как больно говорить правду

— Может, сыграем? — предлагает Эйден. Мальчишка не любит сидеть на месте. Хакон усмехается, ненадолго отвлекаясь от нарезания ломтиков сыра, чтобы устроить их на уже подсохшем хлебе. Последнее относительно дружелюбное поселение осталось позади дня три назад, и это самое время сделать порции немного меньше, чтобы дотянуть до следующего. В какой-то момент жизнь превращается в попытки дотянуть из пункта А в пункт Б, но — не только. Еще из свежего леса, солнца и Эйдена, который с необычайной охотой рассказывает о своих приключениях до Вилледора — наконец-то освободился, оказался в своей стихии, приятно посмотреть на расцветшего парня. Хакон теперь часто помалкивает и глядит только на него. Здесь встречается меньше зараженных — в глухих лесах им делать нечего. Избушка, которую они нашли, наверняка была старой еще до начала пандемии, потому что все тут деревянное, древнее, скрипучее; пахнет смолой и немного отсыревшим деревом, но это терпимо, если проветрить. Можно немного расслабиться, сидя на старой сетчатой кровати и сквозь распахнутое окно наблюдая за рыжеющим закатом. — Во что ты играть собрался, в карты? — предполагает Хакон. — Неа, неинтересно, — ворчит Эйден, придвигаясь немного ближе. — Давай в вопросы? Меня Лоан научила, правда или действие, — немного опасливо добавляет он — как будто смущенно, не хочет вспоминать про времена их ссоры и собственного бездумного шатания по Вилледору. — Там, кажется, должна фигурировать выпивка, — усмехается Хакон, кивая на пару жестяных кружек, в которых остывает, исходя паром, травяной чай. — Да ну, можно просто на выбор, — предлагает Эйден. Загорелся уже, нетерпеливо посматривает — и Хакон соглашается, покачав головой. Любопытный мальчишка — и ничего больше, но почему-то тревожное чувство змейкой проскальзывает между лопаток. Поэтому он непокорно вскидывает голову, смотрит на Эйдена, прищурившись, как будто планируя припугнуть тем, какая странная идея может зародиться в его голове, но Хакон всего лишь говорит: — Давай правду. Что у тебя спросила Лоан? Эйден ерзает на кровати — та поскрипывает. — Спросила, спал ли я с кем-нибудь в Старом Вилледоре, — нехотя признается и с вызовом смотрит на Хакона — тому даже не приходится пропускать ход, чтобы вытянуть дальше: — Я сказал, что да. С тобой. В этом есть что-то определенно приятное — что Эйден их не стыдился, хотя, может, и сказанул это из желания показаться крутым и взрослым, иногда его реакции истинно мальчишеские. Хакон думает над этим, пожалуй, слишком долго, глядя почему-то на босые ноги Эйдена, свешенные с кровати, на выступы жил, на острую косточку… Какая-то странная похоть продирает, и Хакон едва не пропускает тихий вопрос: — Правда. Расскажи, как ты начал работать на Вальца. — Малыш, я не… — Он утыкается взглядом в дощатый пол. Они не говорят об этом, но Эйден почти что без объявления войны бросается в атаку, и у него нет ни шанса выдумать какую-нибудь аккуратную обезличенную ложь. — Ладно. Действие — отдай чай с бутербродами, я голодный, — мягко вздыхает Эйден. Хакон подчиняется молчаливо. Он бы и так отдал, конечно, и он правда благодарен Эйдену за эту передышку, но на кровать он не садится — почему-то не хочется оказываться напротив внимательных невозможных глаз, которые Хакон так любит. Любит. Эта мысль кажется такой пронзительной и внезапной — и очень верной, и Хакон, устало вздыхая, садится рядом на полу, кладет голову Эйдену на бедро, прикрывает глаза, когда тот нежно запускает пальцы в волосы. — Действие, видимо, — хрипло просит Хакон. — Прости меня. — Я давно не обижен, — вздыхает Эйден. — Разве я смог бы уйти куда-то с человеком, которого я ненавижу? Быть с ним? Ты правда думаешь, что я способен быть настолько двуличным? Хакон прикусывает язык. Он-то вполне может такое представить, он таких людей встречал на каждом углу, да что там, сам мог стать одним из них. Но Эйден. Блядский Эйден. Ставший его чертовой надеждой — с редкой, но заразительной улыбкой, ворчливыми разговорами и явным смущением, когда Хакон делал ему комплименты. — Нет, нет, ты не стал бы, — кивает Хакон. — Хотя я готов был свалить из этого пиздеца с первым встречным, вырваться, оказаться где угодно… Только я, думаю, не смог бы теперь один. После всего. Все время проверять рацию, думая, не разорвали ли тебя зомби без меня… — Эй, я не настолько беспомощный! — На тебе живого места нет, малыш. — Хакон тянется за его рукой, осторожно трогает пропитавшиеся кровью бинты на стесанных костяшках, невесомо целует — и Эйден чуть вздрагивает, как будто чувствует прикосновение к коже. И тогда Хакон начинает говорить: — Я начал работать на Вальца где-то год назад. Тогда мне просто нужно было выживать, а я успел посраться и с Базаром, и с миротворцами. После того, что случилось с Бегунами, репутация у меня была не очень, а деньги… ну, всем нужны деньги. Вальц поначалу предлагал простые задания, и я подумал — не худшая работа, которую я мог найти. — Он постепенно тебя втягивал, — понимающе кивает Эйден, рассеянно поглаживая его по щеке. — Ага, начиналось с пары сделок, помощи со снабжением, поисков ингибиторов… Обычные, в целом, поручения. Когда я узнал про его опыты… просто убедил себя в том, что это не мое дело, — нехотя признается Хакон. Бросает взгляд на Эйдена, быстро отворачивается — да, я подлая тварь, малыш, ты знал, с кем связывался. — Тогда у него уже не было выводка подопытных детишек, и я… возможно, даже подумал, что эта ебанина в прошлом. А потом оказывается, что твои руки уже в крови. Что ты завяз в этом настолько, что у Вальца куча компромата на тебя, и если ты сделаешь шаг в другую сторону — тебя тут же ебнут ренегаты. Мне было страшно, — зло выговаривает он. — И я решил, что, если убить Лукаса, все это закончится. Он меня отпустит. Не помню даже, чтобы Вальц мне это обещал — я сам себя убедил! Но этого не случилось, он потребовал найти ебаный ключ, а потом я увидел тебя. Дальше ты примерно знаешь. Мне страшно хотелось сбежать. После этой внезапной исповеди как-то жутко пересыхает горло, и Хакон бездумно отпивает чай, ненадолго прячется от расспросов — и только потом понимает, что теперь его очередь спрашивать. Эйден терпеливо дожидается, пока Хакон соберется с мыслями, и обгрызает бутерброд с козьим сыром. Не то чтобы это очень цинично — в их мире вполне приемлемое поведение. Если не хочешь сдохнуть, запихни в себя пару кусков; даже если так плохо, что смотреть на еду не хочется. Хакону хочется отвлечься немного. — Правду давай. Когда ты понял, что влюбился? — спрашивает он. — Не знаю… Наверно, после больницы, — неуверенно отвечает Эйден. Чувства для него — то еще болото, и говорить о них он не любит. Зато ласкается вечно, тянется за каждым прикосновением — теперь, когда они свободны. Вместе. — Ты столько носился ради этого ебучего биомаркера, — поясняет Эйден. — И я был очень рад, когда мы оба оттуда выбежали. Ты меня схватил за плечи, обнимал, так радовался, что мы вышли на свет, и мне захотелось… чего-то. Сам не знаю. Просто как будто по затылку ударило. — Меня поцеловать? — ехидно уточняет Хакон. — Может быть, да. Говорю же, не понял. Целоваться Эйден и правда не умел. Зато теперь с удовольствием вылизывает его рот, совсем немного не доводя Хакона до сердечного приступа. — Почему ты не убил меня? — интересуется Эйден так спокойно и буднично, как будто просит себе второй бутерброд сделать. Он даже не говорит теперь «правда», потому что изначально было ясно, для чего это все затевается. — Ты мог бы просто снять ключ с моего мертвого тела, проще простого! — Я не знаю, — и Хакон ничуть не врет. — Я просто не хотел больше убивать. Мне жаль, Эйден. Он и сам не понимает, о чем так мучительно жалеет — о том, что работал на Вальца, искусившись легкими деньгами и так и сгинув, о том, что не сказал все сразу Эйдену, хотя он заслуживал этой правды. Больше всех в гребаном Вилледоре. Но Хакон все ошибался и ошибался. Лгал еще больше, делал вид, что все нормально. А потом тосковал, как брошенная псина, когда Эйден привычно-заботливо помог ему с арбалетной стрелой и просто ушел. Как будто Хакон ему стал чужим. Эйден тянет его к себе, вынуждает сесть рядом. То ли обнимает просто, то ли ласково в шею целует. Как будто решить не может, что хочет: прижать к себе изо всех сил или заласкать до потери пульса. Хакон просто расслабляется, позволяет ему, а потом Эйден вынуждает его посмотреть себе в глаза — то, чего он больше всего боялся. — У меня есть… просьба. Желание, — говорит Эйден. — Живи и будь счастлив, ясно? Мы все это можем оставить позади. Если теперь мы будем доверять друг другу. И говорить правду. — Вообще-то сейчас, вроде как, мой ход, — нервно усмехается Хакон. — Ну попробуй. — Поцелуй меня, — просит он, проклиная эту нежную слабость в голосе. На самом деле это — «сделай меня счастливым», «помоги мне», «покажи дорогу». Эйден это понимает, он уверен.