100 letters

      Джейсон начинает скрывать свой таймер в пятнадцать.       Сразу после того, как замечает, что таймер его друга вместо трёх лет вдруг начинает показывать сорок минут, а потом — когда они опаздывают на автобус, — два с половиной года.       Его таймер мерно отсчитывает секунду за секундой.       Джейсон всегда думал, что это несправедливо: даже не то, что своего соулмейта он встретит в тридцать — посчитал, как только вообще научился считать, — а то, что у всех время на таймере меняется хаотично.       У него нет.       Что бы он ни делал, куда бы ни ехал, ничего.       Секунда за секундой.       Джейсон может часами наблюдать за таймером матери, отсчитывающим часы до возвращения отца домой.       Потом ещё несколько часов он в полумраке спальни рассматривает цифры уже свои, пересчитывает — вдруг что-то изменилось.       Ничего.       По-прежнему выходит тридцатое мая две тысячи третьего.       На восемнадцатилетие Джейсон забивает таймер татуировкой.       В двадцать семь уходит в армию.       Там наблюдает, как таймер на плече Ника, нового товарища, обнуляется, когда они впервые видят альфа-суку. И каждый день с завистью смотрит на м-и-н-у-т-ы до следующий встречи друга с Рейч.       На войне он почти забывает про тридцатое мая две тысячи третьего — когда пули свистят так близко, тебе не до соулмейтов. Хотя по воркующим Нику с Рейчел так и не скажешь.       Джейсон думает, что его родственная душа осталась в Америке.       Таймер не видно под татуировкой.       Когда земля под ногами раскалывается и мир вокруг крутится с бешеной скоростью метафорически и буквально, уже не до таймеров.       Только когда Салим в Зале звёзд отводит его в сторону, Джейсон вдруг понимает.       Тридцатое мая две тысячи третьего — это сегодня.       Салим закатывает рукав.       Нули.       Как и бóльшую часть вещей в своей жизни, Джейсон комментирует случившееся ёмким отчаянно-разочарованно-удивленно-радостным «блять». Салим в выражениях более сдержан, но чувствует, кажется, то же.       Как жаль, что для чувств сейчас совсем не подходящее время.       После короткой передышки мир крутится вдвое быстрее, чем до этого: мысли о новообретённом соулмейте в голове практически тонут в единственном «выжить», потом в кричащем «спасти Салима».       Подумать о родственности душ не удаётся и после; вместе с лучами солнца Джейсона на поверхности обжигает и хлесткое осознание: здесь, наверху-то, всё по-другому.       Здесь, наверху, тридцатое мая две тысячи третьего, когда-то заветное, а теперь ненавистное, потому что пройдёт ещё десяток лет, прежде чем мир начнёт понимать таких как они.       Джейсон не успевает почувствовать практически ничего.       Кроме любви, парадоксально неправильной и самой правильной в мире, ведь на таймере Салима всё ещё нули, пока они рядом.       Но всё, что они могут себе позволить, — рукопожатие с привкусом сожаления.       — Прощай, друг.       Джейсон всё ещё думает, что это несправедливо, но позволяет своей любви скрыться в лучах солнца.       А таймер под татуировкой всё ещё не видно.       И это, наверное, к лучшему даже, ведь так у Джейсона хотя бы будет надежда.       Бесконечность — вещь куда более разочаровывающая, чем тридцатое мая две тысячи третьего.