Брекеты для жизни

Моему единственному адресату. Мне всегда нравилось, как ты утюжишь свои рубашки с вышитым лейблом «Angelico», которые мы заказывали из Милана, когда закрыли все границы. Ты все смеялся с того, как гугл-переводчик переводит состав ткани на: «рубашка, элегантное зубодробление, маринованые бананы, хлопок, древесина, инкогнито». Я смотрел на твои губы, кажется, повторно влюбляясь. Раз за разом. С каждой твоей улыбкой. Ты никогда меня не жалел, околдовал ещё с самого первого: «Это вы обронили?». Что я тогда уронил — не припомню, хоть тресни. Это у тебя всегда была склонность запоминать детали, даже такие незначительные как, например, сколько там у Чимина детей. А я просто смотрел тогда на твою родинку на подбородке, готов поклясться — всем родинкам родинка, и боялся пошевелиться, рассеять то необузданное сумасшествие, что заполонило мне голову. Я, кажется, говорил о твоих рубашках… Каждый вечер ты просил меня их погладить. Я, разумеется, соглашался, но потом мы просто падали в объятия друг друга, смотрели «Великого пекаря Британии» и сладко так, как те самые слоенные булочки с экрана, засыпали. Утром ты, не желая меня будить, утюжил их самостоятельно. О, прости меня, но я не спал! Наблюдал за тем, как ты усердно разглаживал складки белоснежной ткани, как наклонялся над доской и сканировал ту миллиметр за миллиметром на предмет изломов. Затем ты всегда душился своим «Acqua di gio». Запах эфемерным шлейфом до сих пор обвивает меня со всех сторон. Им пропитались все оставленные тобой толстовки, им пропитались диван и крохотное кресло, даже стены. Им пропитался я. Он стал ароматом моей жизни, а твой голос к ней — саундтреком. Я впервые понял, какое он оказывает на меня влияние, когда ты выступал на мероприятии по окончанию университета с «Everybody loves somebody», все подпирали свои никчемные головы руками и без особого интереса ждали, когда подадут выпивку. Я глядел на них с нескрываемым превосходством. Порицание — низость, ты меня этому научил, но это все — потом: путём всех ссор и ошибок. А тогда я глядел на них, как на необразованных, как на заблудившихся, как на неприкаянных. У тебя в волосах тогда запуталась лиловая звездочка из праздничной хлопушки. Я ей жутко завидовал, тому, как бесстыдно она играется в твоих волосах у всех на глазах. В следующей жизни я мечтаю стать конфетти, и жить в твоих манящих мягких локонах… или кремом, что ты мажешь на щёки, когда шелушится кожа. Я бы хотел стать «Acqua di gio», чтобы впитываться в твою шею всем собой. Именно поэтому, надо полагать, все считают меня умалишенным. Как так выходит, что моя память ограничивается тобой? Я проснулся сегодня в девять утра — поразительно. Проснулся и смотрел в потолок, на люстру. Кто, спрашивается, такие люстры создаёт? Никогда не говорил тебе, что хочу ее заменить. Сложно говорить, когда не работаешь и висишь на шее, как говорит моя мама, как содержанец. Провёл ладонью по простыне, которая по-прежнему пропитана твоим потом. Хотелось обернуться ею, словно мумия, и пролежать так тысячелетиями, пока дети с школьных экскурсий будут тыкать в меня пальцем. «Влюблённый дурак» — гласила бы табличка. Я лежал и жжение в груди все никак не отпускало. «Ты псих», — сказал мне Чимин. Мы созванивались два часа назад. Когда разговор снова зашёл про тебя и о том, какие вкусы жвачек ты любил в студенческие годы, он, кажется, сплюнул на том конце линии (я был очень рад, что это «где-то там» достаточно далеко и не передаёт запахов) перебрал себе под нос все ругательства, на которые только способен. Стоит заметить, очень занимательный список. Ты слышал когда-нибудь слово «пиздопроебище»? Понабрался всякого на своих съёмках. Там, говорят, матерятся как не в себя. Он долго, в общем, ругался, а затем вдруг сбросил. Долго ждать не пришлось, ровно через три минуты двадцать семь секунд он перезвонил. Все это время я думал над тем, кто популяризирует такой извращённый мат в массы. Он извинился, сказал, что всему виной — завал на работе. Поэтому я и не работаю. Звонила твоя мама, я долго смотрел на дисплей телефона и до почти физической боли жалел, что не звонишь ты. Сомневался, стоит ли мне отвечать на вызов. Не взял. Я мерил шагами квартиру, очень хотелось плакать; чисто брутально и по-мужски так пускать слёзы на твои фигурки «Стражей галактики». Они все ещё хранят отпечатки твоих пальцев. Ты бы забрал Ракету себе — тебе было бы, возможно, не так одиноко. Я пытался сделать зарядку, включил один из старых, покрытых многовековой пылью, дисков с йогой от Дженнифер Клэр. Меня хватило всего-то на семь минут, и очень быстро наскучило. Чтобы действительно наслаждаться йогой, нужно очень много пахать и страдать. А я лишь тоскую. Тоска, оказывается, топит не хуже, чем наши соседи. Помнишь, как ты спас ту девочку? Она затыкала все сливы в туалете своими носками и пустила воду из всех кранов — мечтала стать русалкой. Ее родители смотрели на тебя с таким восхищением, что я растёкся вместе со струйками вод, что капали с рукавов твоей кофты. Они смотрели на тебя как на Брюса Бейна или… Уейна. Ты знаешь, я никогда не разбирался в твоих мужичках в костюмах из спандекса. Но взгляд тот, полный благодарности, я разделил на века, он у меня как кнопка «дефолт», как «установить по умолчанию». Меня ты спас ещё раньше. Когда я получил то уродливое, лишенное заботы и ласки сообщение от отца, когда я лежал на дне пустой ванны и просто хотел абсорбироваться, исчезнуть, не быть. Ты навсегда останешься моими брекетами для жизни, что свели в ровный крепкий ряд мои шаткие кости. Англичане говорят: «You are in my bones» — быть понятым и принятым. «Ты в моих костях», а я, хочется верить, в твоих. Я всегда буду тебе благодарен. Я выпил чаю и прочёл два абзаца «Анны Карениной», не далось, честно. Тогда мне на ум пришло подонимать Хосока. Он, впрочем, тоже назвал меня ненормальным. Друзья, говорят, нужны, чтобы всегда говорили правду. Но радоваться тому, что они облачают меня в сумасшедшую Джульетту — не кажется справедливым. Хоби лишь обречённо вздохнул, вздохнул так громко, что на секунду стало даже страшно, а потом предложил написать тебе письмо. Вот посещают же головы чиновников святые мысли! Последнее мое письмо тебе было написано на третьем году обучения, я тогда варился в писательстве, будто это мой способ жить. Изрекался высокопарно; так извивался, чтобы ты обратил на меня внимание, чтобы хоть взгляд драгоценный свой бросил в мою сторону, а я потом мог расплавиться, как оставленное на солнце кремовое пирожное. Пока я собирался с мыслями к этому письму, я трижды отвлёкся. Заказал пиццу с руколой и морепродуктами. В твоём отсутствии тоже есть плюсы — никто не будет брезгливо отбрасывать лосось обратно в коробку. Я набил пузо, но брешь во мне оставалась пустой, не заделанной. Кажется, встань я на сквозняк, он бы завыл во мне через дыру в груди, которая растёт с каждой минутой все больше. Я вооружился ручкой и долго терзал лист бумаги, он уже сам был готов отобрать у меня перо и написать все за адресанта. Уже все предметы в доме знают о том, как беспросветно я скучаю. С каждым уже успел поговорить по душам, с занавесками я умудрился поругаться. Я, кажется, так долго по тебе скучаю, так долго говорю с тобой в своей голове, что написать что-то конкретное — задача умопомрачительной сложности. Кроме как «люблю» в миллионах интерпретаций, ничего я больше придумать не мог. Видеть себя без тебя, видеть свои ладони не сплетенные с твоими, пить чай в компании твоих фигурок — что-то неправильное. Я к такому был не готов. Я скучаю. Отключение интернета — худшее из зол. Чонгук, когда ты уже вернёшься с работы? С любовью, твой Тэтэ.