Предатель

      Весь пол в крови. Окна закрыты белыми шторами. В комнате погром: стол перевернут, шкаф раскрыт, смятая простынь сброшена с постели. Задыхающийся Шопен сидит на коленях, сложившись почти пополам, и держится за горло. Противные слезы подступают к глазам.       Дверь неуверенно открывается, вселяя в него луч надежды. В спальню входит перепуганный Лист. Он оглядывает комнату, заостряя свое внимание на друге, и крепко стискивает ручку.       — П-помогите… Позо-… -Вите на пом-мощь… — кряхтит поляк из последних сил, жадно хватая ртом кусочки свежего воздуха.       Ференц слабо хмурится, сжимая губы в тонкую полоску, и закрывает за собой дверь.       — Не будет помощи, Фредерик. Это ваш конец. — неуверенным голосом произносит венгр, делая пару шагов ближе к закрытому окну.       Глаза умирающего Шопена распахиваются еще сильнее — кашель окрашивает дерево под ним в красный. Кровь медленно засыхает на его коже, одежде, стынет в горле и легких.       — Ч-что вы… — воздуха больше нет: поляку кажется, что кто-то обвязал вокруг шеи что-то тугое, непозволяющее дышать. Отчаянные попытки снять это что-то не оказываются успешными.       — Простите, ради Бога, простите… Но так будет лучше. — дрожащим голосом произносит венгр, складывая руки за спиной. Стучит-стучит сердце: нельзя так, нельзя. — Теперь вам не смешно, да? Теперь у вас нет возможности оскорблять меня, мою музыку, правда? — жалобно спросил Лист, сжимая руки в замок. Тихое кряхтение служит ему ответом. — Знаете, как мне было больно это все слушать. Я ведь… Вы мне нравились, Фредерик. Как человек, как музыкант. За что же вы невзлюбили меня?       — С-сукин сын…       — И вот опять… Но теперь я не плачу от ваших оскорблений — слезы кончились. Я думал, что мы сможем быть наверху вместе. — он протянул руку Шопену, словно между ними не было огромной пропасти. — Вы отказались от этого. Я помог вам, а вы отвергли меня. Так что я сделал, Фредерик? Объясните, пожалуйста…       — Пом-… По-… Помеша-… -Нн-ный…       — О вас так плохо отзывались. Даже Мари не любила вашу личность. А я вас защищал, говорил, что не понять им такого, как вы. Вы выше их на пару тысяч ступеней. Но, видимо, между нами тоже слишком большое расстояние…       — Пом-… Помог-… П-… -Гите… — на долю секунды Листу стало даже жалко его: захотелось подойти и поскорее помочь, спасти.       Но разве не этот человек называл его пустоголовым, которому просто ввели нужную информацию, нужные чувства, нужны мысли?       — Я восхищался вами, Фредерик. Вы были для меня наравне с самим Бетховеном! Но, видимо, я ошибся. Вы оказались ниже всех. Ваша зависть вас же и погубила. Вы завидовали мне, признайтесь… — Лист подошел к роялю и взял с него ноты, пробежал глазами и нахмурился. Он был готов делать что угодно, лишь бы не смотреть на то, как Шопен умирает. Это слишком больно, слишком невыносимо. Но правильно.       — Я злюсь на вас не из-за того, что вы отвергли мои чувства, а из-за того, что вы разболтали о них всем! Да, все ближние мои уже на следующий день знали обо всем. Знаете, как больно мне было это все слушать? — Ференц слегка повернул голову в сторону, чтобы увидеть лежащее без движения тело. Лишь грудь его вздымалась так часто, словно вот-вот собиралась взорваться.       — Я любил вас, Фредерик. Всем сердцем любил. Но — увы! — вы оказались абсолютно другим человеком. И мне очень жаль, что я допустил подобную ошибку, пустив вас в люди.       Ференц медленно развернулся и направился к своему сопернику, сжимая руки до побеления. Он обошел почти мертвое тело и заглянул прямиком в польские глаза: полные ненависти и горести.       — Вы презирали Сальери за ту идиотскую теорию убийства. Но сейчас я поступаю так же, как и в вашей глупой теории. Надеюсь, вы счастливы. Adieu.       Шопеновская грудь перестала двигаться, его живые глаза медленно стекленели. Лист аккуратно опустился на колени и невесомо поцеловал мертвого в губы.       — Tout est pour toi , — прошептал Ференц и вышел из спальни.