Теория принятия

Считанные секунды нужны для того, чтобы глаза хоть немного привыкли к тёмной комнате. Ровно настолько, чтобы обозначить перед собой очертания дверного проёма и увидеть в полумраке поблёскивающий металл потёртой дверной ручки. Выцепив её глазами, Полина тут же что есть силы дёргает вниз, больно толкнувшись плечом в резную поверхность, но дверь остаётся на месте, а ручка в ответ лишь неприятно звякает механизмом, вернувшись в исходное положение. Непонятно на что рассчитывая, Полина дергает её ещё раз, и наверняка повторила бы это действие снова, может даже не единожды, но в дверь прямо перед лицом из-за её спины врезается худощавая ладонь. И до неё вдруг доходит. Сначала медленно, но потом за доли секунды набирая немыслимый разгон, чтобы окатить с ног до головы ледяной волной осознания: Её не заперли в кладовке. Заперлись вместе с ней. Всего две буквы, а какая поразительная разница, от которой по спине струится неприятный холодок. — Оставь ручку в покое, — раздаётся где-то над ухом шипящий шёпот. — Уйдёшь, когда я скажу. И пазл складывается. Длинные тонкие пальцы, даже в темноте выделяющиеся молочно-бледной кожей, опаляющий шёпот, от которого мурашки пробегают от затылка до поясницы и хочется рухнуть на пол без сил — когда до мозга доходит, кто стоит прямо за её спиной в тесной и тёмной комнате, кровь в миг остывает до минусовой температуры, клубясь ледяными волнами по венам и пробивая на мелкую дрожь. Полина резко оборачивается, тут же встретившись взглядом с Голубиным и отпрянув назад, глухо и больно стукнувшись затылком об дверь. Потому что слишком. Слишком близко. Так, что можно разглядеть тень ресниц на щеках, которые ловят мягкий луч света из единственного малюсенького окошка под самым потолком. Рисунки на тонкой шее, извивающиеся чернильными линиями на бледной коже и уходящие за воротник форменной рубашки — успел переодеться, думает про себя Полина. Но если быть совсем честными, то эта дурацкая мысль про форму — секундная, ей в голове просто не хватает места, потому что всё занято доверху прожигающим взглядом потемневших до почти черного цвета глаз. А ещё тепла, что исходит от руки, всё ещё прижатой к двери рядом с Полининым лицом — запястье находится так близко, что она буквально чувствует щекой жар чужой кожи. А ещё слышит запах — отчетливо, до щипания в носу, пахнет ментоловым гелем для душа, а сверху терпким мужским парфюмом. Так, что кружится голова. Но ей нельзя давать себе даже секунды промедления, нельзя чувствовать слабость. Нельзя, даже если от каждого вдоха чужого запаха ноги предательски мякнут и становятся ватными. Флэшбеки прошедшего утра влетают без спроса и разрешения. Вихрем за секунды в голове проносятся кадры из кабинета физики, и Полина вжимается ещё сильнее в поверхность, а рука скользит по двери, наощупь пытаясь отыскать ручку. Ей нужно бежать, далеко и без оглядки — эта мысль теперь всегда материализуется в голове, стоит Голубину даже просто появиться на горизонте. Потому что если играть в ассоциации, то ассоциация с ним — опасность. Потому что он такой, что от него хочется спрятаться. И она пытается, честно, ей бы только скрыться от этого взгляда, и поэтому рука сама собой нащупывает треклятую ручку. Это всё так бессмысленно, что обоим хочется рассмеяться — ему даже искренне, может, разве что, с долей недоумения, а вот ей почти истерически, потому что, честно говоря, не до смеха. Даже в полумраке видно, как бровь Глеба вопросительно поднимается вверх, когда ладонь девушки всё же ложится на металлическую ручку и та со звоном опускается вниз. — Я что-то непонятно сказал? Снова неприятный лязг, повторившийся ещё пару раз с короткой амплитудой. Почему в этом коридоре никого нет?! Кто-то ведь должен увидеть попытки выбраться изнутри кладовой комнаты? Мимо двери как раз топает замечтавшийся Герасименко, когда внутри кладовки с губ срывается раздражённый вздох, а в следующую секунду ладонь Полины оказывается крепко сжата, прежде чем она смогла бы снова дёрнуть эту несчастную ручку вниз. Глеб с нажимом почти приколачивает запястье к двери слева от её лица, и это небрежное движение вынужденно сокращает расстояние ещё сильнее. До невыносимого. — Послушай меня, — шёпотом, снисходительно и почти ласково, и от этой псевдо-нежности внутренности будто перекручивает в мясорубке. — Я задам всего пару вопросов, соврёшь — я об этом узнаю, так что в твоих интересах ответить правду. Полина сначала вроде бы как собирается кивнуть, но он говорит слишком много, и тягучий шёпот становится опьяняющим. Конец фразы и что-то там про интересы она вообще не воспринимает — засматривается на движения губ и чуть не плавится от еле ощутимых касаний чужого дыхания на открытой коже. А потом в голову приходит то, что по-хорошему надо бы загнать с размаху обратно как можно глубже. Всего на секунду мелькает глупая до невозможности мысль — его губы на вкус также отдают ментолом и шоколадом, как запах, что кажется уже въелся изнутри? Наверняка они тёплые на контрасте с холодом в ядовито-зелёных глазах, такие же тёплые, как и руки что сжимают её запястье. И это становится наваждением. Неправильным. Невозможным. Он заканчивает свою тираду и просто смотрит на неё, видимо, ждёт хоть какую-то реакцию, а она пытается справиться с отчётливой и неподдающейся контролю мыслью. Той, что за секунды разрослась настолько, что ей стало тесно в голове. Стало тесно везде. Этой мысли на самом деле вообще нет места в этой вселенной, потому что она где-то за гранью. Они оба за гранью, только за двумя разными, и так далеко друг от друга даже сейчас, когда между ними не больше пары десятков сантиметров. С разных миров. А мысль всё ещё живет. Горит и светится — такая яркая, что Полина понимает — кажется, хоть это вспыхнуло и на секунду, но теперь осталось с ней насовсем. И вот от этого точно надо бежать. Сломя голову и ломая стены. Только его терпение лопается прежде, и не дождавшись ответа он сильнее прижимает тонкое запястье к деревянной поверхности. Не пытается сделать больно — по хватке чувствуется, что если бы хотел — точно сделал, это скорее как напоминание ей, что он всё ещё здесь. Но это действует по-другому. Ощущение чужих рук на себе, осознание полной беспомощности и страх неизвестности делают своё дело, и Полина толком не осознавая вдруг всхлипывает и чувствует как по щекам скользят вниз первые тонкие линии слёз. Это явно свежая травма — не та, что на руке, в голове. Воспоминания всё ещё отчетливые — в кабинете физики всё начиналось также — «хочу с тобой просто поговорить», а в итоге на предплечье и бёдрах горели синими пятнами последствия настойчивых «разговоров». Видимо Голубин решил закончить начатое своим дружком, и даже оказался умнее, выбрав более подходящее место — в кладовку уже точно не придёт преподаватель, и вообще никто не придёт, её некому больше спасать, и от этого слёзы начинают течь сильнее. Полина только и находит в себе силы пробормотать почти беззвучно «не надо, пожалуйста», на что получает взгляд из-под вопросительно-поднятых бровей: — Ты шизанулась что ли? — недоуменно хмурится Голубин. — Чё ты ревешь? И короткое движение, которое вышло внезапным даже для него. Рука, на которую он упирался, скользит пальцами на её затылок, еле касаясь в непонятном, непрочитанном желании... утешить? Он вовремя останавливается, осознав, что почти запустил пальцы в светлые волосы, и замирает окончательно, наткнувшись в полумраке на распахнутые в испуге голубые глаза. Так и стоят в оцепенении несколько секунд, он — не понимая, что вообще делает, а она — будто закована в кандалы, когда с одной стороны обжигающе тёплая рука всё ещё держит запястье прижатым к стене, а с другой стороны еле ощутимые прикосновения подушечек пальцев, которые обездвиживают её даже сильнее. И когда он находит себя уже почти в сантиметре от её лица, вдыхающим до боли в носу запах вишни и всё ещё не осознавая в какой момент ситуация вышла из-под контроля, он как сквозь толщу воды слышит её слова: — Не трогай меня... Пожалуйста, не трогай... — голос дрожит от слёз, и хорошо, что её глаза в страхе зажмурены, и она не видит его взгляд. Гремучая, отупляющая смесь недоумения и растерянности. Он явно не ожидал такой реакции, он вообще ничего из всего этого не ожидал, ему просто нужно было спросить без лишних глаз с кем она ещё успела повздорить настолько, что ей оставили на руке эту красоту. По воле обстоятельств она хранит его большой секрет, и если у неё в школе завелись враги — ему важно об этом знать. Но всё пошло как всегда не по плану. И он в полном недоумении — ведь в прошлый раз он был с ней более груб, и она конечно в страхе нормально так от него шарахнулась, но в ярко-голубых глазах не было и намёка на слёзы, а сейчас это за секунды переросло почти в истерику, стоило ему только прикоснуться. Он вообще терпеть не мог это проявление эмоций, оно вызывало в груди всплеск сдавленной боли и обнажало поганые, утонувшие и погрязшие в грязной тине на дне воспоминаний чувства — как отец доводил мать до слёз почти каждый чертов день, и как она запиралась в своей комнате после его ухода, а Глеб сидел под дверью, слыша из-за стены её громкие всхлипы. Доставало из закромов забывшееся чувство растерянности и отчаяния, когда он от нервов колупал мраморную облицовку возле двери в комнату матери, но она никогда его не впускала, не позволяла успокоить и никогда после об этом не говорила, на все всегда был один ответ — «взрослые разберутся сами, не лезь». Слёзы были запрещённым приёмом. Они обезоруживали, буквально швыряли его в бессилии на пол, поэтому когда Алеся начинала плакать, он просто уходил. Не мог терпеть рядом с ней эту слабость, не хотел даже допускать зарождения внутри этого ублюдского желания утешить и успокоить. А что теперь? Дверная ручка перед глазами всё ещё поблескивает в полумраке, как и слёзы на её щеках, а в кармане лежит ключ, ведущий к спасению. Для двоих. Но металл остаётся нетронутым. Он утешает себя, что остаётся на месте только чтобы сделать то, зачем пришёл. «Кто это сделал?» — простой вопрос, который почему-то застрял где-то поперёк горла и засыпался сверху ворохом какого-то нездорового желания... Он даже не понимает, желания чего. То ли сдавить тонкую кисть в руке до хруста, то ли небрежно смазать с щёк прозрачные капли. То ли сильнее обхватить лицо ладонью и заставить заглянуть в глаза, то ли просто прижать к себе в попытке успокоить. И от последней мысли ему становится дурно, буквально, будто вокруг вмиг стало меньше воздуха. Потому что он чувствует слабость. Забытую уязвимость, которую закопал внутри за семью замками, а теперь они с лязгом лопаются один за другим оголяя чувства как высоковольтные провода. И что действительно важно — так это даже под страхом смерти не позволить ей это почувствовать. Она не должна понять, даже допустить в своей тупой головушке такую мысль, что им можно манипулировать какими-то там слезами. Лучше пусть чувствует страх — это простая и понятная эмоция, которая должна преобладать над всеми остальными. И прежде чем всё же озвучить свой вопрос, он кладёт ладонь прямо на тонкую шею. Ту ладонь, которой чуть было не зарылся в её мягкие волосы, но вовремя напомнил себе как это неправильно. А сейчас правильно. Ощущать физически, как бьется учащенный пульс под подушечками пальцев, видеть как она в ужасе распахивает веки и широкие зрачки мечутся по пределам глазницы, как судорожно ловит ртом воздух. Заставить себя выбросить из головы мысль разделить с ней этот вдох. Вздор. Бред. Ему бы выйти подышать, точно нужно на свежий воздух, только покончить твою мать уже с этим вопросом, но он не успевает. Стоит ему только склониться ближе, немного сжав пальцы на горле, как Полина толкается назад ещё раз, с такой силой, что дверь жалобно дергается в дверном проёме, а потом она вдруг смотрит из темноты прямо в его глаза. Слова долетают какими-то ошмётками. Рвутся на кусочки, разлетаются по воздуху, и в её голосе столько отчаяния, что он боится в нём захлебнуться: — Прошу тебя, пожалуйста, не надо... — сдавленный выдох касается ладони на её шее. — Я же уже сказала Бумагину, что никому ничего не скажу, что вам ещё от меня нужно... Она громко всхлипывает, с надрывом, и это больно режет по ушам. Понимание догоняет его не сразу. А когда всё же врезается в голову, руки сами собой опускаются, он разжимает ладони и девушка почти валится вниз, тут же в страхе вжимаясь в угол всё ещё запертой двери. «— Я же уже сказала Бумагину...» Глухим ударом изнутри по рёбрам... что это, блять, такое? Злость? На то, что с какого-то хера патлатый придурок лезет без разрешения куда не просят? На эти слёзы, на... В памяти всплывают стрелки на колготках, опоздание на урок, её заплаканные глаза... Блять, да нет. Нет, нет, нет. Он же не... И он хочет спросить. Убедиться, наверное, чтобы не сойти с ума, но как только снова поворачивается к ней, прижавшейся к стенке, понимает — не спросит. Потому что заметив его движение она сильнее вжимается плечами в поверхность, и отчего-то это секундное действие отзывается у него в груди неприятным давлением. Он хмурится, прикрывает глаза, наощупь находит в глубоком кармане ключ и со скрипом проворачивает его в замочной скважине, впуская в каморку прохладный свежий воздух. Как только дневной свет с коридора касается пола и старых окрашенных стен, Полина срывается с места, даже не оглянувшись, и быстрым шагом убегает по коридору. Когда хлопает дверь здания спортзала, Глеб выпадает из мыслей, понимая, что так и остался стоять на одном месте, даже не пошевелившись. С ворохом мыслей в голове — одна краше другой. Сжимает руку в кулак, и ключ металлическими насечками оставляет на ладони красные вмятины. Что это, блять, вообще было?! Какой-то сдвиг по фазе, на секунду треснула привычная парадигма, он, что, твою мать, чуть не поцеловал её?! Какой чертов бред. Это просто какое-то секундное помешательство, не больше, сейчас она ушла — убежала, и от тех мыслей не осталось и следа. Он определенно не хочет с ней ничего. Не хочет. Это абсурд. Полная херня. Но собственное замешательство вызывает вопросы. Собственная реакция вызывает вопросы. Ещё вызывает огромный вопрос тот факт, что Панку хочется въебать до кровавых соплей. Но это ведь всего лишь злость — такая яркая, знакомая, такая привычная для него. Созданная для него. Он злится не на то, что Бумагин что-то там сделал с этой подсоской, определенно не на это. Ему плевать. Плевать, плевать, пле-вать. Его злит до трясучки, что тот его ослушался. Это бесит. Панк всегда был одним из тех, кто шёл против всего и всех, протест ради протеста, за что во многом и получил своё ебанутое прозвище, но сейчас это вставало поперёк горла. Это портило всё. Тупой придурок решил, что сделает лучше, а в итоге мог разрушить даже то шаткое и ломкое, что у них оставалось — она могла рассказать кому-то, элементарно сломаться под давлением преподавателя и выдать все на духу — и про то, кто чуть не сломал ей руку, и про то, с чего это вообще всё началось. И про то, как она плакала, когда он срывал с её ног тонкую ткань и... Да блять... Саднящая боль в костяшках возвращает обратно в каморку, где он всё ещё сжимает ключ в руке, которая с силой прилетает в тонкую гипсокартонную стену. И ещё раз. С глухим стуком отбиваясь от твёрдой поверхности, оставляя на коже лопнувшие ссадины, отрезвляя знакомым ощущением боли. Простым и понятным. Не таким, как то, что вьётся змеёй внутри. Откуда это в нём? Почему то, что должно было умереть и сгореть дотла, всё ещё клокочет где-то в груди и туго обвивает внутренности? — Голубин, у вас всё нормально? — раздаётся из-за спины мягкий голос. Глеб устало оборачивается, пытаясь отдышаться — Арсений стоит возле входа в кладовую с журналом в руках, и в его глазах читается явное недоумение. — Да, всё нормально, — игнорируя пристальный взгляд преподавателя, Глеб кладёт ключ от кладовки поверх темно-бордовой кожаной тетради и, развернувшись на пятках, выходит из здания спортзала. Нихуя у него не нормально.

***

В столовой шумно и людно. Пахнет антисептиком, стоящим на стойке, и немного лимонным порошком, которым тётя Люда — хранительница столовой, как её назвала Соня, — старательно натирает кафельную плитку за раздачей. Ещё пахнет разномастной едой от дымящихся тарелок, и от всех этих запахов Полину начинает подташнивать. Возможно, дело вообще не в запахах, и это чувство от нервов уже стало перманентным, но она вспоминает, что от волнения перед первым учебным днём толком не позавтракала, поэтому определенно нужно что-то съесть даже через силу. — Тебе пасту или ризотто? — игриво водит бровями Соня, рассматривая ровные ряды тарелок. — О боже, сегодня есть салат с баклажанами и страчателлой, ты должна это попробовать! Полина не успевает моргнуть, как на её подносе уже оказывается глубокая тарелка с большой горстью разных листиков, разноцветными помидорами черри, кусочками обжаренных баклажанов и мягкими нитями белоснежного сыра. — Выглядит хорошо, — одобрительно кивает Полина, и Соня, забрав себе такую же тарелку и пару стаканов апельсинового лимонада, разворачивается к ней: — Чего не скажешь о тебе, ты будто помирать собралась, всё нормально? За последние два дня для Полины стало ясно только одно — она никудышный шпион или игрок в покер, потому что абсолютно все эмоции моментально отражаются на лице. И это взяв во внимание тот факт, что она изо всех сил пытается вести себя как обычно — будто у неё вообще ничего не происходит. Десятью минутами ранее Соня поймала её сидящей на скамейке перед основным корпусом — с голыми ногами и без куртки, за то с небывалым интересом к мутно-коричневой луже, в которую вперлась глазами, кажется даже забывая моргать. Соня осторожно потрепала её по плечу и лицо её в этот момент было таким, каким обычно смотрят на душевнобольных. Полина объяснила это тем, что обдумывала решение задачи из теста по физике, и Соня вроде ей даже поверила, а потом отвела в столовую, но всё ещё осторожно пыталась выяснить, точно ли ничего не случилось. Наверное, со стороны её поведение и правда выглядело странным, но в тот момент у Полины просто кончились силы — она бежала без оглядки из учебного корпуса, будто бы кто-то её преследовал, и иногда даже оборачивалась, всё ещё чувствуя на себе ледяной взгляд. В самом деле, ещё немного и у неё разовьётся паранойя — даже сейчас, стоя возле раздачи, она периодически опасливо поглядывает на вход, боясь рехнуться при виде знакомой физиономии. Всё ли с ней нормально? — Тебе не кажется, что ты слишком часто задаёшь этот вопрос за время нашего недолгого знакомства? — спрашивает Полина, стараясь выдавить из себя самый непринужденный голос. — А тебе не кажется, что ты слишком часто от этого вопроса увиливаешь? Кажется. Конечно, черт возьми, ей кажется, ведь именно этим она и занимается. Как и сейчас, когда видит за дальним столом Асю с Василисой и несоизмеримо радостно машет им рукой, сорвавшись с места. Соня лишь усмехается, картинно закатывая глаза и пробираясь следом к столу почти у самого выхода, нарочито злобно бубнит: — Евсиченко, ты хранишь в себе так много тайн, что я как биолог хочу тебя препарировать. Полина собирается ответить что-то про то, что для физиков-теоретиков тайны как воздух, но этим же воздухом в итоге и давится, как только в дверном проеме показывается сперва Кафельникова, что-то активно набирающая в телефоне, за ней парень с банданой, Морти, и, конечно, собственной персоной реальная причина всех тридцати трёх несчастий, что свалилась Полине на голову. Встретившись взглядом с Голубиным, она тут же резко отводит глаза, будто бы обжёгшись, а потом максимально невозмутимо опускается на свободный стул и улыбается Асе с Василисой. Улыбка даже почти не вымученная. Она и правда рада их видеть, рада видеть сейчас вообще кого угодно, кто не пытается придушить её или изнасиловать. К тому же, тот факт, что Бумагин на обед не явился, не может не радовать. Полина намеренно двигает стул немного влево, чтобы даже при желании не видеть краем глаза кого-либо из этой проклятой компашки, и немного успокоившись, всё же принимается за еду. С каждой минутой в голове становится все тише — девочки рассказывают про свои профильные предметы, перемывают косточки преподавателям и обсуждают нового ухажёра стрекозы — говорят, она замутила с курьером из Комуса, и среди учеников даже запустили тотализатор, насколько дольше прошлого чистильщика бассейнов он продержится. — Кстати, тебя Джизус искал, — вдруг тыкает Ася в сторону Полины пустой вилкой. — Кстати? — уточняет Соня, фыркнув и зависнув с недонесённой до рта накрученной на вилку пастой. — Ну да, он просто сюда идёт, — невозмутимо пожимает плечами Ася. —Не поворачивайтесь все сразу, вы чё... Соня тихо смеётся, уткнувшись обратно в свою тарелку, Василиса немного краснеет, тоже возвращая голову в стандартное положение, а Полина в нем в принципе и оставалась — ей поворачиваться запрещал третий стол от окна, куда смотреть принципиально не хотелось. Не смотря на то, что голова так и норовила развернуться на все сто восемьдесят, только зачем — непонятно. — Кассандра, — Полина чувствует, как на спинку её стула опускаются руки, — У меня есть подозрение, что ты всё же лучше меня знаешь карту школы. Полина задирает голову наверх, чтобы увидеть собеседника не поворачиваясь в сторону, и подмечает, что с этого ракурса Кожихов и правда чем-то смахивает на Иисуса. Справедливости ради, тот тоже был не самым везучим на свете. — Почему? — Полина наклоняет голову обратно, уткнувшись взглядом в стол в надежде, что парень просто обойдёт их и встанет рядом, но он склоняется ниже и нависает вниз головой почти перед её лицом: — Потому что я уже дважды теряю тебя из виду за секунду, вроде только была здесь, а сейчас уже нет, ты знаешь какие-то потайные ходы? Соня прыскает от смеха и чуть не давится салатом, активно кивая и пытаясь прокашляться: — Я ей говорю то же самое, исчезает и появляется из ниоткуда. — Чёрные дыры? Кротовьи норы? Искривление пространства? Маховик времени? — не меняя положения Кожихов перечисляет из своей чудной головы возможные варианты, а Полина лишь усмехается, думая о том, почему нахождение с ним на таком близком расстоянии не вызывает столько эмоций, как с Голубиным — от желания умереть и распасться на атомы, до неконтролируемой тяги к чужим губам. Ничего. Ровным счетом ничего. — Ладно, я не хочу больше слушать эту муть, — Ася со скрипом сдвигает стул из-за стола и вытягивает следом Василису, которая только успевает запихнуть в рот последнюю ложку жареного риса. — Ларионова, пойдём, пусть гики развлекаются. Соня протяжно вздыхает, но всё же поднимается со стола, на ходу допивая уже почти тёплый лимонад, и забрав свою сумку кивает Полине: — У меня после обеда доп по биологии, встретимся в общей комнате часов в пять, хорошо? Если что звони. — Ну да, если вдруг он тебя случайно подожжет, — иронично дополняет Ася уже перед выходом из столовой. — Да всего один раз такое было! — возмущённо отзывается Кожихов и всё же падает на освободившийся соседний стул, говоря уже чуть тише. — Я хотел тебе отдать вот это. Он достаёт из кожаного портфеля стопку листочков в прозрачной папке, и Полина видит на титульнике обведённые красной ручкой цифры 97/100. — Севастьянов просил передать, он очень приятно удивлён и говорит ты зря так переживала, всего одна ошибка. Полина рассматривает свой тест по физике и с трудом вспоминает что вообще в нём было, будто со времени его решения прошла как минимум неделя, а не несколько часов. — Ты что правда просила Бумагина тебе помочь? — вдруг спрашивает Кожихов, и Полина возвращает обратно на стол стакан с лимонадом, который собиралась отпить, но услышав знакомую фамилию, передумала — Ну, вообще я не просила, он... сам. — вышло как-то глупо и неуверенно, и в подтверждение этому Кожихов фыркает от смеха: — Я скорее поверю в маховик времени, чем в то, что Бумагин решил кому-то помочь. Но вообще, — он на секунду мнётся, и даже зачем-то загибает с одной стороны уголки распечатанного теста, — Я хотел сказать, что ты могла бы попросить меня. Ну, если тебе нужна помощь. Полина невольно улыбается. Кожихов кажется ей очень милым, смешно таращит глаза и в целом смахивает на очень дружелюбного парня. После всех событий, Полине буквально необходимо вспомнить, что в мире есть и другие люди, с искренним желанием помочь, например, а не заруинить тебе всю жизнь. — У меня проблемы с домашкой по физике, — сдаётся Полина, и не сдержавшись смеётся, когда лицо Кожихова буквально начинает сиять, — Я посмотрела ещё на паре задания, но толком ничего там не поняла. Парень выпрямляет спину и вздергивает подбородок вверх, прикрывает одной ладонью голову, а второй отдавая честь: — Кассандра, я целиком к вашим услугам. — Только у меня одно условие, — сквозь смех предупреждает Полина, видя, как его лицо напрягается. — Какое? — Пообещай меня не поджигать. Кожихов смеётся, уверенно кивает и поднимается с места, протягивая Полине руку. Та легко сжимает её, тоже выбираясь из-за стола и забирая свою сумку, но тут же вздрагивает, когда слышит хлопок разбившегося стекла. Парень рядом с ней виновато улыбается, сдвигая ногой под стол осколок стакана, который задел портфелем: — Я обещал ничего не поджигать, про «разбивать» речи не было. Смеясь они выходят из столовой и Полина сдерживает своё обещание самой себе, так ни разу и не повернувшись в сторону «того самого» стола. И хорошо. Потому что тот взгляд, которым Голубин провожает их до выхода, лучше не видеть никому.