Метки

Есть несколько вещей, которые заставляют Жана стискивать зубы до противного скрежета: ранние подъёмы, пары у профессора Зое и — что куда важнее и первого, и второго — засосы на коже Флока. Он смотрит на них с верхнего ряда в аудитории, он смотрит, не в силах отвести взгляд, когда стоит в очереди в кафетерии на несколько метров позади. Когда Флока вызывают отвечать у доски, когда он набрасывает на плечи лёгкое пальто в гардеробе, когда стоит у окна. И, само собой, в общих душевых после тренировок. Флок не стесняется; Флок — самопровозглашённый символ свободы и открытости, староста и любимчик преподавателей, затычка в каждой бочке с этим его смехом и голосом, способным вывести из самой глубокой в мире задумчивости. Жан отрывает взгляд от мокрой плитки в душевой кабинке и оглядывается на шум. — Он у тебя совсем лютый, — выдыхает Конни, и в голосе у него смесь восторга с ужасом. Пятьдесят на пятьдесят, хотя Жану кажется, что восторга всё-таки больше. Ну ещё бы. Флок тянется за мочалкой, и становится понятно, чем восхищается Спрингер: бордовый засос над лопаткой у Форстера выделяется на бледной коже так ярко, что не заметил бы только слепой. — Кто — он? Достав кусок мыла, Флок оборачивается к Спрингеру. Это движение тоже вызывает у Жана зубной скрежет, но не слишком сильный; всё во Флоке пропитано расслабленностью, едва ли не манерностью — он даже голову поворачивает ровно настолько, чтобы была видна лишь капля его заинтересованности в этом разговоре. — Ну Йегер этот твой. — Конни оборачивает бёдра полотенцем и спешит к шкафчикам, не дожидаясь подтверждений, но напоследок бросает: — Того глядишь и вовсе тебя сожрёт однажды. Жан хмыкает, увеличивая напор воды, чтобы его горький смех не был слышен оставшимся рядом. Это уже почти и не больно. Это всё давно возведено в ранг обыденности и сто раз обговорено. Кирштайну не слишком нравятся условия их с Флоком соглашения, но он довольствуется тем, что есть. А есть у них очень даже многое. Не сказать, правда, что этого хватает; когда Жан обхватывает Флока руками поперёк торса, прижимаясь голой грудью к обнажённой спине, всё в порядке. Когда Жан ведёт рукой по животу и до самого паха, чтобы обхватить пальцами уже давно вставший и требующий внимания член, всё в порядке. Когда он толкает Форстера в спину, заставляя соприкоснуться с холодной стеной, а сам прижимается губами к коже над лопаткой, чтобы в следующую секунду укусить, всё в полном, абсолютном порядке. И после, само собой, тоже. Жан не даёт Флоку кончить ни у стены, ни на коленях на полу, куда тот оседает, не в силах сдерживать колкую дрожь во всём теле, ни даже на кровати, на которую его приходится нести практически на руках. Форстер умоляет до тех пор, пока прекрасный и так любимый всеми голос, вечно зазывающий на мероприятия и развлечения, не срывается окончательно, способный теперь воспроизводить разве что сухой, натужный хрип. Фостер умоляет, и это, наверное, и есть то, из-за чего Жан приходит снова и снова. Каждый раз он оставляет на его теле новые следы, стараясь не повторяться в местах, каждый раз он забирается всё выше и выше — чтобы пятна выглядывали над горловинами футболок, над воротами водолазок, даже над воротничками сдержанных серых рубашек, так любимых преподавателями. Каждый раз Флок кончает, трясущимися руками смазывая со щёк слёзы — от возбуждения, от промедления, от зубов Жана, впивающихся в кожу и прокусывающих её на раз, и от крепких бедёр, ещё и ещё впечатывающихся в из последних сил отставленный зад. Но больше всего остального — даже когда Кирштайн успокаивается, даже когда заканчивает слизывать капли пота и крови со спины Форстера — его выводят из себя совсем не засосы на бледной и взмокшей коже. Флок не планирует никому рассказывать, что эти следы оставляет вовсе не Йегер.

× × ×

— Жан, нет. Флок выкручивается из его рук. Он всегда так делает: после долгого и жадного секса на хлипкой кровати в съёмной квартире Жана, после не совсем случайных двадцати минут в тесной кабинке университетских уборных, даже в душе после тренировок, когда никого рядом нет и не будет, — Флок отталкивает его от себя, словно бы ничего и не было. Сейчас и вовсе не подпускает к себе; Жан ютится на краю дивана, пока Форстер выгребает из шкафа разной свежести и фасона тряпки, и спина у того напряжена так, будто от выбора зависит будущее вселенной, а не ход пятничного вечера. Кирштайн поднимается на ноги и пробует снова. — Жан, не мешай. В этот раз он не отступает, упираясь ладонями в вывернутый наизнанку шкаф. Флок оказывается в ловушке, его спина каменеет ещё сильнее, и одну ладонь Жан спешит уложить тому между лопаток, сведённых как у готового к побегу кота. И сразу же ведёт руку вниз, ладонь пропихивая под тёмную футболку. Кожа у Флока, как и всегда, прохладная. Жан понимает главное: у него есть не больше получаса, чтобы заставить Флока остаться. Йегер выступает в «Марли» в десять вечера, а Форстер покупает билеты аж за две недели — себе и Конни. Жан, само собой, не приглашён. Ему нет никакого дела до восходящей звезды местной рок-сцены, и убеждать себя в этом он эти же две недели не перестаёт, каждый раз закатывая глаза, стоит Флоку обмолвиться о предстоящем концерте. Звезда, на самом деле, взошедшая уже давно — Йегер на уме у каждой девчонки, на страницах журналов, в колонках газет; Флок начинает говорить о нём с полгода назад, внезапно прерывая решившего наконец заговорить о своих чувствах Жана на самом важном месте. Кирштайн с тех пор молчит, зато Форстер придумывает себе легенду, в которой Йегер достаётся ему, а не какой-нибудь миловидной блондинке из его многочисленного фан-клуба. Он молчит, раз за разом позволяя Флоку выпускать пар и расслабляться в его кровати в крохотной съемной квартирке, но сейчас — на часах уже, на минуточку, восемь — у него остаётся крайне мало времени. Жан делает то, что Флок понимает и принимает лучше всего — целует, резко развернув к себе и окончательно оторвав того от попыток выбрать что-то пристойное. — Жан, — Флок едва слышно шепчет; он пахнет недавно выпитым кофе вперемешку с нервозностью, и Жан прикусывает его губу, затыкая. Хотелось бы, чтоб нервничали из-за него. Хотелось бы, чтоб для него наряжались, но максимум, что удаётся получить — глухое: «Нет времени», и мягкий толчок в грудь. Слушать Флока он сегодня не намерен. Он, в целом, и раньше не сказать чтобы слушает его, но Форстера всё устраивает; каждый раз, когда его прижимают к кровати, к стене, к любой другой поверхности, каждый раз, когда в него вколачиваются так, будто завтра не наступит, он не отталкивает. Не выплёвывает свои «нет времени», призванные, как иногда кажется Жану, разве что раззадорить. Флок стонет; бесчисленные «ещё», смешанные с едва слышными «пожалуйста», преследуют Жана нескончаемо долго. Даже после того, как Флок уходит. Флок всегда уходит. Сейчас, правда, он пока здесь, и все попытки напомнить Кирштайну о времени довольно быстро сменяются тихими выдохами прямо в губы. Форстер любит целоваться; Жан узнаёт это ещё очень давно, но с тех пор не может этим не пользоваться, — и сейчас, толкаясь языком между губ Флока, знает, что совсем скоро тот забудет и про шкаф, и про дурацкого Йегера. Порой Жана удивляет — а ещё злит и заставляет задуматься — тот факт, что с «третьим лишним» в их отношениях никто из них лично на самом деле не знаком. — Жан, — Флок пытается предпринять ещё одну попытку вывернуться, но замирает, стоит Жану опустить ладонь с поясницы ему на бедро, а сразу после скользнуть между ног. У Флока перехватывает дыхание — Жан чувствует и губами, и грудью, прижатой к груди Форстера. От этого ощущения он едва ли не забывает дышать сам. — Останься. Жан, признаться по правде, ненавидит просить. Флока он просит часто: задержаться, приехать, помочь с учебой, одолжить пару сотен баксов или, к примеру, крепче сжимать в себе его член. Сегодня, решает он, просить больше не станет вовсе, и тянет Форстера на кровать без лишних слов, с удивлением для себя отмечая, что сопротивление ему уже и не оказывают. Да и прошлые попытки были совсем не убедительными. Флок расслабляется. Под руками Жана, вернувшимися тому на спину, больше нет зажимов и предчувствия опасности. Под его ладонями теперь неспешно разгорающийся жар; Флоку хватает нескольких поцелуев — с непременным укусом и меткой на шее, — чтобы уже самостоятельно тянуть с себя футболку и расстёгивать пуговицу на слишком, как часто думает Жан, даже чересчур узких штанах. Возиться сейчас с ними, стаскивая с ног, ему не хочется. Флок это понимает — он всегда понимает с полуслова, с малейшего жеста, с намёка на движение. Понимает, и поэтому сам стягивает штаны, оставляя их плотно обхватывать бёдра, и переворачивается на живот, заставляя теперь уже Жана действовать и впиваться зубами в плечо. Флок решает обойтись сегодня без белья вовсе, и Жан не может это не отметить: поцелуем и меткой, следами от пальцев на ягодицах, а сразу после — языком между ними, преодолевая расстояние от загривка до копчика за долю секунды. Он знает, что Флок сдастся окончательно спустя пару секунд, спустя несколько влажных касаний; за эти полгода Жану удаётся изучить его, как кажется самому, лучше кого бы то ни было. Каждую мелочь, каждую деталь Кирштайн откладывает в памяти, лелеет и рвётся повторить как только выдаётся возможность. Так и сейчас, стоит надавить языком на вход, куда ещё прошлой ночью вбивался членом, как Флок обмякает, выдыхая в простынь что-то неразборчивое, но Жан отчетливо слышит в этом выдохе своё имя. И это сводит с ума похлеще задницы, затянутой в одну лишь грубую джинсу. Он тянет время, но уже совсем не с целью задержать Флока в четырёх стенах и оставить без выступления дивы; Жан не может и не хочет спешить — они спешили вчера, когда смахивали с его рабочего стола всё, включая рамку для фотографий от Конни, осколки стекла которой ему потом пришлось собирать под утро. Сейчас у него есть всё время этого мира, и Жан не оставляет на коже Флока ни единого места, не тронутого языком и губами. К моменту, когда его рука наконец пробирается между вскинутыми бёдрами и испачканной смазкой кроватью, чтобы обхватить напряжённый член, Флок уже не стонет — он скулит, подаваясь на язык Кирштайна с тем же рвением, с каким вчера подавался к его же бёдрам. Флок умеет показывать, что ему нравится: он громкий, он вечно в движении, даже если это всего лишь попытки скомкать пальцами простынь или взбрыкнуть под Жаном, впечатываясь спиной в широкую грудь. Кирштайн, в свою очередь, поощряет всё, на каждый стон отвечая новыми и новыми следами на бледной и покрытой испариной коже. Флок кончает ему в раскрытую ладонь, стоит пройтись языком по поджавшимся яйцам. Он дрожит, упираясь коленями в кровать, не в силах развести ноги шире из-за узких джинсов, не в силах даже просто рухнуть на бок. И Жан знает, что если он протолкнет руку дальше, то Форстер, несмотря на туман в голове и муть перед глазами, вылижет испачканные пальцы. Жан знает, что, проведи он подушечками по лицу Флока, обязательно соберёт терпкие слёзы в уголках глаз; тот всегда жмурится от удовольствия так сильно, будто оргазм от языка Жана — и правда высшая степень наслаждения. Кирштайн ведёт ладонью по пояснице, по наливающимися следам от пальцев и меткам на бёдрах, и точно знает, что максимум, куда дойдёт сегодня Флок — до тесной душевой кабинки его съёмной квартиры. И никаких рок-звёзд.

× × ×

— Это был не Йегер. Жан выглядывает из-за хлипкой стенки, чуть приглушив напор воды. Конни, снова с полотенцем на бёдрах, стоит в полуметре от Флока и опять указывает на следы по всей спине. От тех, что красуются ниже, даже Жану становится неловко. — А? — Конни выгибает бровь, наверняка припоминая разговор с Форстером в душевых университетской команды двумя неделями ранее. — Метки. Их ставил не Йегер. Жан хмыкает, но уже не боится, что его смех кто-то услышит.