Только сны и абстрактные числа

Странным образом Елена появилась в твоей жизни под звук ломающихся карандашей. Сначала это был просто сон: на лесопилке вместо деревьев обрабатывают гигантские грифели, чью подлинность проверил ещё маленький Володя. Ты тогда много читала. Потом этот звук перешел из сна на стол, со стола в гимназию и на кухню, а оттуда — в твой голос. В этом было что-то цыганское, и как оказалось, играть на гитаре и громко петь занятия не из «просто таких». И вот тогда в голосе появилась эта надрывность — в нем сломали карандаш, дали немного слёзной силы. Специальная коробочка для грифелей пылилась на твоем столе. Ты брала инструмент — карандаш или гитару — и таким образом выходила из самой себя. Смотрела со стороны. Быть может, тебе известно, как это делает художник, рисуя автопортрет. В те месяцы твое лицо существенно изменилось, и черные оттенки стали его доминантой. Если бы она знала, если бы знала. Но то, на что хватало ее знаний, заканчивалось «ну вы же понимаете, Машуля». Нет мужской формы слова «муза». Такая подсказка языка обрекала тебя на поиск: музей, маузер или музон? Последний обыкновенно слушали идиоты-одноклассники, гордясь невежественной наглостью, которая не давала им замечать даже сентябрьских шумов: вот, птичий клин покидает родную область. Улететь, кстати, всегда представлялось тебе, Мария, благим делом, но единственная его реализация проходила через родителей. Мария, Маша, Машенька, — смотрите, идёт вновь одиноко в свою гимназию, а взгляд, а взгляд-то опущен! Ну что это такое. Может быть, именно тогда зарождались твои будущие строчки, появлялось доверие к русской литературе — «ну нет, если написана Повесть о Сонечке, то уж точно можно найти все». Любимое совпадение имени на обложке и схожий сюжет заставляли тебя брать полные собрания в местной библиотеке и прятать их за книжками по математике, чтобы (нет, ни в коем случае) матушка, какая любимая матушка, никогда не нашла это крамольное имя. Конечно, за математикой тогда пряталось очень многое. Даже она, светлое лицо греческого образца, непошлое видение-зрение, сочетание скул и скал в твоих ранних стихах, — даже она, дорогая Елена, пряталась за математикой. Что ведь такое школьный учитель? Машенька заходила в кабинет без опозданий и садилась за первую парту. Такой первый урок означал алгебраическую точность её прихода. Тихо начинал краснеть сентябрь за низкими окнами, дымился воздух от сжигания травы в недалеких сёлах. И в эти моменты — в эти моменты, хорошая моя! — только смотреть бы за своей музой, видеть точный чертёж её рук, который словно переносится на зеленую доску в виде ровной призмы: сторона AB равняется 39 сантиметрам. Какое постоянное совпадение. Эти совпадения были везде: от соседних адресов до предпочтений в выборе ручки — писать, как писала ты и как писала она, её стройный почерк и инициалы E. A. в подписи, — всё это было возможно только с гелиевыми чернилами чёрного цвета. В этом же стиле, если можно так сказать, были исписаны многочисленные тетради: долгие дневники, коллекции чужих и своих стихов. Вот, например, мальчик из Свердловска тебе подсказывал: «всё, что взял у тебя, до копейки верну и отдам тебе прибыль свою». Обида от этих строчек обеспечивалась тем, что тебе никто и ничего вернуть не сможет. Мало того, ты даёшь, давала, но никто не брал. И вот Маша снова выходит на улицу и — как же не хочется! — и оборачивается на окрик одноклассника: Машка, есть контрольная? Какой идиот, он толстовато-туп и его постоянным флагом является известное «мя дома убют», которое каждый раз звучит после вопроса о логарифмах. Но бесшумный ветер памяти незаметно убирает, убивает и его, оставляя только заходящую в класс Е. А., которая так скромно подменяется статусом «одна учительница». Ты знаешь, рассказывает мне Маша, она была всё-таки достаточно красивой. И что? Очередная мысль уплывает в эту заводь: май, шестнадцатый год, почти СССР. Иногда маленький листочек липы слетал на машенькин замшевый рюкзак и напоминал, точнее, тянул почему-то домой. Но не домой в квартиру, где от родной комнаты остаётся только гриф гитары (смотрите-ка, она опять играет) и шерстяная кукла, под юбкой у которой спрятались записки, а домой… Как же это точнее сказать? Домой — в музу. Тут стоял знак равно и цветаевское тире. Но эта Елена, этот постоянный карандашный хруст и послеурочное чаепитие по четвергам не пускали к себе, даже не давали ключа, разгадки и тем более не принимали подарков. Возьмите, пожалуйста, это из Греции. Ну Машуля, зачем же вы, зачем ты… Елена-то и в Греции никогда не была. Никогда не была за границей. Даже ни разу в Петербурге. Её жизнь циркулировали между школой, девятиэтажным домом и областью, селом, где жила её мама. Несколько раз, ещё в молодости, она ездила в Москву. Что-то затерянное было в этой женщине, слишком горький и ненужный след событий — эх, Ленусик, купи-ка пива! Господи, это пиво, хмельной запах, грубое «пузо» и надменная морда, которая готова всякого обмануть за жестяную баночку. И Е. А. покупала, приносила, ещё что-нибудь готовила на вечер, но потом всё-таки развелась. Только сны и абстрактные числа, — повторял Кушнер в твоей тетради. Наверное, это было точным описанием той жизни. Женщина и девочка, обе в каком-то по отношению к миру полусне, который забрал их двоих, и забрал по-разному. Системный полусон взрослой жизни, поломанной судьбой без особых причин — и твой сон, который, кажется, был временным и давал материал для письма. Маша, не хочешь попить чаю у меня? «У меня», конечно же, означало 35 кабинет. И тут было сочетание болезненности и одинокого счастья, — кто же ещё так страдал в 35? Из окон кабинета были видны сероватые панели и пустырь, в прошлом большое поле. Иногда кто-то пересекал этот пустырь на велосипеде и направлялся к школе. Маша, смотри, это мой Женька едет! — оборачивалась Елена. Нечто жуткое и жалкое было в этой радости — сын приезжал после уроков на велосипеде, отдавал велосипед маме, чтобы она быстрее добралась до дома, а сам потом доходил пешком. Боже мой, Маша, почему всего у неё было по одному, одна бедность, одна жизнь, которую так неясно прожила, одна церковка на дальнем холме у окраины города, где служил знакомый священник? Это страшная бедность. Моя хорошая, я знаю, ты могла и хотела ей помочь, но каждый раз — одно и то же отрицание всех твоих попыток. И вот вы снова пьете чай с конфетами от дня учителя, Е. А. на минуту уходит и оставляет Машу одну. Когда она, Елена, рядом, молчать нельзя, нельзя останавливаться. Машенька больно пьёт горячий чай. Так проходит минут десять. Но вот она встаёт, идёт к двери, её голова начинает кружиться. Машенька медленно опускается на пол. Маша, стой! Происходит появление бирюзового платья, худых ног, потёртых туфель. Елена ухватывает тебя за руки и пытается поднять. Сквозняк громко захлопывает дверь класса и легко касается ваших волос. Какое лёгкое дыхание, какое лёгкое тело — и оно ведь до сих пор такое, Машенька, — и вот Е. А. приподнимает тебя и сажает на стул, даёт воды, спрашивает. Потом вы вместе идёте до дома, она катит рядом привезённый велосипед, редко оглядываясь на тебя. Пускай это останется в чистом виде. Пусть так же в тех трёх годах будет шуметь сирень, пусть гудят машины далёкого шоссе на Москву и пусть так же Елена, ещё не постаревшая и не уставшая окончательно, заходит в кабинет. Конечно, она слишком много работала. Вот сумрак её небольшой комнаты постепенно растёт, южное солнце как бы падает в степь за домами, электричество ещё выключено — экономия. Когда уже начинают от плохого освещения болеть глаза и расплываются неровные буквы в школьных тетрадях, Елена всё-таки включает настольную лампу, аккуратно выбирает правильную тень. Её сын накормлен, спит в соседней комнате, ничего не знает, не думает. Но она, наша дорогая Е. А., она думает обо всех — о сыне, о маме в деревне, о двух своих младших сестрах и даже о тебе. Числа в тетрадях на секунду становятся датами из жизни: десятичная дробь напоминает пятое число седьмого месяца, когда был её первый день на работе в гимназии. Десятый год всплывает как место свадьбы и большой влюбленности — что-то тогда началось страшное, пьяный праздник её мужа, который раньше был так строен и красив. Тут же Елена уже стоит одна в стареньком пальто на берегу мелкой речки, дует ноябрьский ветер. Она будто забывается среди всего, что с ней случалось, и наблюдает только низкое небо глухого месяца, который закончится — она ещё не знает этого — нехорошими происшествиями. Не вижу точно, но может быть рядом с ней стоит и Машенька, которая впервые покойно касается руки и молчит без всякого трепета. Вдвоём они закинуты сюда, неизвестно зачем, в этот низкий город, который всё норовит их снести. Елена чувствует, что сильно засыпает. Она выключает настольную лампу, снимает одежду (даже дома ходила в рабочем) и быстро падает во что-то тёмное, лишенное снов и картинок.