Идея рождает тезис.

      Бархатный, тусклый, будто тучка, но сухой, как вино в заводской упаковке, что стоит в антресоли, лепесток когда-то прекрасной и свежей, увядающей розы нежится в золотистых лучах уходящего солнца. Около него блестели несколько капель кофе, что расплескал Раевский, пока пытался примириться с туркой. Мишель обводит подоконник скучающим взглядом. На балконе становится тесно. —Можно ли сказать, что закат — это увядание солнца? — Лермонтов бросает взгляд на Святослава. Тот прикрывает глаза. Задумался. —Беспокойный дух поэта хочет свободы? В прочем, это правильно, я давно не читал чего-то твоего, — взгляд невольно цепляется за кусочек бумаги меж страниц сборника Гюго. —Раевский, ты воспринимаешь всё в одной плоскости… —Засим я с тобой, смотрю, чтобы Ваша светлость не превратилась в тессеракт, — Святослав Афанасьевич показывает свету свои очаровательные ямочки на щеках. Мишель кривит улыбку.       Обычный спальный район. Станция метро неподалёку. Абсолютно заурядная архитектура. Обшарпанный дом сталинской постройки, который давно пора бы отреставрировать. Лифт отсутствует, а нужен ли? После особенно душных дней — однозначно. Окна квартиры направлены на трамвайную остановку. Кухня объединена с гостиной, но есть отдельная спальня, правда, не очень объёмная, но жить можно. Балкончик еле-еле вмещает двух человек.       Солнце посылает Мишелю последние лучи. Небо окрашивается в иссиня-черный.       За спиной Лермонтова разбросаны сумки с конспектами, рефератами и прочей макулатурой, некоторые из них преспокойно устроились на конторке. Одной для двоих. Господ данный прецедент не беспокоил, всегда есть столешница, обеденный стол или пол. Можно пойти в библиотеку, в одиночестве или с соседом, любой вариант не приносил неудобств.       Чёрная ручка изжила себя. Придётся идти в канцелярию. Михаил отказывался писать другой. Иногда нужно удовлетворять внутреннего эстета.       Михаил Юрьевич перешагивает порожек и заходит. Практически спотыкается о собственный портфель, но мастерски лавирует. Ещё один багряный листок упал, ложась поверх недописанных и бездарных стихов. Осточертело Лермонтов смотрит на подоконник. Тянется к сушилке для посуды и, стараясь не обронить блюдце, берет кружку. Пытается нащупать чай в ящике. Пусто. Слишком громко захлопывает дверцу и уходит. Душно.       Для Раевского не имеет значения шестой этаж в доме без лифта, разбросанные бумаги или увядшая роза. Он готов лежать на холодном полу и писать тускло-синей ручкой с шариком внутри, чтобы Мишель мог общаться с музой на конторке. Ранним утром пойдёт в только-только открывшийся торговый зал за чернилами цвета своего галстука, что носит ещё со старшей школы, и любимым Лермонтовым чаем. Заберёт прекрасные, талантливые стихотворения себе, чтобы холод не изломал бумагу. Через время попросит Мишеньку их дописать.       Солнце давно зашло за горизонт. Смартфон Лермонтова неприятно жужжит и светится в полумраке комнаты. Нехотя Мишель открывает мессенджер. «Закат — это не увядание солнца. Закат закатом только дня нас, а для других он — начало нового для, даёт надежды многим людям, даже тем, у кого её совсем не осталось. Раевский.»