Когда-то у нас было время — теперь у нас есть дела: Доказывать, что сильный жрёт слабых, Доказывать, что сажа бела. Мы все потеряли что-то на этой безумной войне. Кстати, где твои крылья, которые нравились мне?
Серёжа вернулся другим. Нет, его сознание не захватил Птица, но что-то в самом фундаменте его души будто не выдержало давления и раскрошилось, заставляя сдвинуться с места целую стену. Олег не знал, как лечил Серёжу Рубинштейн, но лечение это, хоть и заставило Птицу умолкнуть — может быть, даже исчезнуть, — в первую очередь надломило личность Разумовского. Эти изменения были неразличимы для кого угодно, кто не видел владельца соцсети на протяжении всего дня, потому что проявлялись они в едва заметно участившихся подрагиваниях ресниц, в миллисекундных паузах в движениях, лёгкой заторможенности по вечерам. А ещё Серёжа стал неподвижней и больше не раскрывался. Раньше Волков каждый вечер наблюдал, как его друг детства, отгородившись от мира холодными стенами здания «Вместе», начинает делать что угодно — от программирования до рисования или попыток удобно умостить рыжую голову на коленях Олега — и при этом чуть ли не светиться изнутри. Свет этот был почти незаметным, но Олег подмечал каждую его волну, окатывавшую комнату теплом и уютом. Теперь же это исчезло, оставив после себя лишь натянутые струны, коснувшись которых, можно было извлечь только тревожные и тоскливые нотки. Волков, как бы ни хотел, ничего не мог с этим сделать, даже сказать об этом не мог, потому что Серёжа сразу неуловимо отдалялся, отвечая на любые расспросы слишком многословно, при этом не давая ответа совсем. Неведение убивало, но оно было ничем в сравнении с беспомощностью, которую Олег ощущал, наблюдая за молчаливым угасанием Разумовского — никогда не жалующегося, всегда нарочито бодрого Серёжи, который делал всё, чтобы не беспокоить и не расстраивать Волкова, всё, чтобы не доставлять ему дискомфорт. *** Тот вечер ничем не отличался от предыдущего и от множества вечеров до этого. Они сидели на горячо любимом Серёжей угловом диване и обсуждали очередной второсортный фильм. Разумовский непринуждённо откинулся на подушки и ровным голосом говорил о личной драме режиссёра и о том, как это повлияло на сюжетный поворот. Плечи его при этом были неестественно застывшими, будто малейшее движение могло запустить какой-то неведомый механизм. Возможно, Олег и проигнорировал бы эту скованность, как делал все вечера до сегодняшнего, если бы в словах и жестах Серёжи не сквозило столько хорошо припрятанных обречённости и боли. Боль. Ну конечно. Боль была повсюду, она наполняла каждый дюйм огромной комнаты, обволакивая скульптуры, покрывая картину Боттичелли, просачиваясь в лёгкие и не давая вдохнуть. И как Олег этого раньше не видел?.. — А вообще, только актёры этот фильм и вытягивают, — как ни в чём не бывало продолжал Серёжа. — Нет, я серьёзно, кто так сценарии пишет? Если уж взялся экранизировать классику, будь добр… — Серёж. Что случилось? — Сценарий, говорю, никудышный. Ты что, не слушаешь, о чём я тебе толкую уже полчаса? — Я не про фильм. — Взгляд Олега тяжёлый, но не давящий, да и направлена эта тяжесть не на Разумовского вовсе. — А про что тогда? — Сергей делает ещё одну попытку притвориться, что ничего не понимает. — Ты знаешь, Серёж. Что с тобой произошло? Ты сам не свой с тех пор как вернулся. Разумовский фыркает, но по виду теперь больше напоминает загнанную на охоте лису, чем ироничного кинокритика. — Конечно. Я же из психбольницы вернулся. Странно было бы, если б не изменилось ничего, не находишь? — голос подводит его, надломившись. — Да и времени прошло всего ничего… — Полтора месяца, Серёж, — грустно говорит Волков. Поймав саркастический взгляд, он добавляет: — Если бы просто ничего не менялось, я бы ждал дальше. Но тебе ведь хуже становится. — С чего ты взял?.. — начал было пререкаться Разумовский, но Олег перебил его: — Ты не двигаешься последние полчаса. Вообще. Как будто боишься незажившую рану потревожить. Так что я ещё раз спрошу. Что произошло? Серёжа затравленно повёл плечами, слегка поморщившись. — Засиделся немного, вот и болит всё, — неубедительно протянул он. — Поздно уже, пора спать. Он встал, нарочито широко зевнул и потянулся. На секунду Разумовский потерял контроль: простой, казалось бы, жест вырвал из его груди болезненный вздох, и Серёжа безвольно опустил руки, немного сгорбившись. Олег тут же подскочил к нему, бегая взглядом по телу в поисках видимых повреждений. — Эй, Серёж, ты как? — полным волнения голосом спросил он. — Ничего, Олег, всё хорошо, — улыбнулся уже взявший себя в руки Разумовский. — Просто защемило что-то, но уже прошло. Волков недоверчиво хмыкнул, но с вопросами лезть не стал: было понятно, что ничего нового ему не скажут. — Как скажешь, — покладисто произнес он, хлопнув Сергея по спине чуть ближе к левой лопатке. Серёжа отшатнулся от прикосновения, как от огня. Машинально отдёрнув руку, Олег растерянно смотрел, как глаза друга неконтролируемо наполняются солёной влагой. Впрочем, Разумовский тут же её смахнул. — Сними рубашку, Серёж, — тихо попросил Волков. — Пожалуйста. Сергей молча помотал головой, обхватив себя руками. Он, сам того не понимая, воспроизвёл позу, в которой находился большую часть времени, пока его не выписали: смирительная рубашка не оставляла иного выбора, кроме как обнимать самого себя. «Чтобы не рассыпаться», — отрешённо подумал Олег. Он больше не старался приблизиться: Разумовский, казалось, был близок к тому, чтобы либо напасть, защищаясь, либо попытаться выпрыгнуть из окна… либо сдаться и рассказать, в чём дело. Несколько минут прошли в напряжённом молчании, прерываемом только свистящими вдохами Серёжи. Он снова застыл изваянием, так и не распрямившись полностью. — Серёж, — тихо позвал Волков. Без нажима или упрёка — просто позвал. Серёжа медленно повернул голову в его сторону, инстинктивно потянувшись к голосу, как молодое растение — к свету. — Что с тобой, лисёнок? Сергей почти незаметно дёрнул плечами, сбрасывая оцепенение, с явным усилием стал прямо и натянуто улыбнулся. — Это нервное, Олеж, ничего такого. — Руки слегка подрагивали. — Просто фантом. — Фантомная боль на пустом месте не появляется, — немного резче, чем хотелось, сказал Олег. — Только как последствия. Шаг ближе, испуганный синеглазый взгляд. Поднятые в примирительном жесте руки. — Что произошло в изоляторе? — Ничего такого, что выходило бы за рамки второго сезона «Американской истории ужасов», — фыркнул Серёжа. — Даже меньше: обошлось без прожаривания мозгов. Шутка не удостоилась ответа. Волков, скрестив руки, ждал продолжения. Вздохнув, Сергей продолжил уже без пренебрежительного тона: — Моя вторая личность вроде как с крыльями, — тихо проговорил он. — Чёрными такими. Ну, Рубинштейн решил, что если от этих самых «крыльев» избавиться или повредить их, Птица — чёрт его подери! — выйдет на контакт. Чтобы защититься. Или что он там себе напридумывал. Это… не помогло. — Судорожный вдох на грани всхлипа. Кривая усмешка. — Но наш дорогой доктор просто так не сдается. Ну, не вышло с первого раза, ну, со второго тоже. Так мы продолжим! Глаза Разумовского оставались на удивление сухими, но голос постепенно срывался, а тело начинало подрагивать, как перед истерикой. Олег протянул к нему руку, но Сергей отшатнулся прочь, только спустя несколько секунд сообразив, что угрозы от Волкова не исходит. Серёжа обессилено опустился на пол, всё так же обнимая себя руками. Олег осторожно приблизился к нему и уселся рядом, но касаться не спешил. — Не то чтобы его старания совсем не помогли, — глухо продолжил Разумовский спустя некоторое время. — Через три-четыре недели Птица явился-таки на свет божий. Правда, только затем, чтобы распотрошить парочку санитаров и в красках описать, что будет с Рубинштейном, если он не прекратит всё это… дело. Не знаю, что ещё произошло за этот короткий визит, но доктор, похоже, оказался крепче обеих моих личностей, потому что спустя ещё две недели ежедневных — как бы это назвать? — процедур меня выписали. И да, Птица больше не появлялся. Да и вряд ли ещё появится: без крыльев он не шибко эффектно смотрится. Олег обхватил узкую дрожащую ладонь своей и легонько сжал. Серёжа на это только измученно улыбнулся. — Ты не переживай сильно, все инструменты были стерильными. А смирительные рубашки — вообще мечта: ни пылинки! Да и зажило уже всё… Волков на это заявление скептически изогнул бровь. Взгляд Сергея снова стал настороженным. — Я не хочу, чтобы ты это видел. — Серёж, я к тебе не с курорта вернулся, а из Сирии. Я уже закалённый. Сними, пожалуйста, рубашку. Разумовский дёрнулся, будто ему пощечину залепили, но всё же начал расстёгивать мелкие пуговицы негнущимися пальцами, встав и отвернувшись лицом к стене. Когда лёгкая ткань с тихим шелестом упала на пол, Олег еле сдержал рвущийся изнутри рык злости. На бледных лопатках темнели подсохшей корочкой две широкие полосы. Ступив ближе, он осознал, что это были десятки пересекающих друг друга порезов, методично оставленных твёрдой рукой профессионала. Недостаточно глубоких, чтобы пришлось накладывать швы, однако достаточно болезненных, чтобы свести с ума даже здорового человека. — Ну, как тебе? — горько усмехнулся Разумовский. В глазах у него снова стояли слёзы. — Загляденье, не так ли? — Серёж… Олег мягко развернул его к себе и осторожно обнял, стараясь лишний раз не тревожить раны. Серёжа тихо всхлипнул, хватаясь за него с отчаянием сгорающего заживо. Рубашка Олега быстро промокла от горячих слёз, лившихся неровными ручейками по веснушчатым щекам. — Я с тобой, — попытался утешить парня Волков, однако Серёжа на эти слова только взвыл и крепче вцепился в его плечи. Слишком долго он держал всё в себе, не давая слабину ни на минуту их совместного досуга. Сообразив, что долго Разумовский не простоит, Олег подхватил его под бедра и понёс обратно к дивану. Серёжа тут же обвил Волкова ногами и уткнулся ему в шею, продолжая всхлипывать и судорожно глотая воздух. Олег аккуратно сел на диван, усадив Серёжу себе на колени. Тот только крепче обнял любимого телохранителя, шмыгнув носом. Они просидели так вдвоём до глубокой ночи. Олег слегка раскачивался из стороны в сторону, успокаивая измученного слезами Разумовского, а тот старался дышать глубже, уложив голову на крепкое плечо. Когда тяжёлые вдохи сменились тихим посапыванием, Волков грустно улыбнулся, погладив рыжую голову. «Совсем умаялся, бедолага», — подумал он, осторожно придерживая лёгкое тело и вставая. Рабочая, как её называл Олег, спальня находилась — хвала богам! — на том же этаже. Дверь тихо отворилась, пропуская их внутрь. Олег прошёл в комнату, стараясь ничего не задеть, и аккуратно опустил спящего Серёжу на кровать, каким-то чудом сразу повернув его на бок, чтобы не тревожить тёмные шрамы. Сергей слегка нахмурился, но глаз не открыл. Осторожно, стараясь не разбудить, Олег стянул с него широкие брюки и накрыл одеялом. Серёжа улыбнулся, не просыпаясь, и обхватил уголок одеяла руками, как мягкую игрушку. Немного поразмыслив, Олег снял промокшую рубашку и улёгся на другой стороне кровати. Он даже представить боялся, что может надумать себе Разумовский, если проснётся один в пустом здании. «Нет, сейчас надо остаться, — сонно подумал Волков, глядя на чёрные в свете луны полосы на спине Серёжи. — А проведать Рубинштейна я ещё успею…»Обязательно.