под апельсиновым деревом

Петергофу всегда нравилось быть в центре внимания. Организации приёмов гостей и празднеств были одними из его любимых занятий, кои выходили у него превосходно, и он это знал. Восхищённые комплименты оправданно уходили к его ногам, но оставались приятными, даже обыденными мелочами, внизу, не затрагивая его сердца. Потому что по-настоящему тронуть его могло только внимание со стороны дорогих ему людей, их было немного, всего трое: Царское село, Гатчина и Санкт-Петербург. Александр Петрович часто приезжал, не был скуп на подарки и приключившиеся истории. За какие-то сто лет Санкт-Петербург стал краше и сильней всех, кого только видел и имел удовольствие знать дворцовый излюбленный ребёнок. Со столицей они свободно могли обсуждать только что законченные плафоны, венецианскую школу скульптуры, античные сюжеты или новый выпуск Ведомостей. Любая тема, касающаяся искусства, легко ложилась на язык, а сами их беседы, как компания друг друга, были в радость обоим Романовым. Но после Отечественной войны 1812 Александр стал больше уходить в себя, поддерживал диалог будто из вежливости, а не искреннего желания, и шумные яркие вечера, собиравшие большое количество олицетворений городов, любить перестал. Сначала юноша пропускал последний танец, затем предпочитал прогулку у залива разговорам с приехавшими гостями, но сейчас иной раз не являлся. Карета северной столицы проезжала дальше по дороге, уходя от возможностей взгляда Петергофа. В Ораниенбаум. Причины подобного поведения были не понятны официальной летней резиденции, оттого в душе начинала зарождаться зависть на соседа. Но Петергоф не давал ей волю, решительно посчитав такое низкое чувство не достойным себя. Настроившись на получение ответа, он поехал в Китайский дворец, не подозревая крайне интимный характер гложущей Александра проблемы, корень которой он даже в мыслях себе не мог вообразить.

Первое бальное платье на Анне смотрелось замечательно, так же замечательно выглядел её кавалер — Татищев, не помнивший себя от счастья, дарованного не иначе как свыше. Великий дар — любить и быть любимым. Которого на всех живущих не хватит. И Костю не так уж это и трогало, так он себя убеждал из года в год. Всё проведённое время с уральскими городами бережно хранил, воспоминаниям не давал выцвести, вычерчивал их углём на бумаге, что чаще всего оказывалась в камине, где игривый огонь, выступая помощником, разрушал утопающую друг в друге девушку и юношу. До Екатеринбурга дошло, насколько его душевные дела плохи, когда осознал себя плачущем в живот Саше. Среди спокойных и манящих пейзажей, отданных Санкт-Петербургу после его одной единственной просьбы, были затерянные листы с образами полуголого Юры. Он мог бы соврать, что Челябинск после совместного похода в баню, разгорячённый освобождающим душу паром, сам попросил его нарисовать, только вот позы молодого человека однозначно имели не дружеский характер, да и ложь Уралов не выносил. В тихом страхе напряжённо выпрямивший спину Константин посмотрел в серые глаза, ожидая чего угодно, но не того, что видит каждый раз в зеркале после проведённого вечера с юной влюблённой парой. Разбивающие понимание одиночества своих чувств. Но во взгляде Александра читалось также желание утешить, он снял свои белые перчатки, отпустил их к выроненным нарисованным уликам боли, обхватил скулы образованного из завода города, и, легко перейдя тонкими пальцами на голову, начал ласково перебирать разноцветные волосы. — Тебе, должно быть, так больно. Фитиль его сдержанности иссяк, и Костя позволил себе уткнуться лбом в тёмно-синий мундир, облегчённо выдохнув от раскрытой тайны и отсутствия презрения со стороны друга. Слёзы неожиданно вышли из закрытых глаз и тут же были поглощены жёсткой тканью. Чувствуя чужую поддержку, говорил Константин тогда долго, не стесняясь неподобающей вольности своих эмоций, а столица только понимающе кивала, продолжая нежно гладить по голове, слушала, не смея перебивать любящего молчать дорогого сердцу друга. Понять причину схожести их судеб и взгляда в момент прозрения, Косте удалось лишь в мае. Александр Петрович прибыл в Екатеринбург вместе с графом Строгановым, чтоб проверить и улучшить работу Екатеринбургской гранильной фабрики. По официальным документам. На деле Санкт-Петербург приехал на примирение с Константином. Их ссора на почве восстания Пугачёва ударила по обоим и слишком затянулась. Пыл после драки за двадцать шесть лет успел поутихнуть и у тревожащегося за судьбу крестьян Уралова, и у разгорячённого победой в Эгейском море Романова. Екатеринбург несколько недель обрабатывал мрамор, создавая вазу специально для Саши. Пусть она не имела изящности китайских ваз династии Цин, которые Романову дарил его иностранный друг, или уникальности работ из фарфора Мейсена, была мощной, строгой и вовсе не хрупкой, но она отражала силу чувств Константина. Дружеских или иных, он сам толком не разобрался, и не желал об этом даже рассуждать, пока не разделит с Александром ужин, услышит от него обещанье заняться крепостным вопросом, и пока сам Константин не будет полностью уверен, что жажда ответа на похороненные чувства к Челябинску полностью иссякла. Оказалась, иссякла. Под бушующей весенней грозой в поле он вместе с Сашей кричал во всё горло, босой бежал на перегонки с потоками ветра и громко смеялся взрывающему слух грому. Потому что почувствовал, как стал свободен. И это был один из лучших дней его жизни. Новой жизни без бремени. На следующее утро Костя слёг с температурой. Он помнил гладящие плечо, голову родные тонкие пальцы, мелодичный голос и настойчивый стук дождевых капель. Всё это дарило умиротворение, усыпляло, давая организму во сне направить всю свою силу на восстановление, чтоб в бодром состоянии смочь крепко обнять обладателя заботливых рук. — Вы не могли бы нас оставить, Александр Петрович? Сквозь пелену Костя услышал недовольный тон Юры. — Да, разумеется. Нежная теплота ушла из ладони, будто капля парного молока вытекла из переполненной деревянной кружки, будто отслужившее своё маховое перо птицы отрывалось от её крыла при сильном взмахе. Екатеринбург желал бы в мгновенье очнуться, поймать ускользающую безмятежность, попросить Сашу остаться. И с уставшей улыбкой ему это удаётся сделать. Пока они держали путь в Петергоф, Александр с мягким взглядом рассказывал о замечательных детях, олицетворениях дворцов, которые будто младшие братья и сёстры борются между собой за его внимание. Детское желание понравиться и получить больше чем остальные комплиментов было очаровательным, Уралов на балу увидел это собственными глазами. Гатчина не успела подойти к Романову раньше Царского села, чтоб при так удачно начавшейся музыке стать той, кого Санкт-Петербург первой пригласит на танец. Екатерина после лёгких вступительных реверансов плавно показала выученные движения, дождалась похвалы от Александра и с окончанием игры оркестра довольная убежала играть с юношами на свежий воздух. Софья с тоской проводила её взглядом, точно хотела сорваться с места и убежать вместе с ней, но, решив сначала хотя бы побеседовать с Александром Петровичем, по которому уже успела соскучиться, осталась в позолоченном расписном зале. После смерти Павла I в марте её начали мучить кошмары и, зная, как много работает Санкт-Петербург, она всё же хотела попросить приезжать его к ней почаще. Их теплое приветствие прервал заразительный смех опоздавшей на бал пары, что своим громким поведением привлекала чужое внимание. Екатеринбург стоял за спиной Саши и прекрасно видел, как напряглись его широко расправленные плечи, словно приготовились к удару. Яркие, под стать характеру, одежды Московского и Зилант шуршали от их откровенных прикосновений, нарушавших правила этикета. Но горячий поцелуй в конце танца был ещё более неуместен. — Александр Петрович, простите их, — сказала тогда Софья Григорьевна. И добавила немного восхищённым шёпотом, — Но разве не прекрасно, что за столько лет пылкость их любви не исчезла? — Любовь красива в любом виде, но не вульгарном. Санкт-Петербург извинился, вышел в парк и исчез. Нашёл его Константин в крайне грустном виде (над Невой точно шёл ливень), тогда и понял всё. Молча сел рядом на скамью под цветущей белой сиренью, большая часть цветков которой почему-то уже опали. — Я такой эгоист, Костя. Почему? Почему не могу себя унять? Приструнить… почему она не проходит, если ему не нужна — он в отчаяние накрыл глаза полными из-за войны мозолями ладонями. Состояние Саши стало куда хуже после Отечественной войны. Несмотря на приносимые страдания, он тепло охранял свои чувства, как главную ценность внутреннего мира, которую украл Московский, вырвал голыми руками без разрешения и предупреждения, даже самолично не догадываясь, что сделал. Сначала в Санкт-Петербурге сгорел Большой театр, потом сгорела Москва, а затем сгорело то, чем Александр дорожил сильней всего — его никому ненужная первая любовь, сформировавшая такой чуткий характер. — Ради вас. Не как столицы или воспитанного мной мальчика. Как горячо любимого друга, — в объятьях Константина Саша, плача, цитировал Михаила. Если Екатеринбург с счастьем принял окончание своего одинокого мучения, то у Саши случилась истерика. Будто звезда, любовь заискрилась в нём необычайно сильно прям перед самой смертью после признания Москвы. Он не был готов с ней расстаться, боялся судьбы императорской, с многочисленными фаворитами, без чистоты и особенности. Моногамности. Как Романов успокоился, Константин принялся рассказывать, что всё происходящее нормально, что смерть его чувств не зародит на пустом месте нечто грязное. Что он имеет право любить за жизнь больше одного человека. Что он останется прекрасен. В глазах Кости точно. Чтоб не тревожить опустевшее сердце, Екатеринбург уводил Сашу к фонтанам, как только слышал уверенную, чуть строгую походку Михаила Юрьевича, а затем предложил столице вместо посещения званных вечеров уединяться в Ораниенбауме. Это было несправедливо по отношению к младшим, которые так дорожили проведённым с Александром временем, и Великому Новгороду с Тверью. Но ментальное здоровье Саши его заботило больше чувств северных городов. Михаил Александрович Оранский был скромнее Петергофа, оттого нравился Уралову больше. Катальная горка имела столь чистый голубой цвет, что казалось, будто небо решило одарить людей ещё большим своим пространством и спустилось вниз, оставаясь между пролётами лестниц, оконных рам и белокаменных колон. Длинные строи елей делали парк похожим на лес, игольчатые кроны в трепете от ветра рождали красивейший шелест, а запах мха смешенный с нетронутыми грибницами приятно щекотал обоняние. Романов учил его игре на рояле, ездил на охоту, обсуждал Ренессанс и даже готовил пельмени. Был благодарен за поддержку и после чудесно проведённых вместе дней требовал от Константина обещания, что тот вернётся в их охраняемое высокими деревьями место. И, конечно, Екатеринбург возвращался. По каждому приглашению, независимо от погодных условий. А приезжая домой, каждый день вспоминал, как Саша устраивался головой на его коленях под низкими ветвями дуба. Романов читал ему наизусть стихотворения, засыпал убаюканный пеньем птиц и слушал выдуманные на ходу истории Кости. После спрашивал: «Правда?», а Уралов с улыбкой отвечал: «Нет». И наслаждался тихим смехом столицы. Но Санкт-Петербургу нужно уже было возвращаться в светскую жизнь, возмущённые крики Петергофа, слышимые из окон Китайского дворца, тому подтверждение. Уралов обошёл по тропинке скульптуры Аполлона и Артемиды, в который раз поражаясь виду гладкости и лёгкости мраморных одеяний, и остановился в перголе с диким виноградом. На каменной скамье у самого пруда сидел Сашенька, читая какую-то английскую книгу. Серые глаза заблестели не то от солнечных лучей, не то от радости при виде Константина. Екатеринбург сел рядом, приобнял за талию молодого человека и спросил: — Готов к завтрашнему вечеру? — Только если ты будешь рядом со мной, — чуть опуская голову, чтоб уйти от бьющего солнца, сказал Александр, внимательно смотря на золотистые очи. — Буду. Костя аккуратно наклонил голову и провёл своим носом по чужой переносице, наблюдая, как Саша счастливо защурился. Он отстранился, чувствуя на своём лице широкую улыбку, и взял Уралова за руку, переплетая их пальцы. Ваза с барельефом апельсинового дерева, под которым сидели две небольшие фигуры, была отражением начавшейся новой любви. На этот раз взаимной.