Parfumeur

      Фёдор не помнит того, что было до: как он собирался, как слонялся у входа в тревожном ожидании, вылетело из головы даже то, какие именно цветы он купил; не помнит того, что было после: заказал ли такси, поехал на автобусе или добрался обратно пешком, во сколько вернулся домой, куда дел свой пиджак. Были только те счастливые два часа в ресторане и ещё час на улице, в ближайшем парке, не особо далеко от которого, как оказалось, проживал Сигма.       Достоевский тогда не следил за дорогой, не удосужившись запомнить даже квартал, в котором юноша уже несколько лет назад купил квартиру. В его памяти были лишь мимолётные очертания домов, размытые фонари… чёткий аромат от тела и духов Сигмы и его великолепное, явно счастливое личико. — Это, конечно, было и правда прекрасно…       Фёдор взвизгнул, чуть ли не подскочил со стула. Опять. Он только подумал, что на этом всё, но никак нет. Парень нарочно разворачивается в сторону раздражающего голоса, как и ожидалось, ничего не видит. Облегчённо вздыхает, поворачивается обратно, уже думая направиться в ванную комнату, дабы поскорее расслабленно окунуться в тёплую, слегка, но приятно жгучую воду, однако неожиданно для себя же замечает ещё одно своё отражение в зеркале. — Но ты помнишь, какой ценой было достигнуто такое? — Уж явно окупившейся, — абсолютно спокойно, но на самом деле едва держа себя в руках, отвечает парфюмер. От такой обстановки действительно тошно, некомфортно и до жути страшно, но поддаваться нельзя. — Чего тебе? Зачем вернулся? — Напомнить тебе о забытом. Помнишь ту девчонку-брюнетку из парфюмерной лавки? Тебе ещё аромат её тела очень понравился. — Такой запах забудешь, — закатив глаза и не скрывая ярко выраженной нотки раздражения в голосе, прошипел тот. — Тебя колышет? — Я задам тебе только один вопрос. — Я не хочу слушать и разговаривать с тобой. — Не колышет.       Фёдор понятия не имеет, куда себя деть. Всё как в тех самых снах, когда ты осознаёшь, что происходит всё это не наяву, но в то же время не можешь выбраться или сделать хоть одно осознанное действие. Разум затуманен, тело — ватное. Единственное, что остаётся — это только повиноваться такому сценарию, вызывающему морозящий холод ужаса, противно бегающий по спине. — Ты же помнишь, что было потом? Что ты сделал после того, как подобрал парфюм?       И только сейчас Достоевский с самой настоящей паникой на лице всё понял. То, что было потом, стало провалом в памяти. Ни единой детали. Ни даже размытого образа. Ни самой отдалённой ассоциации. Ни мысли. Ни звука.       Просто пустошь. Будто бы сразу после встречи с той юной девушкой он уже держал в руке заветный флакон с идеальным на его взгляд ароматом. — Не помню. Но это не столь важно. — Как же так? — голос отражения в зеркале, куда был чётко уставлен до жути напуганный взгляд Достоевского, был совершенно равнодушен. Настолько, что по интонации эти слова казались простым утверждением, однако силуэт эмоционально и несколько даже шокировано всплеснул руками. — Неужели тебе не важен тот ингредиент, в поисках которого ты чуть ли не погубил самого себя же? — Ничего слышать от тебя не хочу. Мне бы встретиться с ним вновь, ещё раз вдохнуть — и я всё пойму. — Сам себе лжёшь. Да и тебе слушать даже не придётся. Позволь мне показать тебе.       Едва Фёдор успевает ответить хоть какой-нибудь колкостью, только-только успевшей прийти на ум, как чувствует до жути ледяные ладони на своих плечах. Холод проникает даже сквозь так и не снятую рубашку, будто бы пробегает по кровеносным сосудам, замораживая за собой всё. Парень дёргается, начинает пытаться вырваться из этой хватки, но в его кожу словно впиваются острыми когтями, вжимая податливое тело в стул и его спинку.       Зрительный контакт разрывается, так как перед глазами расстилается пелена, стремительно темнея. К горлу подбирается новый приступ тошноты вместе с отчаянным криком, к глазам — горячие слёзы сквозь беспомощный тупой взгляд. Половицы ускользают из-под стоп. Нет. Не половицы.       Тело теряется в пространстве, пребывая в невесомости, ослепляющей своим тотальным мраком. Вытянешь руку на пару десятков сантиметров — и не увидишь, так как её заволокло густой тёмной дымкой. Каждый сантиметр, казалось, растворяется в этой пустой глуши, будто человек без специальной экипировки погружается на непроглядное дно расщелины, находящейся на и без того огромной глубине под водой. Эффект такого дополняется необъяснимым дискомфортом — не только сознательным из-за страха, но и физическим, так как на тело словно свалили огромный, непосильный никому на свете груз.       И вот, всё резко движется вверх, плавно сменяясь светом. Или… это Фёдор падает?       Резкая вспышка ослепляет, через несколько секунд такая неприятная яркость перед глазами проходит — и Достоевский уже может оглядеться, понять, где находится. Но всё никак не ощущает ни твёрдой поверхности под ногами, ни давно знакомые ему ароматы. Даже шевельнуться невозможно, будто разум кто-то контролирует и не позволяет совершить ни единого телодвижения.       Он оказывается в привычной, даже родной, комфортной ему обстановке — в своём парфюмерном магазинчике. Как всегда окна закрыты толстыми шторами, дабы непослушные лучи солнца не пробивались сквозь стёкла и не обжигали изящные флаконы, многие из которых были, к слову, прозрачными, с дорогими, ценящимися на вес золота духами. Но ни осязание, ни обоняние не работают, а разум блокирует какие-либо действия. Зато слух и зрение настолько обострены, что каждый звук раздаётся с каким-то эхом, неким эффектом наслаивания — говорят, именно так звучат воспоминания, — а каждый предмет отражает от себя какой-то понятный глазу, но не объяснимый словами свет, будто близорукому человеку дали очки или линзы, отмеченный минус которых значительно превосходит рекомендованный.       Взгляд, полный тревоги, уставляется вперёд на… Фёдора, держащего в крепких тисках девушку, о которой недавно шла речь. Бледная ладонь давит на губы, между большим и указательным пальцами зажат изящный нос. Школьница брыкается, пытается наугад пнуть или хотя бы отдёрнуть от своего лица чужую руку. Бесполезно. Из-за осознания собственной беспомощности из глаз брызнули слёзы, смешавшиеся с тушью, вследствие чего на щеках сверкнули влажные, местами чёрные дорожки.       Достоевский всё понял. Он смотрит на когда-то содеянное им своими же глазами, но со стороны. Даже не с испугом, а с самым настоящим ужасом на лице делает неуверенный шаг вперёд. Пол отдаётся звонкой рябью, словно сменился гладью мелкого пруда, в который был кинут тяжёлый камень. Ракурс совсем немного меняется, но в противоположную сторону: Фёдор оказался ровно на один шаг за своим первоначальным местоположением. Сглотнув, делает ещё один шаг. Не помогло. Тогда, набрав в мгновения ставший будто бы ядовитым воздух глубоко в лёгкие, кричит, бросившись вперёд: — Прекрати!       Его ладонь и напряжённые пальцы были вытянуты вперёд. Казалось, что он совсем близко, вот-вот ухватится за воротник белоснежной рубашки, ударит по щеке, дёрнет девушку на себя — сделает что угодно, лишь бы предотвратить то, к чему всё идёт.       Но нет. Один шаг вперёд равняется шагу назад. Верному шагу в непросветную пустошь, словно засасывающую в себя. И противиться её силе невозможно.       Таким образом его выбрасывает из этой обстановки прочь, и оказывается он уже в другой привычной ему комнате — в мастерской. Обоняние немножечко проснулось, пусть и было притуплённым, но теперь вместо каждого звука в ушах раздавался противный, режущий звон. Казалось, что вот-вот лопнут барабанные перепонки от такой нагрузки и стресса и из ушей хлынет кровь.       Фёдору совсем ничего не остаётся кроме того, как смотреть на самого себя же от третьего лица. Теперь он становится свидетелем не особо приятного зрелища.       На полу небрежно распласталось бездыханное, неестественно побледневшее юное тело полностью обнажённой девушки. Над ней же на корточках сидит Достоевский, ловко удерживающий в изящных, слегка подрагивающих от волнения пальцах пипетку, с явным воодушевлением капает спирт — это было понятно по бьющему в ноздри острому запаху — на шею, грудь, живот и коленки. Крупные капли этой жидкости приземлялись настолько ловко, что не утекали, образовывая за собой сверкающую на свете лампы дорожку, а замертво застывали, впитывая в себя стремительно угасающий медовый аромат с ноткой сдобы.       Парфюмер тяжело сглатывает, после чего казалось, что в глотке застрял кинжал. Он прекрасно понимает, что к чему, и это грызёт его изнутри. — Я же… не делал такого…       Он пусть и не смотрит, но отчётливо чувствует, насколько же сильно дрожат руки и колени. Ноги едва держат. Дыхание затрудняется и почти сходит на нет. Глаза неприятно, немного даже болезненно щиплет. — Это не я…       Фёдор понятия не имел, сколько он здесь пробыл. Часы уже давно остановились и показывали одно и то же время, так что уж точно не об этом сейчас необходимо думать. Он пытается вникнуть в происходящее и наконец-то осознаёт, что именно сделал, когда во флакон приземлилась финальная капля спирта, впитавшего в себя чужой аромат.       Он убил ради аромата. Убил ради духов для другого человека.       Он убил. Без раздумий.       Убил. Так легко. Так просто, словно по щелчку пальцев. Будто бы просто моргнул. Даже бровью не повёл. — Я ведь не мог поступить так…       «Мог. Ты и поступил».       Достоевский падает на пол, в страхе прижав колени к груди и уже чуть ли не ревя в них. Пальцы мёртвой хваткой вцепились в смоляные волосы по самые корни, будто бы грозились вот-вот вырвать. Из-за этого возникает неприятная боль, но он даже не обращает внимания на это.       Мерзкий звон проходит. Огромное количество капель барабанит по полу душевой кабинки. Русский приподнимает взгляд и опять видит себя, теперь же тщательно вымывающего волосы и тело незнакомой девушки. Скудные остатки её запаха растворяются, вымываются водой, тем самым почти бесследно исчезая. Это дело чётко контролируется. Никак иначе Фёдор не объяснит, почему он же постоянно тычется носом то в шею, то в макушку, то рядом с грудью и даже ниже, глубоко дыша мокрой кожей.       Он не выдерживает. С уст слетает громкий, истошный крик ужаса — и после этого парень оказывается в своей спальне вновь. Судорожно, отрывисто глотает ртом воздух, будто бы горло крепко, болезненно сжимали ледяные пальцы. Ладонь лежит на зоне, где сердце, никак не утихая, а, наоборот, только набирая обороты, бешено колотилось, тем самым словно грозясь вот-вот с треском пробить грудную клетку.       Фёдор отчётливо помнит каждую деталь. Каждую искру страха в отчаянно потемневших глазах девушки. Каждое прикосновение изящных пальцев к белоснежной коже. Каждую зону, которой коснулся кончик прохладного носа. Это…       Ужасающе. Жутко. Гадко. Противно. Жизнь не готовила его к такому. — Я же… не хотел…       Взгляд падает на слишком сильно дрожащие ладони, скользит по каждой складке, каждому видневшемуся голубо-фиолетовому сосуду, будто бы любопытно изучая что-то ранее неизведанное, что может послужить интенсивным и важным прорывом в науке. Казалось, что на этих ладонях вот-вот расплывётся кровавая лужица, и чужие бордовые капли начнут стремительно падать, приземляясь на ткань дорогих брюк. — Ты хотел, и ты сделал это. — Замолчи!       С этим криком он замахнулся и со всей силы ударил кулаком прямо по настольному зеркалу, упирающемуся в стену. Тут же слышится режущий слух звон битого стекла, ощущается колкая боль в костяшках и пальцах. Как и ожидалось, на месте порезов показались капельки крови, голоса утихли, а второе отражение растворилось, будто бы впитавшись в трещины и опустевшие острые участки рамы зеркала.       На него нахлынуло осознание. Как же его запах? Должно ведь было хоть что-то остаться на чужом теле. Тем более с того момента прошло несколько дней, а полиция и детективы, как известно, в Йокогаме работают оперативно, но Фёдор ничего, совсем ничего ни от кого не получил, да и о содеянном только сейчас узнал. Хоть подозрения бы пали, но, кажись, совсем ничего.       Он утыкается носом в своё запястье. Скользит его кончиком по кисти, ладони. Шокировано проделывает такую же процедуру с другой рукой.       Он не пахнет. Совсем ничем.       Фёдору страшно, больно, мерзко. Хочется плакать, но яркое ощущение, что в комнате кто-то всё ещё присутствует, не покидает его, а также возникает страх, что из-за возникшей по причине слёз расплывчатости перед глазами он может упустить что-то. Помимо этого, кажется, что любое проявление влаги вызовет адскую пытку в виде ощущения жгучести в глазных яблоках.       Ему нужно срочно бежать отсюда. Без раздумий и не оглядываясь. Ни о чём не жалея и не тоскуя. Просто бежать.       Но спасёт ли его это, а даже если и поможет, то надолго ли?       Вряд ли. Его преследуют не только дома. Самый яркий пример подобного — случай в парфюмерной лавке. А если дело в неком наложенном проклятии, ещё когда был жив Эйс? Квартира, лавка и мастерская впитали в себя эту дрянь, тёмную сущность, и это что-то отыгрывается на Достоевском?       Звучит бредово. Преследовал бы его в таком случае облик бывшего мастера, а не точная копия парфюмера. Может, он и правда делает что-то не так?       Он же никогда, совсем никогда не думал об убийствах. Даже и мухи обидеть не хотел. То, что произошло с Эйсом — не его вина. Фёдор лишь отстаивал по праву принадлежащее ему, но получил даже больше, чем хотел, в то же время погубив другого даже не своими руками. А то убийство…       «Это не я…».       «Ты».       «Не я!».       «Разве не ты говорил, что пойдёшь по головам ради парфюмерии? Это только твои руки. Твоя жадность. Твой поступок и полученная за него награда. Только ты».       Достоевский вновь смотрит на свои ладони, на которых уже размазалась кровь, алыми пятнами выделяя каждую неровность поверхности. Глубокий, обрывистый вздох, чем-то похожий на сухой всхлип.       В голове больше не звучат никакие голоса. Только собственный разум. Лёгкий смешок, неосознанно соскочивший с потрескавшихся губ. Пара секунд — и Фёдора прорывает на беспричинный несдержанный смех. Прямо как после победы в карточной игре с Эйсом. Тело пробивает интенсивной дрожью, казалось, что оно бьётся в лихорадочных конвульсиях. В этом смехе ясно слышится нотка чего-то… иного. Будто бы от безысходности было принято то, что является на самом деле ужасным, отвратительным, и человек это чётко понимает, но противиться такому не может. — Неужели… — чуть ли не задыхаясь от безумства, смешанного с истерией, хрипит Достоевский, зарывшись в свои волосы окровавленными пальцами так, что чёлка и иные упавшие на лицо пряди были откинуты назад, — и правда я?       Взгляд опускается на один из крупных осколков разбитого зеркала, который лежал на столе лицевой стороной вверх. Перекрывая малую часть отражения, красовалась россыпь рубиновых брызг. Позабыв о множестве примет, Фёдор наклоняется, смотрит на этот осколок, отмечает, что глаза будто бы потемнели, а в них мелькнул бордовый огонёк. Или это уже исключительно его выдумка?       Такое и правда похоже на сцену из какого-то фильма, внушающую многим чувство тревоги или неясного дискомфорта.       В любом случае, он улыбается. Но не сумасшедше. Тепло, ласково.       Долгий физический контакт с нежными ладонями. Такие трепетные, явно влюблённые взгляды друг на друга. Радостные зрачки. Приятные речи, бархатный смех.       Великолепный аромат, с которым так гармонично, так прекрасно перекликался единственный в своём роде, неповторимый парфюм.       Пожалуй, такая сладостная цель оправдала те средства. Фёдор никак не жалеет о содеянном. Он принял такое, принял себя. Принял не отпечатавшуюся на его руках чужую кровь, перемешавшуюся с его слезами. Принял тот факт, что собственноручно убил.       Это и правда стоило тех минут истинного блаженства.

***

      Почему-то каждый раз, как в парфюмерную лавку наведывался именно Сигма, колокольчик звенел будто бы совсем по-другому. Как-то более радостно и в то же время мягко, утончённо. Пусть это и происходит всего лишь в третий раз, но Фёдор уже точно научился различать такое. Или это — всего лишь очередной вымысел из его сладких грёз? — Здравствуй, Сигма, — уголки губ чуть ползут вверх, когда в проёме мелькает знакомая макушка. — Рад тебя видеть. — Взаимно, Фёдор. Доброе утро.       Достоевский уже чуть ли не подбежал к парню, предлагая повесить его фрак на крючок у входа, так как в этот день на улице царила несусветная жара. Сигму вводит в недолгий ступор такая забота, но тот всё-таки кивает, теперь же сам снимает с себя этот элемент одежды и элегантно отдаёт его парфюмеру, после чего тихо вздыхает с неким облегчением. — Тут хорошо, — признаётся тот, ощутив приятно прохладный поток воздуха, обволакивающий всё его тело с головы до ног. — Полностью согласен. Что-то беспокоит? — Меня? Ах, нет. Просто хотел поблагодарить за вчерашний вечер и твою доброту. Это было прекрасно.       Фёдор готов сиять от счастья. Это и правда было не зря. Вот она — высшая степень награды. И даже сейчас Сигма использовал новый парфюм. Звучит так, что даже слов не подобрать, чтобы описать весь восторг. Так хочется уткнуться носом в шею парня, ведь именно от неё исходил этот аромат, и дышать, не отстраняясь и никуда не отпуская, что он даже делает шаг навстречу, но вовремя опомнился, мысленно упрекнув себя за такое.       «Нельзя. Спугнёшь ведь ещё». — Раз уж так, то… кофе, увы, предложить не могу, но, может, чаю? Также печенье есть. Если вдруг не торопишься никуда. — Я бы не отказался, если можно. — Замечательно. Пойдём.       Бледные пальцы осторожно тянутся к чужой руке, чуть касаются запястья сквозь ткань рубашки, как бы спрашивая разрешение. Сигма в ответ на такое действие нежно улыбается и аккуратно переплетает свои перста с чужими в робкий замок. Прямо как было тем вечером в парке.       Сакура, разумеется, отцвела уже несколько месяцев назад, поэтому вместо нежно-розоватых лепестков, добавляющих нотку романтики в абсолютно любую атмосферу, красовалась густая яркая крона. Тем не менее, солнце уже почти полностью скрылось за горизонтом, поэтому огненно-коралловые нити заката компенсировали такой недостаток чего-то великолепного в природе, что соответствовало бы тому вечеру.       Фёдор отгоняет такие воспоминания с мыслью о том, что ещё и ляпнуть чего-нибудь не хватало, поэтому к этим грёзам лучше вернуться потом, но никак не сейчас. Смело ведёт юношу к комнате для персонала, перед этим ловко поставив на стол табличку с надписью: «Технический перерыв», не удосужившись даже запереть входную дверь. Мысли о том, что «ничего не произойдёт, ведь я отлучусь ненадолго. Если что, подождут немного», даже не посетили его. Будут ждать столько, сколько нужно. А отлучится он, если того потребуют обстоятельства и его сердце, надолго.       Неприятный стереотип о том, что комната для персонала — это небольшая кладовка, хранящая в себе такие предметы, как инвентарь для проведения уборки, всякие материалы и прочий «нужный хлам», тут же разрушился, стоило Фёдору включить свет и прикрыть за собой дверь.       Взору Сигмы предстала довольно большая и комфортная действительно комната, как и следует из названия. У стеклянного журнального столика стоял двухместный диван светло-серого, почти белого цвета, а рядом с ним расположился горшочек с салонной пальмой, свесившей свои изящные веточки вниз. У противоположной стены находилась небольшая кухонная установка: раковина, несколько шкафчиков и холодильник с морозилкой, а также на мраморной столешнице были расположены микроволновая печь и чайник. Всё самое необходимое и создающее уют даже на рабочем месте. — Я могу помыть руки? — Конечно. Пойдём.       Студент уже хотел подойти к ближайшей раковине, но его деликатно берут под локоть, уводя чуть дальше. Фёдор приоткрывает другую дверь и опять нажимает на выключатель. Теперь же оба оказываются в приличной по размеру ванной комнате даже с душевой кабинкой. «Да тут жить можно», — про себя присвистнул Сигма. Некоторые бы и подумали, что Достоевский проживает здесь, но никакого гардероба юноша не подметил. — Ты пока делай всё, что нужно. Дополнительное полотенце, если потребуется, есть в этом ящике. Какой чай хочешь? — Какой выберешь ты… — не прекращая приятно удивляться, проговаривает парень, настраивая тёплую воду.       Фёдор кивает и покидает эту комнатушку. Наливает в чайник свежую воду, включает, после задумчиво присаживается на корточки напротив одного из распахнутых шкафчиков. Никогда так тщательно к выбору чая он не подходил. Зачастую мог даже вслепую подхватить первую попавшуюся упаковку, но не сейчас.       К счастью, выбранная смесь была распределена по одноразовым пакетикам — уж очень не хотелось заставлять юношу, который уже вышел из уборной, ждать. — Я присяду? — Да, конечно, располагайся, — проговаривает Фёдор, поднимаясь с карачек. — Ты же не против вкуса мяты, персика и гибискуса? — Только за. — Будешь печенье? — Буквально пару штук, спасибо.       Фёдор плавно опускает пакетик чая в выбранную светлую кружку, на которой красовался рисунок двух карпов кои, выполненный в белоснежной, абрикосовой и малиновой цветовой гамме, после чего наливает вскипевшую воду, тут же разбавляет прохладной, аккуратно ставит на столик перед знакомым, вопреки его словам пододвинув ему целую пачку овсяного печенья с шоколадной крошкой. — Ух ты, с детства моё любимое! — В качестве памяти порой могу приобрести упаковку-другую, когда в Россию летаю. Пару неделек назад, к слову, вернулся, — пожал плечами Фёдор и, довольно улыбнувшись, наскоро сделал чай и себе. — Не против, если сяду рядом?       Сигма явно охотно пододвигается к одному из подлокотников дивана, немо говоря о том, что будет очень даже рад составленной ему компании, и Фёдор располагается рядом. Оба некоторое время молча попивают чай, и Достоевский с улыбкой на лице видит, как юноша порой косится на печенье. — Да бери-бери, не переживай ты так.       Почему-то ему было немного неловко распечатывать эту упаковку, но всё-таки совсем скоро младший откусывает кусочек, прожёвывает, от блаженства промычав и прикрыв глаза. — Какая прелесть… очень давно не ел их… — Бери себе на здоровье, — проговаривает тот, совсем скоро став свидетелем того, как парень уже чуть ли не за обе щеки уплетал угощение к чаю, и это заставляет улыбнуться ещё шире. — Видимо, ты любишь печенье. — Люблю, особенно это, — он отвечает, предварительно проглотив, в то время как его губы тоже расплываются в немного глупой улыбке. — Спасибо. Правда уже не помню, как давно ел это.       И вновь они сидят в тишине. Как-то всё ещё немного неловко в компании друг друга, но это никак не значит, что плохо. Очень даже комфортно. Просто разговоры поначалу тяжеловато вяжутся, вот и всё.       Фёдор не может устоять перед его ароматом. Прикрывает глаза, сосредоточенно вбирая это никак не приторное, а лёгкое, приятное нюху амбре, отставив на столик свою кружку. Запах только что заваренного чая перебивает немалую часть, поэтому сейчас парфюмер готов проклинать этот напиток.       Опьянённый, он неосознанно для себя же наскоро утыкается носом в чужую шею. «Его кожа такая нежная», — мелькает в голове, прежде чем он сделал глубокий вдох. И, о, боже, насколько же это прекрасно. Другой чайный аромат мешается с заветным, раздобытым такой ценой парфюмом, и эти запахи в совокупности друг друга порождают что-то новое, необычное. Тот самый неповторимый плод, о стремлении к которому многие парфюмеры и мечтать не могут. А Фёдор близок к такому. Он усовершенствовал чужой аромат, внёс в него частичку созданного его же руками с самым настоящим трепетом.       С самой настоящей любовью.       Сигма чуть вздрагивает от прикосновения прохладного кончика носа к его тёплой коже, удивлённо смотрит на тёмную макушку, но больше не двигается и ни слова против не говорит, в то время как на лице вновь мелькает улыбка. Ему действительно очень приятно, что его запах так ценят, дышат им с самым настоящим блаженством, что для удобства знакомого даже наклоняет голову в противоположную сторону, тем самым чуть больше оголив собственную шею.       Юноша тихо скульнул, когда Фёдор начал плавно опускаться ниже. Ситуация, конечно, конфузящая, смущающая, но такая мягкая, полная ласки, что даже воздух будто бы становится другим — наполненным чем-то сладким, но в меру, поэтому и приятным, из-за чего дышать хочется куда больше и чаще.       Бледные пальцы перебираются на талию, ловко, но тем не менее аккуратно сжимают её сквозь ткань рубашки, порой слегка настукивают, вызывая лёгкую дрожь при каждом прикосновении. До чего же божественно ощущать такое, пусть и как-то странно, непривычно. Может, даже неправильно. Но хочется поддаться этому искушению.       Кончик носа уже близится к ключицам, и только сейчас Фёдор опомнился. Дёрнулся, мигом отстранился, взволнованно шепнув сдавленное: «Извини». Сигма уже хочет мотнуть головой, уверив, что всё хорошо, а извиняться не нужно, но тоже испытывает некую неловкость, поэтому сразу же уходит от темы, задав вопрос: — А что за той дверью, если можно спросить? — Мастерская.       Ответ короток и прост. Взгляд парфюмера неосознанно уставляется на чужие губы. Довольно мягкие и нежные на вид — не то, что было при самой первой встрече. Наверное, и тёплые. Ах, как же хочется проверить.       Фёдор плавно, совсем медленно, но верно приближается к его губам. Буквально миллиметр за миллиметром. Сигма ловит этот взгляд, замечает, как расстояние еле-еле сокращается, и прекрасно всё понимает, однако не двигается. Не вперёд, но и не назад. Просто молча хлопает ресницами, как бы ожидая дальнейших действий, хотя ежу всё понятно.       Они вступают в зрительный контакт, только когда их губы оказались уже на расстоянии буквально одного пальца друг от друга. Оба полностью застывают и, даже не моргая, так и смотрят в чужие зрачки, пока левая рука Достоевского взволнованно обхватывала подлокотник, к которому в то же время прижимались локоть и поясница другого. Получилось так, что парфюмер чуть ли не навис над совсем немного наклонившимся назад визави, из-за чего светлые пряди небрежно распластались по мягкой поверхности чуть ли не единственной опоры.       Пальцы робко, бережно проводят по мягкой, гладкой щеке, заправив лиловую прядь волос за ушко. Они ощущают дыхание друг друга, отчётливо слышат каждый стук сердца.       Так рано, но так желанно…       Теперь Сигма и сам чуть приближается. Совсем немного, почти не сократив расстояние, хотя в таком положении данная разница казалась просто колоссальной. Фёдор уже хотел было поддаться вперёд, сведя такую дистанцию к нулю, как вдруг, наоборот, резко дёрнулся назад. Виной тому — неожиданно раздавшийся звон колокольчика. Сейчас он был готов чуть ли не проклинать посетителя. Хотелось наплевать на всех, махнуть рукой на окружающую обстановку и наконец-то забыться в этих губах, но всё-таки парфюмер подскакивает с дивана, нервно заправляет чуть вылезшую из брюк рубашку, бросив: — Прости. Подожди немного, я сейчас вернусь.       Внутри обоих возникло колкое предчувствие, но оба списали это на такое неожиданное разочарование из-за того, что им кто-то помешал. Сигма послушно кивает, дрожащими от растерянности и смущения пальцами сжав ткань своих тёмных брюк, в то время как Фёдор покидает комнату и…       Тут же на несколько мгновений застывает, увидев, кто же именно пришёл. Несомненно, он прекрасно знал, что за пара любопытно, впервые разглядывала интерьер и чуть ли не каждый флакон, но еле-еле сдержал себя в руках, чтобы не подать виду. — Вам что-то подсказать? — Фёдор всё так же наигранно невозмутимо проходит вперёд. — Имеются предпочтения?       Брюнетка оборачивается на зов парня - и тут Достоевский тяжело сглотнул. — Феденька… — на покрывшемся за всего лишь несколько лет заметными морщинами ранее молодом лице чётко виднеется радость сквозь прожитое горе, — ох, господи, Феденька, иди сюда…       Но она сама же припадает к парфюмеру с крепкими объятиями, стиснув его лопатки в своих хрупких ладошках. Фёдор понимает, что внутри него шевельнулось нечто, что просыпалось в нём при этих двух людях впервые. Чувство вины.       При каждом споре, очередном конфликте он всегда считал, что следует зову своего сердца, поэтому поступает правильно, однако при одном лишь взгляде на превратившуюся из молодой и жизнерадостной девушки в опечаленную женщину Достоевский понял, что именно наделал. — Матушка… — глубоко вздохнув, да так, что аж в груди заболело, он зарывается подбородком в чужие шелковистые, но уже давно начавшие седеть волосы. Можно было различить прядки более светлого оттенка, пусть они и были маленькими и редкими. Фёдор следует её примеру, приобняв и так же расположив свои ладони на изящных лопатках, — здравствуй, матушка.       Его веки расслабленно прикрываются. Он за эти пару десятков секунд почти не посмотрел на отца, даже не пересёкся с ним взглядом. Пусть глубокое разочарование, невообразимое недоверие и даже частичка ненависти за когда-то содеянное ими никуда не делись, Фёдор всё-таки больше привязан к матери, но нельзя сказать, что любит её сильнее.       Он толком и не знает, любит ли их или нет. В любом случае, Агата дала ему хоть и не в материальном плане, но куда больше, чем оба родителей вместе взятые. Наоборот, они топтали, безжалостно рвали этот великолепный бутон, и Фёдор был вынужден уходить с засохшим ростком, отдавая его в ласковые и нежные руки Кристи, которая из раза в раз давала ему новую жизнь, в ответ на что лепестки раскрывались вновь, с каждой новой попыткой становясь куда пышнее, душистее и ярче.       Но всё-таки понимание собственного положения присутствует, и из вежливости и чувства долга младший Достоевский открывает глаза, чуть отпрянув назад. Уверенно, абсолютно спокойно, хотя внутри бушевал пожар не только волнения, подходит к главе семьи, протягивает свою ладонь, скрепя сердце, с театральной ноткой тепла в голосе, но довольно похожей на истинную, бросает: — И тебе не хворать, отец.       Мужчина поморщился, как бы показывая своё отвращение, но всё-таки принял приветственное рукопожатие, в ответ лишь выдавив: — Скажи мне, стоила ли вся эта ерунда нервов твоей родной матери? — Милый, не нужно сейчас… — Не лезь, — грубо отрезает тот, и женщина всё-таки покорно замолкает, напуганно чуть сжав ладонь сына, переплетя его пальцы со своими, чему он не противился. — Фёдор, ответь мне. — А что я могу ответить? — парфюмер очень скоро высвобождает свою кисть из чужой хватки, пройдя за стойку. Абсолютно невозмутимо скользит подушечкой безымянного пальца, будто бы собирая с бортика так и стоящей таблички несуществующую пыль. Всё было вычищено до блеска. — Я просто делал то, что должен. Смириться или нет — исключительно ваш выбор. Предупредил я вас, ещё будучи ребёнком, так что у вас было времени, чтобы морально подготовиться к такому, по горло. — Какого чёрта ты несёшь?! — Молчи, — Фёдор демонстративно махнул рукой и сжал её в слабый кулак, отдавая приказ не только словом, но и жестом. — Ты задал вопрос — так дай мне ответить полностью. Не солгу, если скажу, что скучал и думал о вас, пусть и немного. Пожалуй, я вам правда благодарен за то, что когда-то давали мне крышу над головой, но понимаете…       Парень всё так же медленно, будто бы невесомо проходит обратно к родителям, попутно скользя пальцами по тёмно-дубовой поверхности стойки. В его глазах читаются абсолютная уверенность в себе, возможно, даже гордость. Ни капли эмпатии. Только понимание правильности каждого его поступка, закрывшее ненадолго очнувшееся в нём чувство вины. — Эта жизнь исключительно моя. Тухнуть в родном городе я не хотел и не мог себе позволить. Или я смогу повидать свет, осуществить свою мечту, — он устанавливает стойкий зрительный контакт с отцом. Глубокий, в чём-то даже колкий, что старшего аж передёрнуло от такого. Давно он не видел эту яркую, необъяснимую искру твёрдости в виноградно-аметистовых глазах, — или буду несчастлив. Не думаю, что вам было бы приятно то, что ваш родной сын, имеющий слабое здоровье, регулярно болел в том числе и по причине резкого климата. Также вы бы наверняка хотели, чтобы я был счастлив… — и что-то в его взгляде меняется. Казалось, радужная оболочка наполняется оттенком печального, разочарованного индиго, — если действительно люби…       Фёдор не договаривает, так как история повторяется. Он отхватывает пощёчину. Такую же неожиданную, подлую, болезненную, что аж ахнул, а дыхание на несколько мгновений спёрло. Женщина глухо взвизгнула, инстинктивно зажав ладонями свой рот. В воздухе, впитавшем в себя огромное количество самых разных ароматов, повисла гробовая тишина, будто бы предвещающая о скором приходе бури. — Я уж думал, что ты хоть в этом изменишься, отец… — ядовито спокойный, тихий тон кажется каким-то угрожающим, что в атмосферу проникает нотка чего-то тревожного, — а ты всё так же применяешь физическую силу, пытаясь этим доказать свою правоту, от которой на самом деле только дырка от бублика. Кстати, я бы не советовал тебе размахивать руками. Не дай бог заденешь что-то и разобьёшь.       Мужчина же как назло цепляет первый попавшийся под руку довольно объёмный прозрачный флакон изумрудного цвета, заключающий в себе лесной аромат. Тут уж думай, что плохо. Отпустит — разобьёт. Хоть немного сильнее сожмёт, хотя хватка и так была очень крепкой, — расколет. — Я знаю, что тебе на меня всегда было плевать. Но скажи мне, неужели эту химическую дрянь ты ценишь больше, чем того, кого ты так якобы ласково называешь матушкой? — Дорогой, положи это. Прекрати… — Я же сказал, уймись. Сын на тебя чихать хотел, а ты его защищаешь. Не понимаю материнскую сущность. — Бей, — оба тут же замолкают и удивлённо уставляются на владельца данной лавки. Фёдор лишь криво ухмыляется, холодно отчеканив. — Что ты так смотришь на меня? Говорю же, бей этот флакон, брось его мне в ноги, если кишка не тонка. Только знаешь… — он даже делает один шаг назад, тем самым увеличив расстояние между ним и отцом, как бы действительно позволяя ему совершить такое простое действие, — в моих глазах ты навсегда останешься слабаком. Аж мерзко от одного лишь взгляда на тебя.       Старший ещё сильнее сжимает хрупкий флакон. Казалось, вот-вот послышится столь нежеланный треск, однако этого не произошло. Банальная привычка аккуратно относиться к каждой вещи, сколько бы она ни стоила, а также испытанное унижение напоминают о себе, и мужчина всё-таки ставит духи на место, мысленно закатив глаза. — Потрудился ты прекрасно, не отрицаю. Но когда же ты стал таким эгоистом… — Я не эгоист и никогда им не был. Просто последовал своей детской мечте. Вот знаешь, я даже извинений твоих не прошу. Просто прими такого меня хотя бы сейчас — и спи себе спокойно. Таких прекрасных отношений, которые присутствовали у нас, когда я был совсем ребёнком, конечно, уже не будет, но можно же хоть что-то склеить из этой разбитой вазы. Хоть какой-то фундамент. — Твоё красноречие в такой ситуации бесит. Прекрати уже выёживаться. — Выёживаешься здесь только ты, отец.       И это выводит из себя уже окончательно. Настолько, что мужчина даже хватает сына за воротник рубашки, тянет на себя, встряхнув. Всё произошло настолько резко, что единственное, что Фёдор успел сделать — это неосознанно дёрнуться, хотя это ему никак не помогло, и глухо выдохнуть, а женщина — напуганно заверещать что-то неясное и замельтешить, коснувшись плеч мужа, словно прося отпустить младшего. — Матушка твоя давно хотела встретиться с тобой вживую, ещё даже до твоего успеха в карьере. Какое же для неё счастье было, когда она узнала, что с тобой всё прекрасно, а ты не шагаешь, а даже мчишься вверх по карьерной лестнице! Тогда она твёрдо решила, что увидится с тобой. Я был против, поэтому она втайне очень долго откладывала деньги, чтобы прилететь сюда при первой же возможности. Как известно, рано или поздно тайное становится явным, но я всё-таки поддержал её в таком. И что же получает твоя матушка? — он опять встряхивает Фёдора, что тот аж с показательным раздражением закатывает глаза, горько усмехаясь. — Что ты себе позволяешь?! — C'est la vie, — бархатно, но явно остро бросает тот.       Такое умение держать себя в руках поражает, что отец тоже решает хоть как-то перейти на более спокойный тон, хотя каждое его слово было процежено сквозь зубы: — Ответь мне, ради чего ты это всё затеял? Одной лишь мечты не может быть достаточно, чтобы не опустить руки в таком трудном деле. Тебе хотелось славы? Внимания женщин? Так просто водить кого-то вокруг пальца?       Сигма, разумеется, слышал всё. Каждое слово, каждый шорох. И после тех слов отца он и правда задумался. Ситуация, конечно, страшная, неприятная, хочется вмешаться, но он так не поступает. Не из страха, а из одной лишь вежливости. Или вежливость, наоборот, заключится в том, чтобы унять конфликт?       Чёрт. Не существует действительно помогающих и правильных клише в нормах морали и социума. Что ни сделай — кто-то восхитится тобой, а кто-то посмотрит косо и плюнет себе под ноги, поморщившись. Поэтому зачастую приходится действовать по зову сердца, но сейчас внутри него шевельнулось что-то неприятное. Аж горло слегка сдавило от одного лишь представления, что Фёдор таким искусством мог запросто опьянить, соблазнить, затащить чуть ли не любую девушку или даже женщину в постель.       Неужели чувство обиды из-за осознания, что с ним так же играли, ловко управляли, подчиняли собственному разуму, лишь бы поразвлечься? Или это уже что-то другое?       Лёгкая ревность? — Не знаю, удивишься ли ты или нет, — раздаётся твёрдый голос парфюмера, — но я девственник. Никогда у меня никого не было. — И правильно, что не дал тебе никто, а ты наверняка за любую маячащую перед лицом юбку хватаешься. — Какую же ты чушь несёшь, — едва сдерживая порывы плюнуть в лицо визави, хрипит Фёдор, — аж дурно. Кому когда-то не хватило чего, тот это в других ищет, — далее он поворачивается к женщине, всё-таки немного виновато выдав. — Извини, матушка. — Достоевский-сан, — настолько неожиданно для троих, что каждый из присутствующих вздрогнул, раздался голос всё-таки выскочившего из комнаты Сигмы, только говорил он на чистом японском языке и без обращения по имени, а в уважительном тоне. Видимо, смекнул, что тут уже выручать надо, — Вам, может, помочь? — Не стоит, — на том же японском отвечает владелец заведения, в то время как мужчина всё-таки отпустил сына, — всё в порядке.       Тут же стало неловко абсолютно всем. «Боги, такой позор», — заело в голове каждого присутствующего в парфюмерной лавке на данный момент. Опомнился первым, к слову, старший Достоевский, аккуратно взяв жену за запястье и сдавленно шепнув: — Говорил же, что плохая затея. Это первый и последний раз, как мы были в этом поганом месте.       Так, даже не попрощавшись, буквально уволок её за собой, в то время как она как-то опечалено глядела на Фёдора и, едва шевеля губами, из раза в раз шептала: «Прости». И только когда колокольчик вновь звякнул, свидетельствуя о том, что в помещении стало на два человека меньше, Достоевский облегчённо вздохнул, поправив воротник рубашки, вновь немного выбившейся из брюк. — Извини за такой цирк, — парфюмер спокойно, но всё-таки немного даже виновато касается пальцами тыльной стороны ладони знакомого, мягко улыбнувшись, — но спасибо. — Да без проблем, — в ответ тот лишь пожимает плечами. — На дух не переношу конфликты, даже если они меня никак не касаются, если честно, так что не мог не вмешаться.       И уже в какой по счёту раз пересекаются взглядом. Ох, наверное, они готовы вечно тонуть в явно влюблённых омутах друг друга и, опьянённые таким завораживающим зрелищем, медленно, но явно охотно тянуться друг к другу за нежным, трепетным поцелуем, признаться, не раз представляемым ими обоими всего лишь за два дня.       «Нет. Я тороплюсь. Может, он и правда хочет, но… потом что? Мы ведь не готовы к такому».       Фёдор, глубоко вдохнув, делает шаг назад, из-за чего Сигма хлопает пышными ресницами, немного даже ошарашено глядя на собеседника.       «За что я люблю его? И люблю ли? Нет, не люблю…». — Извини. Позволил себе лишнего. Не бери в голову…       «Он красив, не спорю, но я влюблён только в его аромат. Тут о чувствах и речи быть не может. Я его толком не знаю. Может, попозже и правда что-то выйдет, но никак не сейчас».       «Наверное, Фёдор действительно прав, но виноват здесь не он. Что я вообще творю… о, господи, что я наделал…». — Я, наверное, пойду. Спасибо за прекрасное время. — Сигма… — Фёдор напуганно хватается за его ладонь, зажав её в своих двух руках, но после, поняв, что опять прибегает к лишним действиям, отпускает, — тебе тоже спасибо. Это было великолепно. — Я вернусь, кружку вымою. — Не нужно. Позволь мне тебя проводить.       На выходе появилось резкое желание стиснуть друг друга в тёплых, крепких объятиях, но этот порыв был еле-еле подавлен. Сквозь противную сдавленность в горле те отрезали друг другу: «До встречи», — и всё. После нового короткого звона приторный воздух вновь наполнился одиночеством.       Но всё-таки обоим стало немного легче. Фёдору — от того, что Сигма явно неравнодушен к нему, в то время как тот больше не испытывал чего-то, смахивающего на тусклую ревность.