Это начиналось как чувство.
Задерживаться после тренировок было приятно — спешка оказывалась ни к месту. Можно было стянуть футболку и несколько долгих минут ловить разгорячённой кожей остывший воздух раздевалки. Можно было слушать мерные удары и шорох сетки — это Мидорима забивает свои последние мячи. Можно было смотреть на прямоугольник света, расчертивший пол, а когда его заслонит широкоплечая тень, прятать слишком долгий взгляд в полумраке. И считать секунды до щелчка выключателя — их всегда было четыре. Будто Шин-чан точно так же нарочито медлил. — Хорошо поработал, — обычное. Кивок в ответ. Мидорима тоже устал. И мышцы у него тоже ноют, Такао знает. Шинтаро снимает очки и вытягивает ноги, сидя на скамейке. Откидывает голову назад, и в электрическом свете чёрточки теней от его ресниц особенно чётко ложатся на скулы. Казунари поспешно прячется от этой текучей доверчивости, путаясь в рукавах толстовки. Мидорима всегда переодевается позже, чем Такао. Просто он делает это тщательно, как и сейчас — пуговица за пуговицей, слой за слоем. А снятую одежду аккуратно складывает на лавку. Так складывает, будто в магазине, где Такао сначала переворошит всю стопку, а потом безуспешно пытается вернуть, как было. Казунари давно готов, сумка на плече, а пальцы выстукивают по ней какой-то ритм. Может быть, прилипчивой песни из утреннего эфира. Может быть, пульса. Сходящего с ума, судя по всему. Даже шнурки Мидорима завязывает щепетильно и выверенно. Взгляд останавливается на чужих изящных пальцах. Ослепительно белых на фоне тёмной ткани. Ритм сбивается напрочь. — Декабрь на дворе, Такао. Не поворачивает головы. — Ты переживал, что я забыл? Мидорима в ответ только кивает на его расстегнутую куртку. Казунари послушно дергает молнией до самого подбородка. — И шапку надень. — Ради бога, ты моя мама? — он насмешлив, но горло почему-то дрожит. — Ты всегда мерзнешь. Казунари выхватывает из сумки шапку и нахлобучивает её полностью на лицо. Непонятно, зачем. Чтобы спрятать необъяснимую улыбку, наверное. Он ведь никогда ему не говорил. — Так лучше? — бубнит он, дурачась. Но очередной смешок так и не вырывается, потому что пальцы на висках длинным движением поднимают шапку, открывая глаза. — Лучше, — отвечает Мидорима и не убирает рук. Затем коротко жмурится, отпускает и поворачивается за сумкой. Шинтаро не задел кожу, но прикосновение всё равно горит на щеке. «Кто бы говорил про декабрь», — хочется сказать Такао, когда они идут вдоль неоновых пятен дороги, ведь на Мидориме снова одно из его не особенно тёплых шерстяных пальто. Но не говорит. Они обычно не произносят ни слова, пока идут до станции метро. Просто наблюдают, как рассеивается пар от их дыхания. Такао чувствует, что это правильно, когда специально выдыхает особенно сильно и ловит половинчатую улыбку Мидоримы. А может, то была упавшая от фонарного столба тень. Допоздна задерживаться было приятно ещё и потому, что вечера после тренировок принадлежали только им одним.Что затем превратилось в надежду.
— С новым годом, Такао, — звучит слегка заглушенно в динамике. И Казунари отчего-то знает, что вместо «Такао» там могло быть что-то гораздо более личное. Мидорима просто не решился. Не решится и он сам. — С новым годом, Шин-чан. За окном фейерверки и смех, а на языке пьянящая недосказанность. За окном снег и блёстки, а внутри так и остаётся горячечный водоворот, даже когда Казунари распахивает створки и его окатывает морозной ночью.Что стало потом тихой мыслью.
Мидорима стоит совсем рядом, раскинув руки в защитной стойке. Двинешься чуть вперед — и столкнешься боком с горячим телом. Такао вдруг накрывает. Ему хочется схватить его руку и сжать до боли, до белизны в пальцах и глазах. Ему хочется стиснуть его изо всех сил, чтобы унять… что? Мяч катится куда-то в угол, и Такао до него дела нет. «Шин-чан, Шин-чан, Шин-чан», — непрерывно гремит в голове. В голове глухо и звонко. Замолкает даже колющее «нельзя» — Такао сейчас наплевать. Они третьегодки, и только что завершилась их выпускная церемония. Это почти конец, и Казунари намерен на атомы разложить ощущение напряженного тела под своими жадными руками. Мидорима не отвечает на объятие, руки безвольно опущены, пока Такао, уткнувшись носом под его ключицу, молится всем известным богам. Просто сделай вид, что это ничего не значит. Это ничего не значит. Это значит так много. И так больно и колко в груди, будто подожгли чёртовы ледяные осколки. — Я… — поднимает взгляд. Мидорима будто бы подаётся вперёд. Мяч всё ещё не ударился о стену.Что обратилось тихим словом.
*Позволь воспоминаниям становиться сильнее и сильнее.
Пока они не предстанут перед твоими глазами.
* — Целый год, восемь месяцев, — звучит надрывом. — И девять дней. И на губах у них одинаково дрожат слова, но они — боже, — они произнесут их. Скажут сотню, тысячу, бесчисленное множество раз, по одному на каждую секунду, когда разрывало лёгкие. Скажут, потому что сейчас можно. Обязательно скажут, но чуточку позже. Потому что прямо сейчас ладони Мидоримы наконец-то на щеках Такао, плотно, так, как хотелось, так, как всегда было нужно. Потому что Казунари трясётся от холода в своей тонкой рубашке, такой обжигающе живой, а Шинтаро всем собой чувствует его дрожь и отчаянные пальцы в волосах. Потому что никто из них не знает, чьи слёзы оседают на губах. Потому что падает снег, собираясь на волосах и одежде, а они целуют друг друга снова, и снова, и снова.Я вернусь, когда ты позовешь.