Смотровая

      -- Жан Кирштайн, так, ведь? -- Протянутая ладонь, широко натянутая улыбка. Новобранцы мало кого из старших интересовали - слишком много событий вокруг, слишком много эмоций у всех, на кого не посмотришь, слишком много мыслей в голове - всего слишком. В том числе и нежелания кого-либо видеть. Хреновый день, мальцу не повезло, иначе не скажешь.       -- Отвяжись, а? Не видишь, устал. Он так и остался стоять там, рыжий -- нечасто такой цвет волос встретишь. Это все, что успело в тот вечер Жану запомниться - рыжий. Тот тогда, кажется, оскорбился. Ничего не сказал, правда, просто ушел.       Снова они встретились на злополучной крыше. Новенький, едва выживший, кричал что-то об Эрвине Смите -- кричал, что есть мочи. Раздражает. Раздражает тем, что был прав и знал, куда бить. Флок Форстер -- так его звали. Жан хорошо запомнил его имя в тот день.       Рыжий появился и на награждении, снова словами глубже всякого ножа резал. Разглагольствовал, в упор смотрел -- глаза у него отвратительные, разбирают на части, роют вглубь до самых костей. Откуда он вообще взялся такой -- Кирштайн не мог вспомнить. Помнил лишь желание разбить нахальное лицо, чтобы не могло больше улыбаться, чтобы владелец не мог больше говорить вещи, о которых все и так знают, но говорить не хотят, а он говорит, все говорит и говорит, не затыкаясь. Каждый день, на каждом сборе и вылазке видел разведчик рыжую башку. Новобранец, а уже награжденный -- конечно, в основной отряд с руками оторвали. На каждом завтраке, обеде и ужине он слышал, как звездный мальчик хохочет во весь голос, как вещает о свободе, о сложном будущем какому-то своему кругу из обожателей, само собою нарисовавшимся.       -- Жан, да что ты на него взъелся. Вы же и двух слов друг другу не сказали. -- Как-то говорит Конни, Армин молча согласно кивает.       -- И правда, Флок хороший парень, -- неловко смеется друг. -- Хотя, в самом деле, лучше бы иногда помалкивал.       "Чего взъелся?" Жан тогда не ответил - не нашел что. Раздражение было фактом, железобетонным, несокрушимым, как черт его знает что вообще. Флок бесил, даже когда молчал, или когда в очередной раз отличался на вылазке, когда здоровался и улыбался при каждой их случайной встрече. Общее ночное дежурство обещало быть кошмаром.

***

      -- Мне кажется, за стенами нечто большее, чем просто море, -- выдал сосед-дежурный спустя пару часов тишины.       -- И с чего ж ты это взял?       -- Сами посудите - кто станет так отчаянно бороться за одну лишь огромную лужу. Мне кажется, нет, я уверен - там что-то есть. Нечто столь обширное, что никто о нем никогда не расскажет. Мелкий не мог знать ничего о дневниках. Даже ему, приближенному Эрена, особо ничего о них не рассказали, да и той крупицы информации хватило, чтобы вскружить голову: марлийцы, элдийцы, Титан Прародитель, люди за океаном. Мурашки по телу прошли.       -- Бред, - фыркнул. -- Мы боремся за свободу и возможность истребить всех титанов до единого, чтобы дать всем людям, ныне живущим и уже умершим, свободу и спокойный сон. Флок тогда улыбнулся, посмотрел на товарища как-то с хитрецой, сощурив глаза, но сразу отвернулся.       -- Интересный у вас взгляд на вещи, товарищ Кирштайн. Раздражение куда-то ушло в ту ночь, осталось на вершине дежурной вышки. Флок Форстер. Странный. Жан не понимал его. Но хотел, хоть и не признавался себе до последнего. Не признавал и того факта, что думает о коротком разговоре и рыжей макушке удивительно часто. Флок, в общем-то, сам по себе удивительный был.       "Нелепый", -- думал про себя солдат. С этой своей рыжей копной, хохотом звонким, походкой энергичной, быстрой, до ужаса аккуратной формой и наградной брошью не к лицу.       "Не к лицу ему наградная брошь", -- думал Кирштайн. Однажды он подумал, что будет, если попробовать ее стянуть, и сразу же наступил себе на ногу.

***

      Спустя время Форстер в очередной раз надолго стал причиной для ежедневных размышлений. Иным уже способом, правда. До жути неожиданным, прямо под стать ему самому.       -- Жан, мне кажется, вы заслуживаете большего, -- сказал он внезапно, когда сидел рядом в медпункте. В ответ получил хмурый взгляд.       -- И что же ты хочешь этим сказать? Парень тогда улыбнулся чему-то своему и спокойно проговорил, словно готовился к этому моменту долгое время.       -- Вы сильный человек и умеете вдохновлять других, хоть и носите звание рядового солдата. Я и мои товарищи уверены, что вы станете следующим главнокомандующим. Я бы пошел за таким человеком. В отличие от Флока, Жан был не готов. Вообще. Ни к словам этим странным, ни к улыбке странной, мечтательной, ни к внезапно разогнавшемуся сердцу в груди. Он тогда твердо решил, что мальчишку этого нужно непременно избегать всеми силами, всеми возможностями, какие у него, рядового солдата, есть.       В ту ночь разведчик ужасно долго не мог уснуть, да и предпочел бы не засыпать, если бы знал, что треклятый сослуживец будет преследовать его даже во сне. Проснулся Кирштайн с желанием прыгнуть в пасть титану и исчезнуть там навсегда. Ему хотелось провалиться под землю, когда злополучное имя снова оказалось с ним в списке на ночное дежурство. Армин и Конни отказались меняться даже под предлогом отданного обеда -- наиценнейшее предложение, между прочим. Досадно, ужасно досадно - в самом деле, не избежать никак, список имен редеет с каждой вылазкой, глядишь, они с Флоком будут встречаться на патруле не раз в пару месяцев, а каждое воскресенье, ровно в восемь вечера, при всем параде и вежливыми рассуждениями о погоде. Оставалось только про себя горько усмехнуться.

***

      Необычно тепло и темно было. Лето сейчас? Или, кажется, осень. События мчат чередой столь стремительной, что точно уже и не скажешь. В сон клонило, так спокойно было. В сердце закололо что-то -- там, за стеной, горой трупы лежат, а ему, Жану, спать захотелось от скуки. Он вдруг поежился и уставился в какую-то точку, лишь бы куда-нибудь да смотреть. Товарищ-патрульный не двигался - думал о своем чем-то, лишь иногда улыбался и сразу же снова принимал серьезное выражение -- при деле они оба, все же, хоть и дело это до них вряд ли дойдет, далеко все-таки. Рыжие волосы на лице спутаны ветром, юнец старательно убирает их за ухо, а те противятся, в глаза лезут. Он недовольно вздыхает и оставляет всякие попытки. Кирштайн невольно хохотнул.       -- Чего вы это? -- Попался, все же. Кажется, Эрен прав был, когда говорил, что смех у друга лошадиный - лошади тихо не смеются. Не дай боже кому-то сказать подобное вслух - лицо еще неделю зудеть будет.       -- Да так, ветер, смотрю, побеждает. Форстер засмущался и отвернулся, поджав нижнюю губу. Смешной такой, мальчишка совсем, хоть и рядовой награжденный. От глаз не скрылась попытка снова привести прическу в порядок - безуспешно, впрочем. То ли тепло так на тело и разум действует, то ли спокойствие душу разбаловало - язык сам собой что-то выдал, что на уме было.       -- Тебе идет, на самом деле. Оставь. Тишина. Что-то под ребром кольнуло, зачесалось и затянуло. Язык своевольный Кирштайн закусил и отвернулся. Под нос ругнулся и в мыслях пнул стенку вышки сапогом. Он здесь с неохотой, вообще-то, а такие вещи говорит. Зачем вообще говорить такое, что на такое ответить можно? "О, правда? Спасибо, больше причесываться не буду". Щеки закусил, в землю уставился. А, впрочем, наверное, было бы приятно получить такой ответ. Цокнул себе - лицо горит. Липко на душе как-то, тянет и ноет что-то, схватиться за нагрудный карман хочется да выдернуть, чтобы успокоилось. Обернулся, вдруг, резко -- солдатская привычка, приближение за спиной почувствовал. Парнишка смотрит неловко, чуть улыбается и жестами рук показывает извинение, неловко потирает затылок.       -- Извините, просто.. -- Щеки у него краснеют, глаза в пол смотрят. -- У вас волосы отрасли. Красиво. И правда, может, все дело в теплой погоде? Столь редкой, что голову дурманит. Один наклонился, второй - подался вперед, и все случилось как-то само собой - вот, они уже стоят целуются, оперевшись о перила смотровой вышки.       Флок мальчишка мальчишкой, цепляется руками за плечи и льнет всем телом, отчаянно ищет прикосновений, забывая дышать. У него мягкие губы, влажные и от волнения обкусанные, чуть тянут ржавчиной крови и сладостью чая с прошедшего ужина. Жан тянет его за эту чертову брошь на шее -- совсем ему не идет -- тот покорно отдается, лишь тихо на эмоциях выдыхает и изо всех сил жмурится.       -- Ты можешь потрогать волосы, если хочешь. Слов больше не нужно, остается придержи руками за талию, опоясанную ремнем, и в глазах пляшут звезды. Пальцы в волосах неловко боязливо изучают, чешут затылок, случайно цепляют, тянут, путаются - все так хаотично. Как долго Форстер смотрел на них? Смотрел и думал о желании прикоснуться. Теперь и состригать не хочется. Парень отстраняется, прячет лицо в плече, обхватив чужую спину руками, тяжело дышит, цепляется за ткань формы, словно это последнее, что держит его над обрывом.       -- Товарищ Кирштайн, я, -- старший разведчик не дает ему закончить, бережно обнимает и гладит по макушке, по рыжим спутанным ветром волосам, наспех расчесанным. Пряди пылают на контрасте с бледной кожей, топят пальцы в огне. Шелковистые, ухоженные, не такие как у него, Жана -- сухие до хруста, пропитанные пылью улиц и запахом конюшен, запахом кожаных ремней и металлом лезвий, самостоятельно неровно обрезанные волосы. Красиво, ужасно красиво, как же он ее терпеть не может, рыжую башку эту. До смешного просто.       -- Жан. Зови меня Жан. Все кажется каким-то неправильным, когда ты зовешь меня "Товарищ". Мне не нравится.