А вот теперь, когда Изольда отвлеклась, Полина не может удержаться от того, чтобы обернуться. Поднимает взгляд через левое плечо и вопросительно вскидывает брови, на что получает привычный игнор — Голубин смотрит прямо, увлечённо разглядывая томики Бродского на полках, только длинные пальцы всё ещё покоятся на Полинином плече, хотя Изольда уже отвернулась и представление пора бы заканчивать. — Что мне с вами делать... — цедит та себе под нос, пока из целой кипы бумаг в ящике выбирает пару пустых бланков с распечатанными строками. — Запретить вам взаимодействовать я не могу, но это не должно вызывать вопросы у других учеников, и тем более у преподавателей. Глеб, в следующий раз ведите себя чуть более сдержанно, пожалуйста. На словах «в следующий раз» Полина издаёт едва различимый сдавленный звук, который напрочь теряется среди шелеста бумажных листов, которые активно перебирает Изольда. В прочем, теряется он как раз только для неё, потому что Голубин склоняется ниже и буквально впечатывается в лицо Полины, говоря нарочито громко: — Милая, с тобой всё хорошо? Полина поворачивается в его сторону и ей тут же приходится отклониться назад, чтобы не воткнуться носом в его лицо. Она старается вложить в свой взгляд все испытываемые эмоции, но получается откровенно так себе, потому что в голове всё смешивается в кашу. При ярком свете лицо Глеба кажется ей ещё более уставшим — под медово-зелёными глазами пролегли глубокие тени, впадины, окрашенные в бледно-синий. Он выглядит невыспавшимся, заебанным, но даже при всей усталости в глазах искрит привычная надменность. — Не обижайся на меня, — продолжает он свой спектакль, и Полина еле сдерживается, чтобы не закатить глаза. Но следом Голубин сокращает расстояние и её щека вспыхивает огнём от едва различимого касания его тонких губ. Такого мимолетного и такого естественного, будто они каждый день на протяжение нескольких лет чмокают друг-друга в щечки. Будто бы это сейчас вовсе не вызвало волну нераспознанных ощущений, захлестнувших Полину разом от макушки до кончиков пальцев. Этот цирк пора прекращать, и она резко вскакивает на ноги под вопросительный взгляд Изольды, чуть не сносит с ног Голубина и делает несколько уверенных шагов к двери, когда в воздухе распадается резкое «стой». Которое заставляет впечатать стопы в пол. Заставляет остановиться на месте, подчиниться вопреки любому здравому смыслу. Она и себе даже объяснить не может, почему сталь в голосе Голубина влияет на неё так, что она готова упасть в его ноги, если тот скажет это сделать, поэтому когда ее обратно притягивает на место обжигающая ладонь, она уже не сопротивляется. Просто падает обратно в прострацию и ждёт, пока Изольда заполнит какие-то документы, всё же незаметно вытягивая руку из цепких пальцев Голубина. — В общем, — наконец поднимается из-за стола Изольда, держа в руках два заполненных листа. — Всё же инциденты подобного рода недопустимы в учебном заведении нашего уровня, поэтому во избежание повторения и для того, чтобы остальным ученикам было неповадно, вы оба отработаете наказание. Полина стоя немного позади Голубина слышит, как тот усмехается, но Изольда тут же переводит на него взгляд и добавляет: — Глеб Геннадьевич, не думаю, что ваше довольное лицо сейчас к месту, я лично прослежу за тем, чтобы в этот раз отработку вы посещали исправно. Посеща-ли? Полине сейчас не послышалось? Это издевательство растянется как минимум на несколько раз? Изольда протягивает им двоим листы, и Полина, видя список дней отработки, сначала думает, что это какая-то тупая шутка. — Это шутка? — тут же копирует ее мысли Голубин. — Вы за курение меньше дней даёте, а здесь я должен весь месяц отрабатывать, за вот это? — он снова берет руку Полины и поднимает в воздух, девушка дёргается вслед за ней, как тряпичная кукла. — Что за херня?! — Глеб Геннадьевич, выбирайте выражения, я вас прошу. — Мне больше нечего сказать, — отрезает он, и на лицо возвращается привычное безразличие. — В таком случае, не смею вас больше задерживать. Можете возвращаться в корпус. Голубин разворачивается и делает пару шагов к двери, Полина следует его примеру, но голос Изольды Викторовны за ее спиной заставляет притормозить: — Полина Александровна, а вам я рекомендую всё же направить энергию в учебу, а не на организацию своей личной жизни. — Всенепременно, — кивает Полина, слегка повернувшись и стараясь сдерживать хлещущее наружу раздражение. — До свидания. — Доброй ночи, — долетает из закрывающейся с тихим скрипом двери. Коридор корпуса полностью погружён в темноту, и Полина соображает в какую сторону двигаться только заметив в нескольких метрах от себя высокую фигуру. — Что за цирк ты устроил?! — она нарочно ускоряет шаг, потому что Голубин даже не думает останавливаться, просто топает дальше в сторону лестничных пролётов, и его высокая фигура напрочь теряется в темноте пустого коридора. Шаги эхом отбиваются от стен — с ростом Голубина для него это наверняка обычная скорость, в то время как Полине буквально приходится бежать за ним, подавляя тупое желание схватить его за рукав тонкой белой рубашки и развернуть к себе. Он за такое её наверняка уничтожит, поэтому она держит себя в руках. В какой-то момент Полине и вовсе кажется, что он её просто игнорирует и продолжит делать это и дальше, но когда они заворачивают в лестничный пролёт, он подаёт голос, размеренно перебирая ногами по ступенькам: — Как-то слабо смахивает на «спасибо», — отстранённо замечает он, будто вовсе и не ей в ответ, а куда-то в пустоту. Полина от такого бреда давится воздухом, чуть не пропуская ступеньку под ногами: — Я тебе ещё и спасибо должна сказать?! — от возмущения она даже забывает с кем разговаривает, да и сгустившаяся темнота сумерек напрочь скрывает силуэт Голубина где-то впереди, а общаться не видя его оказывается намного проще. — Да я под угрозой исключения, а прошло всего два дня! Общаться — это, конечно, очень громко сказано, потому что на реплики Полины он не отвечает, просто пропускает мимо ушей и продолжает также медленно спускаться, между ними уже как минимум половина пролёта и в этот раз Полина даже не пытается его догнать. Но от скопившейся обиды фразы вылетают в пустоту между перилами кованных лестниц сами собой: — Это всё из-за тебя, ты меня во всё это втянул! — она даже полностью останавливается, вцепившись в деревянную отделку края перил, и будто только в эту секунду полностью осознаёт, что всё произошедшее красными нитками приколото к одному единственному человеку. — Спасибо, что тебе хотя бы хватило смелости прийти сюда самому, а не подослать Панка, как сегодня утром. Когда слова теряются где-то в пределах лестничной клетки, Полина не сразу понимает, почему вдруг стало так тихо. Почему стихли шаги на лестнице и почему слышно только её сердце, готовое выбить изнутри грудную клетку. Но оно пропускает пару ударов, когда шаги раздаются снова. Настойчивее, быстрее, и с каждым — всё громче и громче. То, что Голубин вернулся на один пролёт вверх Полина понимает только в момент, когда он впечатывается в неё из темноты, и спина ловит прохладу стены от мягкого удара по лопаткам. В секунду становится нечем дышать — то ли от того, что его рука прижата поперёк шеи, то ли от того, что он снова настолько близко, что можно почувствовать через одежду тепло чужой кожи. — Я никого к тебе не посылал, — цедит он каждое слово, и глаза злобно бликуют в темноте. — И я бы этого — он поднимает вверх её руку и трясёт перед лицом — никогда не сделал. И в конце этой реплики ему бы её отпустить, ну, по-хорошему. Убрать руку, развернуться, уйти, всё ведь уже сказано? Вернуться в комнаты, покурить в окно. Послушать Панка, как сильно он охуел, когда Глеб отодвинул его от кабинета Изольды и сказал идти в корпус. Послушать, как вдвойне охуеет Морти, недоверчиво изогнув тонкую бровь, скажет: «Ещё раз, Фара что сделал?». И Бумагин повторит ему. Дважды. Потом ещё в третий раз, когда Лазин вернётся. Вот и Глебу пора бы уже вернуться. Уйти. Но он не уходит. Сам не знает с чего, только что считал глазами бесконечный ряд одинаковых ступенек под ногами, обдумывал, каким паршивым выйдет октябрь с отработкой два раза в неделю, а теперь стоит тут. Перед ней. Снова. В какой чертов раз. Чувствует предплечьем как бьется чужое сердце, или своё, он уже не в силах разобрать, да толком и не пытается. Пытается только разглядеть что-то в глазах, которые даже в тёмной лестничной клетке ловят какую-то ничтожную каплю света и бликуют серо-голубыми пятнами. Дышит через раз. Пытается понять, какого хуя. Почему сейчас сорвался вверх по лестнице, чтобы кому-то что-то доказать? Оправдаться? Почему сейчас стоит здесь и готов трясти её за плечи и орать в лицо, только бы она ему поверила? Ему ли не похуй, ровным счетом-то? Вот о чём и речь. Пусть считает его конченым, так будет проще. Он ведь и правда, правда, в самом деле такой. Не сделал этого — сделает другое. Всё правильно, считай меня плохим. Зависнув ещё всего на долю секунды взглядом на её лице и отбросив какие-то уж слишком ебанутые мысли, он толкается ладонью от стены и разворачивается на пятках, спеша покинуть уже это проклятое место. Успокоиться. Но так колко прилетает по спине уверенный голос: — Я бы тоже никогда этого не сделала. — Чего? — спрашивает через плечо, почти на автомате, но почему-то всё равно немного замедляет шаг. — То, что ты сказал Изольде в кабинете. Я бы с тобой никогда. Конец её слов глушится в его хриплой усмешке. Он останавливается полностью, думает всего секунду, а потом делает шаг назад и в полоборота оказывается снова так близко, что Полина жалеет о том, что вообще умеет разговаривать. Жалеет, что поступила в эту тупую школу, жалеет о том, что когда-то вообще родилась на свет, и о том, что Голубин тоже когда-то родился. Ещё утром ей рядом с ним хотелось спрятаться, а теперь хочется просто умереть, распасться на атомы под прожигающим насквозь движением зелёных глаз. Чертов. Тупой. Придурок. — Да что ты говоришь... — Голубин водит потемневшим взглядом по её лицу. — Ты бы никогда? — Никогда, — выдыхает она, и чуть не задевает губами его щеку, потому что он незаметно для неё смял до ничтожного расстояние между ними, оказавшись вне его допустимых пределов. Склонившись так близко, что в секунду стало слишком мало воздуха, и слишком много его. Теплые пальцы скользят вверх по её запястью, аккуратно обходя неощутимыми касаниями предплечье, поднимаются выше и оплетают шею со спины, заставляя Полину застыть на месте, испуганно вглядываясь в лицо в нескольких сантиметрах от себя. — Никогда? — он отрывает взгляд и вдруг спускается ниже, выдыхает в её шею, касаясь горячей кожи прохладным воздухом. Полина вжимается лопатками в стену, пытаясь уйти от непривычных ощущений, но мягкая ладонь на шее притягивает её обратно. — Никогда... — она закрывает глаза и шёпот срывается с ее губ в темноту, такой надорванный, что она и сама бы себе не поверила. Вот и он не верит. Полина чувствует по короткому выдоху на своей коже, как он ухмыляется, а потом лестничный пролёт просто схлопывается, сжимается до размеров влажного следа от едва различимого касания горячих губ на её шее. Секундное прикосновение оставляет на коже горящий след, пропускает разряды ниточек тока по всему телу и заставляет так отчаянно откинуть голову назад, захлебнувшись нагретым воздухом, что если бы не рука, покоящаяся чуть ниже её затылка, она бы наверняка с размаху врезалась головой в каменную стену. Ты бы никогда, конечно, ты бы точно, определенно, на сто процентов никогда. Секунды тянутся вечностью, падают одна за одной в разогретом воздухе, но ощущение времени напрочь теряется, когда он опускается ниже, и Полине приходится сжать губы чтобы не заскулить вслух от обжигающего дыхания на влажной коже, которое касается ямочки на ключицах, бежит вниз по спине, расплывается тёплой волной по всему телу. Она бы никогда. Никогда. Никогда. Просто невыносимо хочется чувствовать, как отзывается всё внутри на настойчивые прикосновения. Приоткрыть рот, почти словив губами чужие губы. Которые растягиваются в тугую ухмылку, едва не мазнув влажным прикосновением: — Кажется, ты сама себе не веришь... — шепчет он, не отдаляясь, и милисекундные касания всё же остаются на распалившейся коже. — Я уверен, что если я сейчас разверну тебя к стене и стяну с тебя трусики, ты под ними будешь насквозь мокрая... Щеки Полины вспыхивают алыми пятнами, неразличимыми в темноте, но её громкий вдох в тишине он расслышал прекрасно, и губ вновь коснулась самодовольная ухмылка: — Я прав, скажи? — хрипит он в её шею, прижавшись всем телом, и тщательно построенная граница дает первые трещины. Тонкая ткань его рубашки передаёт жар горячей кожи, хочется прижаться руками к груди, провести вниз, вытащить заправленную часть из брюк и запустить под неё пальцы. Коснуться твёрдых мышц, наверняка прекрасно ощущаемых на очерченном торсе, ощутить обжигающие касания на своих ладонях. За секунду хочется слишком многого. Особенно вдохнуть так глубоко, насколько это возможно, потому что рядом с Голубиным Полина напрочь забывает как делать даже самые простые вещи. Толком не разрешает себе дышать, чтобы не сойти с ума окончательно, потому что даже короткими вдохами в горло проникает его запах — он ощущается на кончике языка, чувствуется в ноздрях, оседает в голове. Навсегда оседает в голове. И когда Полина находит себя полностью закованной в его руки, оплетающие талию и мягко оттягивающие назад за волосы на затылке, когда понимает что ничего и никогда не хотела так сильно, как ощутить на языке его вкус, когда он тонкими пальцами разворачивает ее голову к себе и расстояние между губами вновь сокращается до миллиметра. Когда любое неверное движение приведёт к неминуемой катастрофе. Он шепчет, выдыхая прямо в ее рот: — Евсиченко, ты же в самом деле абсолютно права... Полина слышит его, но боится даже открыть глаза, а в следующую секунду ловит ртом пустой воздух перед собой и по резкой прохладе вокруг понимает, что он ее отпустил. А из темноты слышится привычный голос. Не тот, что жарко шептал ей на ухо минуту назад — другой. Тот, что правильный. Он отдаляется вместе с монотонным стуком набоек об лестницу, но все равно долетает до адресата с небывалой точностью: — Ты со мной и правда никогда не. Потому что так низко я не опущусь. И в прохладе лестничного пролёта почему-то становится невыносимо холодно.